Наконец главный обвинитель Лена Перссон умолкает. Теперь слово предоставляется адвокатам потерпевших. Они требуют компенсацию, но не слишком большую. Только один адвокат говорит дольше двух минут. После того как он замолкает, Сандер просит перерыв. На лице у судьи облегчение. Если мне не показалось, конечно. Мы выходим. С обеих сторон от меня идут Блин и Фердинанд. Сандер на шаг впереди.

Мы входим в комнату, которую нам выделили, и закрываем дверь. На двери приклеена скотчем табличка – «Ответчик». Этого от меня ждут? Чтобы я дала ответы? Все объяснила? Странно, что в суде – месте, где должна выясняться правда, – они не хотят называть вещи своими именами.

– Хочешь что-нибудь? – спрашивает Фердинанд. Я не отвечаю, жду продолжения.

– Кофе?

Я качаю головой. Белых лилий в мою ложу, думаю я. Произнеси я это вслух, и Фердинанд бы в обморок упала от шока, потому что у нее нет чувства юмора, и она считает, что я способна выдвигать такие требования. Поэтому я молчу.

Весь перерыв Сандер стоит. Стоит и ничего не говорит. В комнате есть туалет, наверно, поэтому нам ее и выделили, чтобы не нужно было ходить в туалет с остальными. Точнее, чтобы остальным не пришлось ходить в туалет со мной. Мы посещаем его по очереди. Когда подходит моя очередь, сиденье теплое.

Все молчат. Никто не пьет кофе. У Фердинанд бутылка воды. Заседание длится уже два часа. Одно только выступление прокурора заняло час и сорок семь минут.

Через двенадцать минут мы возвращаемся в зал. Блин так сильно хлопает дверью, что табличка отваливается. Фердинанд приклеивает ее обратно. Я забыла попросить разрешения сменить одежду.

Мы снова садимся на наши места, и я слышу, как папа откашливается. Сандер тоже всегда так делает. Я подавляю желание повернуться и посмотреть на него. Сосредотачиваю свое внимание на Сандере. Мы сидим рядом. Он дал мне блокнот и ручку и сказал записывать все, что мне будет непонятным, чтобы потом у него спросить.

– Это важно, – повторил он несколько раз, – чтобы все прошло как надо.

Сандер мне нравится. Но я не всегда понимаю, что он хочет сказать. Точнее, я понимаю смысл фразы, но не понимаю, что за ней стоит, не понимаю, зачем он это говорит.

Как надо. Что это значит? Что я буду довольна результатом? Я спросила, что он имел в виду, но услышала в ответ только непонятную ерунду вроде того, что суд должен узнать и мою версию и что, если в речи обвинения мне встретятся вещи, не совпадающие с моей версией, я должна их записать.

Думаю, он сам понял, как глупо все это звучит, и заткнулся. Посмотрел на меня долгим взглядом и сказал: «Если я скажу что-то, что тебя выведет из себя, напугает, разозлит или еще что-нибудь, ты должна сказать, но так, чтобы судьи и прокурор не слышали. Запиши все комментарии на бумаге, и потом мы их обсудим».

Есть еще кое-что, что я плохо понимаю. Есть вещи, о которых Сандер собирается говорить на процессе. Меня беспокоит, что он обсуждает меня в мое отсутствие с Фердинанд и Блином и остальными безликими коллегами, когда они «планируют стратегию защиты».

Они сидят за большим столом в конторе и обсуждают «стратегии», поглощая китайскую еду на вынос.

– Майя Норберг частично согласна с описанием хода событий, но отрицает свою вину, – говорит Сандер.

Я думаю, значит ли, что кто-то считает меня невиновной. Убедят ли его слова людей в том, что я не сделала ничего плохого? Может, надо записать это в блокнот и потом расспросить Сандера?

Сандер говорит, что я должна ему доверять. Что он со мной полностью откровенен. Да и есть ли у меня выбор? Я все равно не знаю, что лучше.

У Сандера есть целый набор взглядов, предназначенных для разных людей. Сосредоточенный, но скучающий взгляд, говорящий, что ничто не сможет его удивить. Таким взглядом он смотрит на спикера, давая понять, что уже заранее знает, о чем пойдет речь. Этим взглядом он смотрел на полицейских, которые меня допрашивали. И мне нравится думать, что так же он смотрит на журналистов, когда они задают вопросы, на которые он не может ответить (адвокатская тайна). Сейчас он таким взглядом смотрит на судью и на прокурора, и в его взгляде вежливая скука.

Есть еще взгляд, которым он смотрит на Блина. Например, когда Блин говорит что-то в стиле «не разбив яйца, не сделаешь омлет» или «даже сломанные часы два раза в день показывают правильное время». Это думаешь-это-смешно-нет-это-только-бесит-взгляд. А если он хочет, чтобы человек заткнулся, Сандер просто прищелкивает языком, и всем сразу все понятно.

Есть еще взгляд, которым Сандер показывает, что он разочарован, что он ожидал большего, но вынужден терпеть все это, потому что у него нет выбора. Этот взгляд ловит на себе рано или поздно каждый. Фердинанд порой получает противоположность – почти-довольный-взгляд. Но он не менее оскорбителен, поскольку по нему видно, что Сандер крайне удивлен тем обстоятельством, что она не совсем дура. Но Сандер не замечает, как Фердинанд смотрит на него. Или ему плевать.

Мне нравится, как Педер Сандер смотрит на меня. Он не хочет, чтобы я смеялась над его шутками или спрашивала его мнение о разных вещах. Ему не пришло бы в голову тайком разглядывать мою грудь. Ему интересно только то, что я говорю, и он делает свою работу. Точка.

Мне не нужно бояться, что то, что я расскажу, доставит адвокату сложности. Мне не нужно переживать из-за того, что что-то может его расстроить. Сандер относится ко мне как к взрослой, или, по крайней мере, как к человеку, заслуживающему, чтобы к нему относились как к взрослому. Думаю, этот взгляд Сандер приберегает для клиентов. И именно он и сделал из него знаменитость.

Я довольна работой Сандера.

Если бы я спросила папу, он бы сказал, что выбрал Сандера, потому что тот «считается лучшим». Сколько стоят его услуги? Вероятно, дороже, чем я могу себе представить, но об этом папа мне не скажет. Потому что это не принято, а папа всегда следует правилам того, что принято и что нет. Это не так просто, потому что мама происходит из старых денег, а папа нувориш. Они оба много о себе воображают.

Но мама, по крайней мере, выросла среди денег. Дедушка заработал много денег на изобретении инструмента, использующегося при проведении операций на коленном суставе. Он запатентовал его еще во время учебы в медицинском университете и до того, как медицинская индустрия поняла, что этот инструмент может приносить пользу. За пару лет он стал неизбежным (мамины слова). Все пользуются им «во всем мире» (мамины слова). Дедушка «зашиб большие бабки» благодаря этому патенту (мама бы так не сказала ни при каких обстоятельствах. Дедушка же часто так говорит).

Дедушка к деньгам относился так же, как к погоде. Они есть, он ими пользуется, сколько бы он ни тратил, они не кончаются, вот везение, надо не упустить момент. Может, это его отношение и сделало маму финансово зависимой. И под этим я подразумеваю, что для нее очень важно, чтобы все думали, что она богаче, чем есть, и она пытается добиться цели, притворяясь, что деньги не имеют никакого значения.

Мама обычно говорит, что старинные вещи у нас в доме достались ей по наследству. Например, часы в кухне. Она не знает, красивые они или уродливые, и когда кто-то их комментирует, смеется или фыркает и закатывает глаза и говорит: «Семейные», как будто ей приходится жить с этим наследством, чтобы предки не перевернулись в гробах.

Но на самом деле вся наша старинная мебель куплена дедушкой на аукционах Буковски, где распродавалось имущество обанкротившихся семей. Потом дедушке она надоела, и он сплавил ее нам. Но об этом мама никогда не упоминает. Не для того, чтобы кого-то обмануть. Никто и не верит, что мама та, кем она притворяется. Но она продолжает притворяться. А люди из вежливости делают вид, что верят в это притворство.

Папиным деньгам нет и четверти века. И ничем это не компенсировать. Но последний год гимназии он провел в интернате под Упсалой, так как его скучные заурядные родители из среднего класса работали на проекте по орошению пустынь в Северной Африке. И там, в интернате, он, как ему кажется, усвоил, что нужно делать, чтобы богачи приняли его за своего. Разумеется, он ошибается.

Папа боится. Боится, что все увидят его истинную сущность. В газетах его зовут финансовым маклером. Наверно, это производит впечатление на читателей. Но все, кому нужно, знают, что «маклером» можно быть до тридцати пяти лет, а потом нужно начинать зарабатывать на своем собственном капитале, а не то ты выглядишь столь же жалко, как официантка с отвисшей грудью и варикозом. «Я даю финансовые консультации», – сказал он однажды. С улыбкой, говорящей, что это слишком сложно, чтобы объяснить в двух словах. На его визитке написано «управляющий фондом». Это означает практически то же самое, что и финансовый маклер.

Мне все время говорят, что я пошла в отца. Когда я злюсь, это говорит мама, когда я получаю оценки в конце года – папа. Но скоро папе придется стать «отцом убийцы Майи – финансовым маклером». Мои поздравления.

Интересно, чего больше всего боится мама. Того, что будет со мной, или того, что уже случилось с ней? Мне все равно, но я не хочу, чтобы Лина боялась. При одной мысли о том, что ей страшно, мне становится плохо. Почти так же плохо, как при воспоминании о том, что случилось в классе.

Ночами, когда мне было трудно заснуть, я приносила Лину к себе в кровать. С ней рядом мне сразу становилось легче, особенно в последние недели. Ее волосы завивались кудряшками на затылке, и от нее хорошо пахло, даже когда она не мыла голову. Я делала вид, что мне приснился кошмар и она сама пришла ко мне в кровать. Я даже говорила ей: «Тебе приснился плохой сон. Помнишь, что тебе снилось?» Она растерянно смотрела на меня, а потом рассказывала о выдуманном кошмаре. Обычно с кучей подробностей, но без какой-либо логики. Там были мама, наш дом, новые игрушки, ленты, собака или две. Больше всего на свете Лине хотелось иметь собаку. Надеюсь, мама с папой купили ей щенка и разрешают ему спать в одной с ней постели. А еще я надеюсь, что она спит в моей кровати, что сама приходит туда по ночам, потому что там ей спокойнее.

Я стараюсь думать, что Лина еще слишком мала, чтобы понимать, что происходит. Хорошо, что ей не нужно здесь быть и видеть все это. Но это нелегко. Потому что страшно, даже когда ты ничего не понимаешь. Даже напротив – непонятное страшнее всего. Кому это знать, как не мне.

– Майя отрицает предъявленные ей обвинения. Она не считает себя виновной в чем-либо, что влечет за собой правовую ответственность. Майя не была в курсе планов Себастиана Фагермана. Он не поставил ее в известность. Поэтому ей не может быть предъявлено обвинение в соучастии в убийстве, преднамеренном убийстве, попытке убийства или подстрекательстве к убийству и непринятии мер по предотвращению преступления, влекущие за собой уголовное наказание. Майя признает, что она совершила выстрелы из оружия, описанного в материалах дела, в указанное время в указанном месте, но это было в целях самозащиты, что тоже не влечет за собой правовую ответственность.

…Подстрекательство, непринятие… Слова тренькают у меня в голове. Мне становится страшно, когда Сандер говорит так, потому что это похоже на попытку оправдаться. Мы используем странные слова и юридические термины, когда не хотим рассказывать правду. Но я хочу. Мне плевать, к чему это приведет. Самое худшее уже произошло. Интересно, Сандер планирует говорить так же долго, как прокурор? Вряд ли. Судя по всему, он уже заканчивает, а прошло всего одиннадцать минут.

Не знаю, хорошо это или плохо, но и это меня пугает. Что, если люди решат, что ему просто больше нечего сказать? Я провожу рукой по блокноту, вжимаю ручку в бумагу, но ничего не записываю. Через три минуты Сандер заканчивает.

Все события заняли не больше трех минут с того момента, как я закрыла дверь класса, и до того момента, когда прогремел последний выстрел. Полиция ворвалась в класс спустя девятнадцать минут. Сколько их вбежало в эту дверь? Полицейские, много полицейских. В грубых ботинках, бронежилетах, с автоматами. За ними виднелись врачи «скорой помощи». Один наступил мне на руку, другой меня пнул. Кто-то вырвал у меня из рук ружье и поднял с пола. Стоял адский грохот. Вокруг сновала куча людей. Они кричали? Кажется, да. Я ничего не сказала. Они забрали тело Себастиана. Сначала тело и только потом ружье. Интересно почему. Они положили меня на носилки. Накрыли одеялом. Не знаю, вынесли ли меня первой. Не думаю.

Минута, может, полторы. Столько продолжалась стрельба. Так написано в протоколе. Мне не нужно это запоминать. И все равно меня поражают эти подсчеты. Когда я думаю об этом, то иногда мне кажется, что все длилось не больше десяти секунд, иногда – целую вечность. Как в Нарнии, куда попадали через двери шкафа и, провоевав много лет с Белой колдуньей, возвращались обратно и узнавали, что отсутствовали всего пару минут.

Девятнадцать минут прошло с тех пор, как я закрыла дверь класса. Может, и так. Времени было достаточно. Если, конечно, знать, когда все началось. Не стрельба, нет, все остальное.

Полицейские и обвинение говорят, что мы все это спланировали – я и Себастиан, что мы были одиночками, обозлившимися на весь мир, но что последней каплей была вечеринка накануне, на которой и произошла последняя ссора.

А люди на улицах, швыряющие камнями друг в друга из ненависти ко мне, презирающие меня и все, что я собой символизирую, наверняка думают, что все началось с капитализма, монархии или партийного альянса, или когда мы отказались от язычества и приняли христианство, или еще с чего-то более абсурдного, что кажется им совершенно логичным.

Только я одна знаю правду. Что все началось с Себастиана. И им же закончилось. Одно из моих первых воспоминаний, не только о Себастиане, а вообще, – это как он сидит на дереве. Мы с мамой шли мимо дома Фагерманов по дороге из садика. Ему было только пять лет, но все уже тогда были без ума от него. У него были кудряшки до плеч. Он задавал самые неожиданные вопросы, приводившие взрослых в восторг. И весь кипел энергией. Все мальчики хотели с ним играть, и все девочки были в него влюблены. Даже воспитательницы ссорились из-за того, кому застегнуть ему курточку, поправить шарфик или достать болоньевые штаны для прогулки. И тогда Себастиан объявлял, кто сегодня его любимая воспитательница. Аннели будет меня одевать. Лайла будет снимать носки.

Сидя на дереве, Себастиан позвал меня по имени. Это было так неожиданно и так значительно, что от переизбытка чувств я не нашлась, что ответить. Мама, разумеется, говорила мне про дом и про то, чей он сын (шептала с придыханием: «Разве это не Себастиан Фагерман? Вы в одной группе в садике?») Как будто она уже тогда все знала. Но я помню только, что я вся затрепетала от радости, услышав свое имя из его уст.

– Майя.

Не приветствие. Скорее, констатация факта. Я не ответила. За меня ответила мама.

– Привет, Себастиан, – наверняка сказала она. – Смотри не упади с дерева. – Наверняка она добавила что-то в этом стиле. Я вырвала руку из ее руки. Не хотела, чтобы она вмешивалась не в свое дело, не хотела, чтобы она все испортила.

Неделей позже во время игры в комнате для игр мы поцеловались. Любопытно, что даже в саду мы никогда не играли, скорее миловались. С мальчиками он делал то же, что и они, играл в мяч, дрался, строил башни из кубиков и рушил их потом. Но со мной он не играл. Он трогал меня, гладил, целовал мои волосы, гладил по внутренней стороне руки, накрывался со мной одеялом и вдыхал мое дыхание, пока у меня не начинала голова кружиться от жары и недостатка кислорода. Даже в саду ему было сложно играть с девочками. Пятилетний Себастиан флиртовал со мной. Наш «роман» длился две недели, а потом мне приходилось ждать тринадцать недель, пока он снова ко мне возвращался.

Скучала ли я по нему все эти годы, когда он играл с другими, встречался с другими? Ходил в ту же школу классом старше, и только я знала, кто он, а он меня не помнил? Да, скучала.

– Ты не можешь повлиять на их мнение о Себастиане, – сказал мне Сандер уже тысячу раз. – Поэтому не думай о том, каким люди его запомнят. Думай о себе. Мы должны сделать так, чтобы на этом процессе в фокусе были те вещи, за которые тебя можно призвать к ответственности. И ничего больше.

Призвать к ответственности. Как будто это не имеет отношения к тому, что сделал Себастиан. Как будто можно вычленить, вырезать, вырвать этот кусок из общего контекста. Думаю, прокурор с этим не согласится. Зови-меня-Лена считает, что все это связано. Может, мне стоит записать в блокноте, что, по моему мнению, она права?