Великие люди, чьи жизни замечательны и деяния требуют передачи потомству, обычно много рассказывают о своем происхождении, дают подробные отчеты о своих семьях и об историях своих предков, и я, чтобы быть точным, также последую их примеру, хоть родословная моя очень короткая, как вы сами сейчас увидите.

Если верить женщине, которую я привык называть матерью, то меня, маленького мальчика двух примерно лет и очень хорошо одетого, чудесным летним вечером нянька вынесла однажды на поле к Ислингтону , чтобы, как она говорила, ребенок подышал свежим воздухом; ее сопровождала соседка, двенадцати или четырнадцатилетняя девочка. Нянька — по условию или случайно — встретилась с парнем, вероятно, своим возлюбленным; он увел ее в кабачок угостить пивом да пирожным; а покуда они забавлялись внутри, девочка держала меня на руках и прогуливалась в саду и у дверей, то на виду, то отходя подальше, ничего не подозревая дурного.

Тут подошла женщина, которая, видно, занималась воровством детей. Такое дьявольское занятие было тогда не редкостью: воровали хорошо одетых маленьких детей, или же детей побольше, для продажи на плантации.

Женщина взяла меня на руки и стала целовать и играть со мной. Она увела девочку довольно далеко от дома и рассказала целую историю, попросила ее пойти сказать няньке, где и с кем ребенок; что знатной даме понравился ребенок, и она с ним играет и целует его; что бояться нечего, что они здесь недалеко. Когда же девочка ушла, то она меня утащила.

Затем меня продали нищенке, которой нужен был хорошенький ребенок, а потом цыганке, у которой я и был лет до шести. Хотя с этой женщиной и таскался я из одного конца страны в другой, но не нуждался ни в чем и звал ее матерью; она же сообщила мне, что она мне не мать, а купила меня за двенадцать шиллингов у другой женщины, которая рассказала, где достала меня, и сообщила ей мое имя: Боб Сингльтон.

Добрая моя мать, цыганка, наверное, потом за какие-нибудь художества попала на виселицу; так как я в то время был слишком мал, чтобы нищенствовать, то приход (какой — я этого не помню) взял меня на свое попечение. У меня осталось в памяти, как я ходил в приходскую школу и как благочинный убеждал меня быть хорошим мальчиком; что хотя, мол, я и бедный мальчик, но, если я буду знать катехизис и служить Богу, то могу сделаться хорошим человеком.

Думаю, что я часто кочевал из города в город, так как приходы спорили о том, где было последнее местопребывание моей предполагаемой матери. Последний город, где я жил, находился недалеко от моря. Там я понравился одному корабельщику, который отвез меня в местечко недалеко от Саутгэмптона. Это был, как я потом узнал, Бэсльтон; там помогал я плотникам и всякому люду, строившему для него корабль. А потом, хотя мне не было и двенадцати лет, он увез меня с собой в путешествие на Ньюфаундленд.

Жилось мне неплохо, хозяину я полюбился так, что он называл меня своим мальчиком; я бы называл его отцом, да он запретил, потому что у него были собственные дети. Я совершил с ним три или четыре поездки и стал рослым и дюжим юнцом, но однажды, при возвращении с ньюфаундлендских отмелей, мы попались алжирскому разбойничьему военному кораблю. Если не ошибаюсь, это случилось в 1695 году, но точно не помню, так как журнала я, понятно, не вел.

Хозяина моего турки прикончили, меня же пощадили, только избили беспощадно палками по пяткам, да так, что я несколько дней не мог ни ходить, ни стоять.

Но счастье улыбнулось мне. Ведя на буксире призом наше судно, турецкий корсар на пути к Гибралтару , в виду Кадикского залива, встретил два больших португальских военных корабля, был захвачен и отведен в Лиссабон.

Я не понимал, какие последствия могло иметь мое пленение, и поэтому не очень обрадовался освобождению. Да настоящим освобождением для меня оно и не было, так как я голодал в чужой стране, где я не знал никого и не мог ни слова сказать на тамошнем языке. Когда же всех наших отпустили, куда кто хочет, я, так как мне идти было некуда, оставался еще несколько дней на корабле, покуда не заметил меня один из офицеров и не осведомился, что делает здесь этот английский щенок и почему его до сих пор не согнали на берег.

Я догадался, о чем он говорит, и испугался, так как не знал, чем я буду добывать себе пропитание. Тогда корабельный лоцман , старый моряк, говоривший на ломаном английском языке, забрал меня с собой. Прожил я с ним около двух лет, покуда он не покончил своих дел и не поступил старшим лоцманом, или рулевым начальником, к дону Гариса де Пиментесиа де Карравалльяс, капитану португальского галлеона или каррака , направляющегося в Гоа , в Ост-Индию . Получивши назначение, он взял меня на судно, чтобы я следил за его каютой, которую он нагрузил настойками, наливками, сахаром, пряностями и другими запасами для услаждения в пути, а, кроме того, порядочным количеством европейского товара: тонким кружевом, полотном, бязью, шерстяной тканью и тому подобным, под видом собственной одежды.

Я слишком мало смыслил в деле, чтобы вести путевой журнал, хотя мой хозяин — для португальца он понимал дело хорошо — уговаривал меня заняться этим. Но мне мешало мое незнание португальского языка; по крайней мере, так я оправдывался. Впрочем, скоро я стал заглядывать в его карты и записи. И так как писал я неплохо, знал немного латынь, то скоро стал разбираться в португальском языке и получил поверхностные познания в навигационном деле , недостаточные, впрочем, для такой полной приключений жизни, как моя. В общем, в плавании с португальцами я научился кое-чему, главным же образом научился быть бродячим вором и плохим моряком; а смею сказать, что во всем мире для обоих этих дел не сыскать учителей лучше португальцев.

Но по пословице: с волками жить — по-волчьи выть — я приспосабливался к ним, как мог. Хозяин мой разрешил, чтобы я прислуживал капитану. Так как за мою работу капитан положил хозяину полмойдора в месяц и занес в корабельные книги, я и ожидал, что в Индии, когда заплатят жалованье за четыре месяца, мой хозяин даст что-нибудь и мне.

Но он, видно, решил иначе. Когда я в Гоа, где уплатили жалованье, заговорил с ним об этом, то он разъярился, назвал меня английской собакой, молодым еретиком и пообещал выдать инквизиции .

Тогда я решил бежать от него, но это было невозможно, потому что в порту не было ни одного европейского судна, а только два или три персидских корабля из Ормуза , так что, убеги я от него, он захватил бы меня на берегу и силой привел бы на борт; приходилось терпеть до поры, до времени. Но он так плохо обращался со мной, так бил и мучил меня за каждый пустяк, что, словом, мне стало невмоготу.

Жестокое обращение и невозможность бежать заставили меня придумывать всякого рода злодейства, и, наконец, убедившись в бесплодности этого, я решил убить его. С этой дьявольской мыслью я проводил ночи и дни, стараясь привести ее в исполнение. Но я не мог совершить убийства, так как у меня не было ни пистолета, ни сабли; думал я и о яде, но не знал, где достать его; а если бы и знал, то не сумел бы спросить на чужом языке.

Об обратном плавании я ничего рассказать не могу, так как журнала я не вел. Помню, что у мыса Доброй Надежды мы были остановлены яростной бурей с западо-западо-юга , шестеро суток гнавшей нас на восток, покуда через несколько дней мы не бросили, наконец, якоря у берегов Мадагаскара .

Тут среди экипажа вспыхнул бунт из-за какой-то нехватки в пайке, и дошло до того, что мятежники угрожали высадить капитана на берег и увести корабль назад, в Гоа. Я от всего сердца желал этого, потому что был озлоблен. Хотя я был еще, по их словам, мальчиком, но я разжигал мятеж, как мог, и так открыто примкнул к нему, что еле избежал повешения, ибо капитан заметил, что кто-то из шайки решил убить его. И вот, действуя подкупом и обещаниями, а также угрозами и пытками, он склонил двух парней к откровенности и, выпытывая у них имена, хватал людей. Так как один выдавал другого, то в кандалы попало не менее шестнадцати человек, в том числе и я.

Капитан, разъяренный опасностью, решил очистить корабль от своих врагов, судил нас, и мы были приговорены к смерти. Я был слишком молод, чтобы разобрать, как шел суд. Но судовой комиссар и один из пушкарей были повешены немедленно, и я ожидал того же и для остальных. Впрочем, я не особенно этим огорчался.

Однако капитан ограничился казнью двоих, а остальных, ввиду их просьб и обещаний исправиться, помиловал, но некоторых, в том числе и меня, приказал высадить на берег и там оставить.

Был я парень молодой, всего лет семнадцати или восемнадцати. Однако, узнавши, что мне предстоит, я не растерялся и спросил, что сказал на это мой хозяин, и услышал, что он пустил в ход все свое влияние, чтобы спасти меня, а капитан отвечал, что предоставляет на его усмотрение, сойти ли мне на берег, или же оставаться на судне и быть повешенным. Тогда я оставил всякую надежду на помилование. Я не очень был благодарен хозяину за его просьбы обо мне, зная, что он заботится не обо мне, а о себе самом, желая сохранить мое жалованье, около шести долларов в месяц, включая и те деньги, что капитан положил за мое прислуживание лично ему.

Узнав, что мой хозяин так добр наружно, я спросил, нельзя ли мне с ним поговорить; мне сказали, что можно, если он сойдет ко мне, но мне нельзя пройти к нему; тогда я попросил сказать хозяину, чтобы он пришел ко мне, и он пришел. Я упал перед ним на колени и просил прощения за все проступки; чуть было уже не сознался в намерении убить его, но благоразумно воздержался от этого. Он сказал, что старался добиться прощения у капитана, но неудачно, и мне остается покориться судьбе; если же ему у мыса Доброй Надежды придется встретиться с каким-нибудь португальским кораблем, то он попросит капитана того корабля подобрать нас.

Тогда я попросил отдать мне мою одежду. Он сказал, что боится, что она принесет мне мало пользы, так как не знает, как проживем мы на острове: он слыхал, что обитатели его — каннибалы, или людоеды (хотя это утверждение было безосновательно), и что нам среди них не выжить. Я отвечал, что боюсь не этого, а голодной смерти; а что до каннибалов, то скорей мы их съедим, чем они нас, только бы нам до них добраться, Но меня удручает, — сказал я, — что оружия у нас нет и нечем защищаться, и я прошу дать нам мушкет , саблю, пороха и пуль.

Он улыбнулся и сказал, что это не поможет, так как вряд ли мы уцелеем среди многочисленного дикого племени, населяющего остров. Я ему ответил, что он хоть тем облегчит нашу участь, что нас убьют и съедят не сразу, и очень просил дать мушкет. Наконец он сказал, что не знает, позволит ли ему капитан дать мне мушкет, а без разрешения он не смеет, но обещал постараться получить это разрешение; он добился его и на следующий день прислал для меня мушкет и припасы к нему, но сказал, что капитан не позволит выдать нам их, покуда нас не высадят на берег и не начнут ставить паруса. Он прислал мне также мою одежду.

Два дня спустя нас высадили на берег; остальные мои товарищи, услышавши, что я получил мушкет, порох и пули, попросили себе того же. Просьба их была уважена, и нас оставили на берегу на произвол судьбы.

Судно провело еще недели две в тех краях, исправляя повреждения после последней бури и набирая топливо и воду; и все это время лодка часто ходила на берег, привозя нам всякую еду, и туземцы, думая, что мы — люди с корабля, вели себя мирно. Жили мы на берегу в шалаше, который сложили из ветвей, а на ночь уходили в ближайший лес, чтобы туземцы думали, что мы на корабле. Скоро мы обнаружили, что они свирепы и коварны и сдерживаются лишь из страха, и мы боялись, что, как только корабль уйдет, мы попадемся им в руки.

Мысль об этом доводила товарищей моих по несчастью чуть не до помешательства; и один из них, плотник, в припадке безумия, ночью подплыл к кораблю, стоявшему в лиге от берега, и так жалобно молил, чтобы его взяли на борт, что капитан наконец разрешил подобрать его, после того, как пловец промаялся три часа в воде.

Как только его доставили на палубу, он стал просить капитана и остальных офицеров за нас, оставшихся на берегу, но до последнего дня капитан был неумолим. Когда же, наконец, стали готовиться к подъему парусов и был отдан приказ поднять шлюпку на палубу, все моряки явились на шканцы , где гулял капитан с несколькими офицерами, и боцман вышел вперед и, упавши на колени перед капитаном, попросил подобрать всех четырех, предлагая либо возложить на него ответственность за их поведение, либо держать их в цепях до Лиссабона и там выдать правосудию, но только не оставлять их на верную смерть. Капитан не обращал внимания на моряков, приказал арестовать боцмана и пригрозил поставить его за такие речи к кабестану .

Тогда один из моряков, посмелее остальных, все еще сохраняя должное почтение к капитану, попросил у его чести — так он назвал капитана — разрешить желающим сойти на берег и умереть с товарищами или, если возможно, помочь им сопротивляться дикарям. Капитан, не успокоенный, но еще более разозленный этим, подошел к перилам шканцев и сдержанно обратился к команде (если бы он говорил грубо, то корабль покинуло бы две трети команды, а может быть, и весь экипаж). Он сказал, что поступил так сурово не столько для своей, сколько для их безопасности; что мятеж на борту судна — то же, что измена во дворце, и, будучи ответственен перед своими хозяевами, он не может допустить ко вверенным ему судну и грузу людей, питавших гнусные замыслы; что он сам желал бы высадить их на берегу там, где они подвергались бы меньшей опасности от дикарей; что он мог бы, если бы хотел, казнить их на берегу, как двух первых; что хотел бы выдать их гражданскому суду или покинуть среди христиан, но все же лучше подвергнуть опасности их, нежели все судно, и что он не примет их на борт, хотя бы остался на корабле один.

Речь была настолько хорошо сказана, так последовательна, горяча и заканчивалась таким решительным отказом, что на время удовлетворила большинство экипажа. Все же моряки не успокаивались несколько часов, — сходились по несколько человек и перешептывались; под вечер ветер упал, и капитан распорядился не поднимать якоря до утра.

В ту же ночь двадцать три человека, в том числе младший пушкарь, лекарский помощник и два плотника, заявили, что они пойдут умирать с товарищами; что в подобных условиях меньшего сделать нельзя; что единственный способ спасти их жизнь — в том, чтобы увеличить их число, так, чтобы они могли обороняться от дикарей до тех пор, покуда не смогут возвратиться на родину.

Согласно с этим за час до рассвета все двадцать три, захвативши по мушкету, по тесаку, по несколько пистолетов, три алебарды и добрый запас пороха и пуль, но без съестных припасов, кроме полусотни хлебов, зато со всем своим добром: сундуками и одеждой, орудиями, инструментами, книгами и так далее, погрузились в лодку так тихо, что капитан заметил это лишь тогда, когда они были на полдороге от берега.

Итак, у нас составился порядочный отряд в двадцать семь хорошо вооруженных человек. У нас было все, кроме съестных припасов. Среди нас было два плотника и пушкарь и, что важнее всего, лекарь или врач, который состоял лекарским помощником в Гоа и причислен был на судне сверхштатным. Плотники захватили с собой все свои орудия, лекарь — все свои инструменты и лекарства, и у нас оказалось много поклажи, хотя у многих не было ничего, кроме одежды, как, например, у меня.

Так как нас, как я сказал, было достаточно для того, чтобы защищаться, то мы сразу же дали друг другу клятву не расставаться ни при каких обстоятельствах, но жить и умереть вместе; делить все съестное поровну; подчиняться во всем решениям большинства; избрать капитана и повиноваться ему под угрозой смерти, однако капитан не должен предпринимать ничего без решения большинства.

Выработавши эти правила, мы решили раздобыть пищи и устроить доставку ее туземцами.

Оказалось, что они не очень заботятся или волнуются о нас. Они даже не попытались проверить, здесь ли мы или уехали с судном, которое утром, после того, как мы вернули баркас, взяло курс на юго-восток и через четыре часа скрылось из виду.

На следующий день двое пошли в одном направлении осматривать местность, а двое в другом. Мы скоро узнали, что местность приятная и плодородная, и, в общем, здесь можно хорошо жить; только населяют ее какие-то почти не похожие на людей существа, с которыми нельзя войти ни в какие сношения.

Мы обнаружили, что местность богата скотом, но не знали, можно ли им воспользоваться. И хотя нам очень нужна была еда, но никто не хотел накликать на нас целое племя чертей, и потому некоторые решили попытаться, если удастся, сговориться с туземцами, чтобы выяснить, как с ними держаться. Выслали одиннадцать хорошо вооруженных человек. Они сообщили, что встретили туземцев, которые держались предупредительно, но робко и испуганно, увидавши мушкеты; так что нам стало ясно, что туземцы знают, что такое мушкеты и зачем они служат.

Наши знаками попросили пищи, и туземцы принесли травы, коренья и молоко; но очевидно было, что они хотят продать, а не отдать, и знаками спрашивают, что наши дадут в обмен.

Это поставило наших в тупик, потому что выменивать им было не на что. Один из наших вытащил нож и показал им, и те обрадовались так, что готовы были перегрызться из-за ножа. Моряк, видя это, решил продать нож подороже; они долгое время торговались, одни предлагали кореньев, другие — молока; наконец один предложил козу, на что моряк согласился. Тогда другой моряк показал им нож, но за него никто ничего не мог предложить, и, наконец, один из них объяснил знаками, что кое-что принесет. Наши ожидали три часа, покуда те не вернулись обратно, ведя с собой низкорослую, толстую, жирную и вкусную корову, которую отдали ему за нож.

Обмен был выгодный, но, к несчастью, товара у нас не было. Ведь ножи были нам нужны так же, как и им, и наши люди не расстались бы со своими ножами, не будь у нас такой крайности с пищей.

Как бы то ни было, вскоре мы обнаружили, что леса полны дичи, которую мы можем убивать, не ссорясь с туземцами. Мы целыми днями ходили на охоту и всегда приносили что-нибудь с собой. Обмениваться же с туземцами нам было нечем. А на бывшие у нас деньги мы долго не просуществовали бы. Мы созвали общий совет, подсчитали и сложили вместе все наши деньги.

Но и деньги принесли нам мало пользы, потому что племя не знало ни цены их, ни назначения и не умело сравнивать золото с серебром. Так что все наши деньги, которых и в общей сложности было немного, были бесполезны, то есть не годились на то, чтобы купить съестного.

Мы не знали, как и куда уйти из этого проклятого места; совещание порешило, что раз с нами два плотника с полным набором инструментов, то мы должны постараться соорудить лодку и отправиться в Гоа или высадиться в каком-нибудь более подходящем месте.

Разговоры на той сходке были малозначительны, но явились как бы введением ко многим более замечательным приключениям, происшедшим в тех краях под моим руководством много лет спустя, поэтому полагаю, что не лишенным занимательности будет этот прообраз моих грядущих предприятий.

Я не возражал против постройки лодки, и мы немедленно взялись за работу. Но сразу же возникли большие затруднения; не было пил, чтобы выпиливать доски; гвоздей, болтов и скоб, чтобы скреплять части; дегтя, вара и смолы, чтобы крепить и смазывать швы и тому подобное. Наконец один из нас предложил, вместо того, чтобы строить барк , или шлюп , или шалуп , что трудно, сделать большую пирогу , или каноэ , что очень легко.

На это возражали, что нам никогда не удастся сделать достаточно большое каноэ для переезда через океан; что идти нам нужно к Малабарскому побережью; что каноэ не только не перенесет морского перехода, но и груза не выдержит. Ведь нас двадцать семь человек, поклажи много, да еще придется взять съестные припасы.

Я на сходках обычно не говорил, но на этот раз, видя, что они не знают, какое судно лучше построить и как строить его, и что нам годится, я заявил, что они все заблуждаются. До Гоа на Малабарском побережье в каноэ не доплыть, так как каноэ хоть и вместит нас всех и вынесет морской переход, но не подымет наших запасов, особенно воды. Пускаться на такое приключение — значит идти на верную смерть. И все же я стоял за каноэ.

Они отвечали, что все, мною сказанное, и так ясно, но им непонятно, чего я добиваюсь, говоря сперва о том, как опасно плыть в каноэ, а потом, советуя строить его.

На это я отвечал, что дело наше вовсе не в том, чтобы совершить в каноэ все путешествие. Ведь на море не одно наше судно, а на берегах живут племена, хотя и дикие, но в чем-нибудь выходят же они в море. А потому наше дело — плыть вдоль острова и захватить первое судно, которое только окажется лучше нашего, а потом — следующее. И так, авось, мы доберемся до хорошего корабля, который доставит нас куда угодно.

— Прекрасный совет! — говорит один.

— Превосходный совет! — говорит другой.

— Да, да, — говорит третий (это был пушкарь), — английский пес дал прекрасный совет, но это прямой путь на виселицу. Негодяй дал нам чертовский совет заниматься воровством, покуда от маленького суденышка мы не доберемся до большого корабля, и так мы сделаемся заправскими пиратами , конец которым виселица.

— Называй нас пиратами, если хочешь, — говорит другой, — и, конечно, если мы попадем в дурные руки, с нами и расправятся, как с пиратами. Но мне наплевать. Я буду пиратом, да и чем угодно. Ей-богу, лучше повиснуть, как пирату, чем подыхать здесь с голоду. Я считаю, что совет правильный.

И все закричали:

— Давай каноэ!

Пушкарь подчинился большинству. Но когда совещание окончилось, он подошел ко мне, взял за руку, поглядел серьезно на ладонь, на лицо и заговорил:

— Парень, ты рожден, чтобы натворить гору бед. Рано ты начинаешь пиратствовать. Но берегись виселицы, молодой человек. Берегись виселицы, говорю, потому что ты станешь выдающимся вором.

Я рассмеялся и ответил, что не знаю, кем стану, но пока положение наше такое, что я без зазрения совести заграбастаю первое попавшееся судно, лишь бы выбраться на свободу. Только бы попалось судно и только бы добраться до него. Во время этого разговора один из наших, стоявших у дверей хижины, услыхал, как плотник крикнул с холма в отдалении: «Парус! Парус!»

Мы тут же все выбежали. Но хотя даль и была ясная, мы не увидели ничего. Однако плотник продолжал кричать нам: «Парус! Парус!» Мы выбежали на холм и оттуда отчетливо увидали корабль. Только он находился на очень далеком расстоянии, слишком далеком, чтобы мы могли подать сигнал. Как бы то ни было, мы развели на холме костер, навалили дров, сколько удалось собрать, и дымили, что только было возможности. Ветер спал, и было почти тихо. Тем временем пушкарь увидал в подзорную трубу, что корабль, распустивши паруса под норд-остом, не обращая внимания на наш сигнал, повернул к мысу Доброй Надежды, так что утешения в том корабле для нас не было.

И потому мы немедленно принялись делать наше каноэ. Выбрав большое дерево, какое нам понравилось, мы принялись за него. В нашем распоряжении было три добрых топора, с помощью которых нам удалось свалить его, правда, после четырехдневной непрерывной работы. Я не помню теперь, какой породы было это дерево, и каких размеров, но помню, что было оно огромное, и что, когда мы спустили его на воду и оно поплыло ровно, не переворачиваясь, мы обрадовались, как не радовались бы, пожалуй, если бы получили настоящий военный корабль.

Каноэ оказалось таким большим, что легко подняло нас всех и могло бы вынести еще две-три тонны груза. Мы стали даже раздумывать о том, не идти ли морем прямо на Гоа, но нам пришлось отказаться от этого намерения по многим причинам. Так, нам не хватило бы съестных припасов и не было бочек для свежей воды; не имели мы и компаса, а также необходимого прикрытия на случай непогоды или чрезмерного солнца и тому подобное. Таким образом, все охотно согласились с моим предложением покрейсировать поблизости и посмотреть, что из этого выйдет.

Итак, чтобы потешиться, мы однажды все вместе вышли в море в нашем каноэ и чуть было не погибли совсем. Мы прошли не более полулиги от берега, как вдруг поднялось изрядное волнение, — хотя и без большого ветра, — и наше каноэ так закачалось, что мы были уверены, что оно перевернется. Мы дружно принялись гнать его к берегу. Постепенно оно пошло ровнее, и после немногих хлопот нам удалось причалить его.

Так оказались мы в весьма бедственном положении. Правда, туземцы относились к нам довольно хорошо и часто приходили побеседовать с нами.

Один из наших, то ли точильщик, то ли токарь, спросил раз плотника, нет ли у него напильника.

— Есть, — отвечает плотник, — только маленький.

— Чем меньше, тем лучше, — говорит тот.

Тут же он берется за работу: на огне кует кусок старого сломанного долота, а затем напильником делает себе нужные инструменты. Потом берет три или четыре монеты, молотом расплющивает их на камне и выделывает из них фигуры птиц и зверей, цепочки для запястий и ожерелий и выдумывает еще многое другое, что и не перескажешь.

Недели две он занимался выделкой таких изделий, и тогда мы убедились в успешности его выдумки. Когда туземцы вновь явились к нам в гости, мы были поражены блажью этих простаков. За кусочек серебра в форме птицы они нам давали две коровы, и для нас было бы выгоднее делать вещь из меди, так как тогда она ценилась бы дороже. За одно только запястье цепочкой мы получили всякого добра столько, что в Англии это стоило бы верных пятнадцать или шестнадцать фунтов . Монета стоимостью в шесть пенсов, превращенная в безделушки и украшения, стоила во сто раз более своей настоящей ценности, и за нее мы получали все, что угодно.

Так прожили мы, примерно, год, но нам это так наскучило, что мы решили попытаться уехать, во что бы то ни стало. Мы устроили уже три добрых каноэ, и так как муссоны (или торговые ветры) дуют в этих краях шесть месяцев в одном направлении, а другие шесть месяцев — в обратном, то мы решили, что сумеем сносно управиться на море. Но каждый раз, когда мы принимались за дело, нас останавливало то обстоятельство, что нам не хватит пресной воды, ибо путешествие предстояло продолжительное, и ни один человек не смог бы проделать его без питья.

Таким образом, раз благоразумнее было отказаться от мысли об этом путешествии, то нам оставалось еще два пути, а именно: либо пойти в обратном направлении, то есть на запад и добраться до мыса Доброй Надежды, где рано или поздно мы должны встретить португальские суда, либо же направиться к африканскому материку и затем или взять по суше, или же поплыть вдоль побережья до Красного моря , где рано или поздно встретили бы корабль той или иной национальности, который подобрал бы нас, или мы взяли бы его, — как все время думалось мне.

Это предложение внес наш изобретательный точильщик, которого мы прозвали «серебряных дел мастером». Но пушкарь сказал, что он бывал уже на малабарской шлюпке в Красном море и знает, что, если мы попадем туда, нас либо убьют арабы, либо захватят и обратят в рабство турки. Потому он возражал против этого пути.

Тогда я воспользовался случаем, чтобы снова высказать свое мнение.

— На каком основании, — сказал я, — говорим мы о том, что нас убьют арабы или обратят в рабство турки? Разве сами мы не можем взять на абордаж любое судно, какое только ходит в этих водах? Не они захватят нас, но мы их.

— Ловко, пират, — сказал пушкарь (тот, который смотрел на мою ладонь и предсказал мне, что я попаду на виселицу). — Но по совести, и мне кажется, что это единственное, что нам осталось.

— Нечего, — говорю, — толковать о пиратах. Мы и не только пиратами, а чем угодно станем, лишь бы убраться из этого проклятого места.

Словом, все решили, по моему совету, поехать на розыски.

— В таком случае, — обратился я к ним, — сперва мы должны узнать, знакомы ли с мореходством обитатели этого острова, и какие у них лодки. И если окажется, что лодки у них большие и лучше наших, — заберем их.

Понятно, больше всего мы хотели достать парусное палубное судно, — лишь тогда мы могли бы сберечь наши припасы.

К великому нашему счастью, один из наших оказался помощником повара. Он вызвался изобрести способ сохранить мясо без бочек и без засолки. И он добился своего, провяливши мясо на солнце в селитре, которой на острове оказалось премного. Таким образом, прежде, нежели нашли мы способ ехать, мы успели провялить мясо шести или семи коров и буйволов и десяти или двенадцати коз, и мясо это было так вкусно, что мы не давали себе даже труда варить его, а ели лишь провяленным. Однако главное затруднение — с пресной водой — оставалось, ибо не было у нас посудины даже для того, чтобы набрать ее, а не только, чтобы сохранить на время путешествия.

Но, так как наш путь намечался вокруг острова, мы решили пренебречь этим обстоятельством, каковы бы ни были вытекающие из этого опасности. И вот, чтобы запастись насколько возможно водою, наш плотник в самой середине каноэ сделал углубление, которое основательно заделал, чтобы там могла держаться вода. Углубление было так велико, что вмещало добрых шестьдесят галлонов воды. Оно сильно напоминало углубление в английских рыбацких лодках, куда рыбаки складывают свой улов. Только в тех оставляют нарочно дыры, чтобы туда проникала морская вода, а наше было, наоборот, крепко заделано. Думается мне, что то первая удачная выдумка по этой части. Но нужда, как известно, — мать изобретательности.

Теперь для того, чтобы окончательно пуститься в путь, требовалось еще немножко лишь поразмыслить. Первоначально мы решили только обойти остров и посмотреть, нельзя ли раздобыться каким-нибудь судном, в котором мы могли бы все разместиться, а не то воспользоваться какой-нибудь возможностью переправиться на материк. Поэтому мы решили поплыть вдоль внутренней или западной стороны острова, где в одном, по крайней мере, месте земля тянулась довольно значительно на юго-запад, и оттуда не так велико было расстояние до африканского побережья.

Мне кажется, никто никогда не переживал такого путешествия и с таким отчаявшимся экипажем. Ведь, вдобавок ко всему, мы плыли как раз вдоль того берега острова, где нельзя встретить ни одного европейского судна, так как морские пути проходят в стороне отсюда. Однако мы пустились в море, погрузивши все наши запасы и поклажу. На две большие пироги мы поставили по мачте, а третью вели на веслах, а когда затем поднялся ветер, мы взяли ее на буксир.

Мы, хорошо шли несколько дней, и ничто нам не мешало. Видели туземцев, удивших рыбу с челноков, и подчас пытались подойти к ним и сговориться, но каждый раз они пугались нас и поспешно удалялись к берегу. Наконец один из наших вспомнил знак дружественного приветствия, с которым обращались к нам обитатели южной части острова, а именно — подымали длинный шест, и высказал предположение, что, быть может, для них это обозначает то же, что белый флаг для нас. Мы решили испытать это. Итак, как только мы увидели рыбачьи лодки в море, мы подняли шест в каноэ без мачты и загребли к ним. Люди в лодках, увидавши шест, остановились, и, когда мы приблизились, сами загребли нам навстречу. Подойдя вплотную, они показали, что очень рады нам, и подарили какие-то большие рыбы; как они назывались, мы не знали, но были они очень вкусны. К несчастью, мы ничего не могли дать им взамен, но наш изобретатель, о котором я уже говорил, дал им две тоненькие, вычеканенные из серебряного осьмерика пластинки. Были они вычеканены четырехугольником, точно бубновая масть, с длиною больше ширины и в одном из длинных углов была просверлена дырка. Пластинка так понравилась туземцам, что они заставили нас дожидаться, покуда они вновь не вытащат сетей и лесок, и тогда надавали нам рыбы до отказа.

Все это время мы разглядывали их лодки, соображая, не пригодятся ли они для наших целей. Но лодки были жалкие, с парусами из больших циновок , и только один, из какой-то хлопчатой ткани, более или менее годился; а веревки были скручены из непрочных водорослей. Итак, мы решили, что наши лодки лучше, и оставили туземцев в покое. Мы двинулись прямо к северу, держась двенадцать дней вдоль берега, и так как ветер был с востока и с севера, то шли мы хорошо. На берегу мы не замечали городов, но часто видели на скалах, поднимавшихся над водой, по несколько хижин, и возле них народ, который сбегался поглядеть на нас.

Это было самое странное путешествие на свете. Мы составляли маленькую эскадру в три лодки и армию в двадцать семь опаснейших людей, когда-либо встречавшихся в тех краях. Знай туземцы, кто мы такие, они отдали бы все, что угодно, лишь бы избавиться от нас.

С другой стороны, однако, мы были так несчастны, как только могли это сделать обстоятельства, в которые мы попали. Ведь находились мы в пути, и, в сущности, без всякого пути, шли к какой-то цели, или вернее — ни к какой цели; как будто и знали, что собираемся делать, но по существу не знали, что делаем. Мы шли все вперед, держа курс на север, и по мере нашего продвижения жара усиливалась и становилась непереносимой, особенно для нас, находившихся на воде без всякого прикрытия от жары или дождя. К тому же находились мы в южном полушарии в октябре или около того и с каждым днем приближались к солнцу , a солнце приближалось к нам, покуда не остановилось на широте в двадцать градусов. А так как пять-шесть дней назад мы перешли тропик , то еще через несколько дней солнце окажется в зените , над самыми нашими головами.

Принимая все это во внимание, мы решили отыскать на берегу подходящее место, где могли бы разбить палатки и выждать, покуда спадет жара. К этому времени мы уже оставили позади половину острова, и подошли к той части его, где берег заворачивал к северо-западу, обещая сократить переход к Африке намного больше, чем мы рассчитывали. Но, несмотря на это, мы имели достаточно оснований предполагать, что расстояние это все же около ста двадцати лиг.

Итак, мы решили причалить из-за жары; к тому же припасы наши истощились, оставалось их всего на несколько дней. Приставши рано поутру к берегу, — как мы поступали обычно раз в три-четыре дня, — чтобы возобновить запасы воды, мы уселись и принялись обсуждать, продолжать ли нам путь, или продлить нашу стоянку здесь. Но по многим соображениям, которые было бы долго пересказывать сейчас, мы места этого не одобрили и решили на несколько еще дней пуститься в дальнейший путь.

Проплывши дней шесть на северо-северо-запад под добрым ветром с юго-востока, мы заметили на значительном расстоянии большой мыс , или выступ земли, выдававшийся далеко в море. И, так как всем нам очень хотелось узнать, что находится за мысом, мы порешили не становиться на якорь, покуда не обогнем мыса. Мы продолжали путь при попутном ветре, но и то лишь через четыре дня достигли, наконец, мыса. Невозможно выразить отчаяние и печаль, охватившие нас, когда мы добрались туда; ибо, обогнувши оконечность мыса, мы неожиданно увидели, что по ту сторону берег отступает так же резко, как выдается по эту сторону. Короче говоря, решись мы двинуться через море к Африке, мы должны были бы пуститься в путь отсюда, ибо, чем дальше, тем все больше расширялось море, и какой достигло бы оно ширины, — нам было неизвестно.

Покуда мы размышляли над этим новым обстоятельством, нас захватила ужасная гроза: яростный ливень, гром и молния, совершенно непривычные и страшные для нас. В такой беде мчимся мы к берегу и, ставши ветром у самого мыса, заводим наши фрегаты в бухту, где, как мы заметили, земля была густо покрыта деревьями. Сами же поторопились устроиться как-нибудь на берегу, так как были мы совершенно мокры и истомлены жарой, громом, молнией, и дождем.

Тут же считали мы положение наше поистине бедственным, и потому наш изобретатель, о котором я столько говорил, водрузил на холме, отстоявшем на милю от конца мыса, огромный деревянный крест со следующими словами на португальском языке:

«Мыс Отчаяние. Христос, смилуйся!»

Мы начали строить шалаши и сушить одежду. Сноситься с туземцами нам было необходимо, и искусный наш токарь вырезал уйму серебряных ромбов, которые мы выменивали у чернокожих на то, в чем нуждались. Они приходили в восторг от этих безделушек, и, таким образом, в нашем распоряжении было сколько угодно провизии. В первую же очередь добыли мы около пятидесяти голов крупного скота и коз, и наш повар постарался провялить их и высушить, засолить и прибавить к нашему основному запасу. Сделать это было не трудно, так как соль и селитра были хороши, а солнце — отменно жарко. И тут мы прожили около четырех месяцев.

Южное солнцестояние прошло, и солнце пошло к равноденствию, когда мы стали обдумывать следующее наше предприятие: добраться морем до Зангебара , как называют его португальцы, и высадиться, если удастся, на африканском материке.

Об этом мы говорили со многими туземцами, но все, что могли узнать, сводилось к тому, что за морем великая страна львов, и путь туда долог. Мы не хуже их знали, что путь действительно далек, но о протяжении все же много спорили. Одни считали, что в нем четыреста лиг, другие — что не более ста. Один из нас показал нам на карте, которую он хранил при себе, что туда не более восьмидесяти лиг. Одни говорили, что весь путь усеян островами, к которым можно приставать; другие — что никаких островов нет . Что до меня, я ничего не смыслил в этом деле и слушал без интереса. Как бы то ни было, от слепого старика, которого сопровождал мальчик-поводырь, мы узнали, что, если мы дождемся августа, ветер будет благоприятен, и море тихо во все время перехода.

Это нас несколько подбодрило. Но выжидать нам было не по сердцу, потому что к тому времени солнце должно было снова повернуть на юг, что не нравилось нашим. Наконец мы созвали общую сходку. Споры на ней были слишком скучны, чтобы передавать их. Нужно только заметить, что когда дошло до капитана Боба (так называли меня с тех пор, как я стал одним из вожаков), то я не стал ни на чью сторону.

— Я ломаного гроша не дам, — заявил я, — ни за то, чтобы отправиться, ни за то, чтобы остаться. У меня нет дома, и все места на свете для меня одинаковы.

Так я предоставил им решать дело самим. Словом, всем стало ясно, что делать нечего, раз у нас нет судна. Если цель наша — есть да пить, — лучшего места во всем свете не найти. Если же наша цель — выбраться отсюда и попасть на родину, то не найти худшего места.

Признаюсь, мне местность очень полюбилась, и тогда уже захотелось мне поселиться здесь в будущем. Не раз говаривал я своим друзьям, что, будь у меня двадцатипушечный корабль , да шлюп, да добрые экипажи на них обоих, я бы не выбрал на всем свете лучшего места, чтобы разбогатеть по-королевски.

Но вернемся к нашему совещанию о том, куда двинуться. В общем, порешили отважиться на переезд к материку. Мы и отважились, да сдуру, потому что выбрали самое худшее время года для подобного переезда: так как ветры там с сентября по март дуют на восток, а вторую половину года на запад, и тогда дули они нам прямо в лоб. Так и оказалось, что, пройдя под береговым ветром лиг этак пятнадцать-двадцать, то есть, смею сказать, достаточно для того, чтобы погибнуть, мы попали под ветер с моря, дувший с запада, юго-запада-запада или юго-запада через запад и более от запада не отклонявшийся. Словом, мы ничего не могли с ним поделать.

Суда, которыми мы располагали, не могли идти против ветра. Годись они для лавирования , мы могли бы отклониться на северо-северо-запад и, как мы впоследствии обнаружили, встретить по пути много островов.

Однако как мы не пытались идти против ветра, нам это не удалось, а один раз мы чуть не погибли, и вот каким образом: держа курс к северу, возможно ближе к ветру, мы позабыли об очертаниях и местоположении острова Мадагаскара, равно как и о том, что мы уже успели отойти от мыса, расположенного приблизительно в середине острова и выдававшегося далеко в море. А теперь, когда нас отогнало лиг этак на сорок к северу, берег острова находился от нас более чем в двухстах милях к востоку, и мы оказались в открытом океане, между островом и материком, лигах в ста от обоих.

Правда, как выше было сказано, ветер с запада дул ровно, и море было гладко, и мы решили, что лучше всего пойти по ветру. Поэтому, взявши меньшее каноэ на буксир, мы повернули к берегу, поставивши по возможности все паруса. Предприятие это было отчаянное; ведь налети малейший порыв ветра, мы все погибли бы, так как наши каноэ сидели глубоко и не могли двигаться по неспокойному морю.

Как бы то ни было, путешествие это продолжалось всего одиннадцать дней, и, наконец, израсходовавши большую часть провианта и всю припасенную воду до капли, мы, к великой нашей радости, завидели землю, правда, в десяти или одиннадцати лигах. Нас встретил береговой ветер, дувший нам в лоб еще двое суток на исключительной жаре, без капли воды и только с небольшим количеством спиртного, оказавшимся у одного из нас в ящике с бутылками.

Это приключение живописало нам то, что могло бы случиться, если бы мы пустились в путь при слабом ветре и плохой погоде, и отбило у нас окончательно охоту переправляться на материк, покуда мы не обзавелись лучшими судами. Поэтому мы снова высадились на берег, и, как прежде, разбили становище, возможно лучше укрепивши его против возможных нападений. Но здесь туземцы оказались исключительно вежливыми и значительно более радушными, чем обитатели юга острова. И хотя ни мы не могли понять их, ни они нас, нам все же удалось втолковать им, что мы мореходы и чужестранцы и нуждаемся в съестных припасах.

Первым доказательством их доброты было то обстоятельство, что, как только они увидели, что мы высадились на берег и принялись строить себе жилище, один из их предводителей, или царьков (мы не знали, как называть его), явился с пятью или шестью мужчинами и несколькими женщинами и привел с собою пять коз и двух жирных бычков, которых и отдал нам даром. А когда мы предложили им что-то взамен, предводитель, или царек, запретил прикасаться к чему бы то ни было или брать что-нибудь у нас. Часа два спустя явился другой царек, или предводитель, и с ним сорок или пятьдесят человек. Мы испугались было их и взялись за оружие. Он же, заметивши это, приказал двум людям выйти вперед, возможно выше подымая в руках два длинных шеста, — мы быстро признали это за знак мира. Эти два шеста они потом стоймя воткнули в землю, и царек и все его люди, подойдя к шестам, воткнули свои копья в землю и стали подходить без оружия, так как оставили вместе с копьями свои луки и стрелы.

Это было сделано для того, чтобы убедить нас, что они явились к нам как друзья, чем мы были весьма обрадованы, потому что нам не хотелось ссориться, если только можно было избежать этого. Предводитель отряда увидал, что наши строят себе хижины и справляются с этой работой неуклюже; тогда он подал знак своим людям помочь нам. Немедленно человек пятнадцать или шестнадцать подошли и смешались с нашими, принявшись работать за нас. И, право же, они были лучшими работниками, нежели мы, ибо в одно мгновение соорудили для нас три или четыре хижины, которые к тому же были много красивее наших.

Затем они надавали нам молока, плодов и уйму превкусных кореньев и зелени и затем ушли, не взявши у нас ничего. Один из наших поднес царьку, или предводителю, чарочку, которую тот выпил, весьма одобрил и попросил еще; мы дали ему еще. Словом, после этого он являлся к нам не менее двух, а то и трех раз на неделе, и всегда что-нибудь да приносил с собой. А раз прислал даже семь голов черного скота, часть которого мы провялили вышеописанным способом.

Здесь я непременно должен упомянуть об одном обстоятельстве, которое впоследствии принесло нам немалую пользу. Дело в том, что мясо коз и коров, но особенно коз, будучи провялено, становилось красным на вид и жестким, как голландская сушеная говядина. Туземцам оно так нравилось, что сходило за лакомство, и они охотно выменивали его у нас, не зная и даже не подозревая, что это такое. Так за десять-двадцать фунтов копченой говядины они давали нам целого быка или корову, или вообще то, что мы захотим.

Здесь мы заметили нечто, что показалось нам не только странным, но и важным для нас. Во-первых, мы обнаружили, что у них много глиняных изделий, и пользуются туземцы ими не хуже нашего; у них в ходу длинные, высокие глиняные горшки, которые они зарывают в землю, и хранящаяся в них питьевая вода остается свежей и приятной на вкус. А во-вторых — что каноэ у них больше, нежели у их соседей.

Тогда мы поторопились узнать, нет ли у них судов еще больше, чем те, которые мы видели, или нет ли таких у иных островитян. Они объяснили нам, что лодок больших, чем эти, у них нет, но на другой стороне острова имеются лодки побольше, — и с палубой и с большими парусами. И это заставило нас решиться обойти остров, чтобы увидеть лодки. Мы снарядились, запасшись съестными припасами для путешествия, и, словом, в третий раз вышли в море.

На это путешествие у нас ушел месяц, а то, пожалуй, и все шесть недель, при чем за это время мы не раз высаживались на берег в поисках за водой и съестными припасами, и туземцы были щедры и вежливы по отношению к нам. Но вот однажды, ранним утром, мы удивились, когда один из наших — в то время мы были в самом конце северной части острова — закричал: «Парус! Парус!» Тут мы увидели вдалеке судно. Мы смотрели на него в подзорные трубы и изо всех сил старались разобрать, что оно собой представляет, но так-таки и не поняли; ибо то не был обычный парусник, ни кэч , ни галера , ни галиот , и вообще не походил ни на одно из виденных нами судов.

Словом, мы скоро потеряли его из виду, так как не в состоянии были гоняться за ним. Но, судя по тому, что мы успели заметить, и по тому, что мы видели потом, это было арабское судно, ведшее торговлю с Мозамбикским побережьем или Занзибаром, с теми местами, куда мы отправились впоследствии, как вы услышите.

Я не вел дневника нашего путешествия, да и вообще в то время понимал в мореходстве не более того, что требуется от рядового моряка. Поэтому не буду говорить ни о широте и долготе тех мест, в которых мы побывали, ни о том, какое расстояние мы проходили и сколько миль делали в день. Но помню я твердо, что, обогнувши остров, мы направились вдоль восточного побережья к югу, как шли к северу вдоль западного побережья.

Я не заметил, чтобы туземцы сильно разнились от тех, которых мы видели на другом берегу, цветом ли кожи, поведением ли, обычаями ли, вооружением ли, или чем иным. Они были на этой стороне берега так же добры и любезны с нами, как и те. А все же нам не удалось обнаружить каких-либо сношений между обоими побережьями.

Мы продолжали путешествие на юг много недель, хотя с частыми остановками, — когда сходили на берег за пищей и водой. Наконец, огибая выступ берега, выдававшегося на целую лигу больше, чем обычно, мы были приятно удивлены зрелищем, которое, несомненно, было столь же неприятно для тех, кто оказался участником его, сколько было приятно для нас. То был врак европейского судна, выброшенного на скалы, которые в этом месте далеко выдавались в море.

Мы ясно видели, что во время отлива большая часть корабля подымается высоко над водою. Но даже и в приливы не весь корабль покрывался водой. К тому же он был расположен меньше, чем в лиге от берега. Легко поверить, что любопытство заставило нас, — благо тому и ветер и погода благоприятствовали, — подойти вплотную к кораблю. Сделали мы это без всякого труда и обнаружили, что корабль голландской стройки и находится в этом состоянии, видимо, не очень давно, раз большая часть его кормовых сооружений оставалась еще крепка, и бизань осталась на месте. Корма была зажата между двумя скалами и потому уцелела, а вся передняя часть судна разбита в куски.

Во враке не нашли мы ничего такого, что могло бы нам пригодиться. Но мы решили высадиться на берег и пробыть в этих краях некоторое время, с тем, чтобы постараться разузнать, что, собственно, произошло с кораблем. Надеялись мы также узнать какие-нибудь подробности об экипаже, а может быть, даже и найти на берегу кого-нибудь с корабля и тем увеличить наш отряд.

Сойдя на берег, увидели мы весьма приятное зрелище — все следы и признаки корабельной плотницкой. Там были спусковые полозья и люльки, подмостки и обшивные доски, и обрезки досок, — остатки, свидетельствующие о постройке судна. Словом, уйма вещей, явно приглашающих нас проделать то же самое. Мы вскоре поняли, что экипаж погибшего судна спасся и, переправившись, очевидно, в лодке на берег, построил себе барку или шлюп и вновь вышел в море. Мы узнавали у туземцев, каким путем отправился экипаж, и они указывали на юг и юго-запад, из чего мы легко заключили, что экипаж ушел к мысу Доброй Надежды.

Никто не вообразит, что мы были настолько тупы, чтобы не сделать тут же вывода, что сами можем спастись тем же способом. Так решили мы сперва попытаться соорудить какое-нибудь судно и затем выйти в море, а там будь, что будет.

Согласно с этим решением мы сразу же поручили нашим плотникам осмотреть оставленный голландцами строительный материал и выяснить, что из него может пригодиться нам. Среди прочего материала обнаружили они одну вещь, которая весьма пригодилась нам, и к которой я был приставлен. То был котел, в котором осталось немного смолы.

Когда мы взялись за работу вплотную, оказалось, что она и хлопотлива и трудна, так как инструментов у нас было немного, железных же изделий, оснастки и парусов не было совсем. То есть, попросту говоря, для того, чтобы что-нибудь построить, мы должны были стать одновременно кузнецами, канатчиками, парусниками и вообще заняться десятком ремесел, о которых мы знали мало или не знали вообще ничего. Как бы то ни было, нужда — мать изобретательности, и мы сделали многое такое, что прежде считали неосуществимым в наших условиях.

Наши плотники, сговорившись о размерах судна, которое они будут строить, погнали нас всех на работу: послали в лодках расщепить врак и привезти все, что удастся, а в особенности постараться привезти бизань, которая оставалась в своем гнезде. Мы — нас было четырнадцать человек — это выполнили с огромными трудностями после более чем двадцатидневной работы.

В то же время мы повыдергали много железных поделок, как-то: болтов, скрепов, гвоздей и так далее, из которых наш изобретатель, о котором я уже говорил и который теперь стал весьма умелым кузнецом, понаделал нам гвоздей и петель для руля и скрепы нужной величины.

Но нам необходим был якорь; но будь даже у нас якорь, мы не смогли бы сделать канат. Таким образом, нам пришлось удовлетвориться тем, что при помощи туземцев мы свили несколько веревок из того же, из чего они плетут циновки, а из веревок сделали нечто вроде каната или швартова для того, чтобы привязывать корабль к берегу. Этим на время пришлось удовлетвориться.

Коротко говоря, мы провели здесь четыре месяца и работали, не покладая рук. По истечении этого времени мы спустили на воду наш фрегат, который, хотя и был с недостатками, все же, если учесть условия, при которых строили его, оказался, в общем, не плох.

Корабль наш представлял собою нечто вроде шлюпа, водоизмещением около восемнадцати или двадцати тонн . И будь у нас мачты и паруса, стоячий и бегучий такелаж , как полагается в таких случаях, и все прочее, — корабль доставил бы нас куда только нашей душе было бы угодно. Но основная беда заключалась в том именно, что не было у нас смолы или дегтя для того, чтобы пройти швы и укрепить киль. Правда, мы делали, что могли, и из топленого сала и растительного масла намешали что-то взамен смолы, но эта смесь не вполне могла удовлетворить нас. И судно, когда мы спустили его на воду, оказалось таким утлым и так быстро набирало воду, что мы решили, что вся наша работа пойдет насмарку, так как поддерживать корабль на воде стоило слишком много хлопот. А насосов у нас не было, и сделать их было тоже не из чего.

Но, наконец, один из туземцев, черный негр, показал нам дерево , которое на огне выделяло липкий сок, вязкий, как деготь. Сок этот мы варили, и он вполне заменил нам смолу, а больше нам ничего не требовалось. Теперь наш корабль оказался прочен и крепок, так что ни деготь, ни смола нам более не были нужны. Знание этого дерева не раз впоследствии помогало мне в тех местах.

Достроивши, таким образом, корабль, мы из бизани врака соорудили изрядную мачту для корабля и прикрепили, как могли лучше, к ней свои паруса. Затем мы сделали руль и румпель и, словом, все, что требовалось в первую очередь. Нагрузивши корабль съестными припасами и запасшись водою, насколько могли (бочек у нас все еще не было), мы при попутном ветре вышли в море.

В этих скитаниях и в этой работе мы провели еще год. Уже наступило, как говорили наши, начало февраля; солнце быстро уходило от нас, к нашему удовольствию, ибо жара стояла исключительно сильная. Ветер, как я сказал, все время благоприятствовал нам, ибо, как я узнал впоследствии, когда солнце уходит на север, ветры начинают дуть на восток.

Теперь мы стали спорить, какое нам выбрать направление, и никогда, казалось, люди не бывали столь нерешительными. Одни высказывались за то, чтобы идти на восток и прямо к малабарскому побережью. Но другие, лучше представлявшие себе продолжительность такого путешествия, только качали головами, прекрасно понимая, что ни наших съестных припасов, ни особенно запасов воды и, наконец, ни самого корабля не хватит, чтобы проделать такой конец. Ведь это около двух тысяч миль пути.

Эти стояли за то, чтобы двинуться на африканский материк, где, по их словам, можно добиться многого и наверняка разбогатеть, каким ни двинуться путем, стоит только выбраться оттуда — сушей ли, по морю ли.

А впрочем, при таком положении дел выбора у нас не было. К тому же стояло неподходящее время года для путешествия на восток: пришлось бы дожидаться апреля, а то и мая для того, чтобы выйти в море. Под конец, так как ветер дул с юго-востока и юго-юго-востока, и погода стояла благоприятная, — мы все согласились с последним предложением и решили идти к африканскому побережью. О том, чтобы обогнуть остров, нам спорить не пришлось, так как мы находились на стороне, обращенной от Африки. Итак, мы направились на север и, обогнувши мыс, взяли курс на юг, идя с подветренной стороны острова и рассчитывая достичь западной оконечности, которая, как я уже говорил, выступает к Африке настолько, что сократила бы нам путешествие почти на сто лиг. Но, пройдя лиг тридцать, мы обнаружили, что ветры здесь переменные, и тогда мы решили держать курс прямо, ибо в таком случае мы имели бы ветер попутным, — ведь судно наше не очень-то могли идти под косым ветром или иначе, как только прямо по ветру.

Итак, решившись на это, мы пристали к берегу, чтобы снова запастись свежей водой и всем прочим, и, примерно, в самом конце марта, идя больше на авось, чем по расчету, пустились к африканскому побережью.

Что до меня, я ни о чем не тревожился. Мы поставили себе целью добраться до той или иной земли; но я не беспокоился, ни что это за земля, ни где она, ибо в то время не представлял себе своего будущего и мало задумывался над тем, что со мною вообще может случиться. Со всем, что предлагалось, — как бы ни было рискованно предложение и как бы ни был сомнителен успех, — я соглашался со свойственным моему возрасту легкомыслием.

Путешествие это, предпринятое от большого невежества и отчаяния, осуществлялось таким же путем — без излишнего расчета и размышления, ибо знали мы о курсе, который держали, лишь то, что направление его на запад, с колебаниями на два-три румба к северу или югу, да к тому же у нас не было и компаса, если не считать чисто случайно оказавшегося у одного из наших маленького медного карманного компаса, так что курс, как видите, мы держали не слишком точно.

Как бы то ни было, ветер дул ровно, с юго-востока и через восток, и в силу этого мы считали, что прямой курс на северо-запад через запад не хуже всякого другого, и шли им.

Путешествие оказалось гораздо продолжительнее, чем мы предполагали. К тому же и наш корабль, имевший явно недостаточные паруса, продвигался помаленьку и шел очень тяжело.

Естественно, что никаких происшествий не приключилось с нами в пути, так как мы оказались в стороне от чего бы то ни было занимательного. А что до встречных судов, то за все время путешествия нам не представлялось случая даже окликнуть кого бы то ни было, ибо мы не встретили ни одного, ни большого, ни малого судна, так как море, по которому мы шли, лежало вне торговых путей.

Дело в том, что население Мадагаскара знало об африканских берегах не больше нашего, — знало только, что там страна львов, как они говорят. С попутным ветром шли мы под парусами восемь или девять дней. Вдруг, к великой нашей радости, один из наших крикнул: «Земля!» Радоваться этому у нас были причины основательные, так как воды оставалось у нас в обрез, на два или три дня, и то при уменьшенном пайке. Хотя землю мы заметили рано поутру, достигли мы ее лишь с наступлением ночи, так как ветер упал почти до штиля , а корабль наш, как я сказал, был не особенно ходкий.

Мы жестоко огорчились, когда, подойдя к земле, увидели, что это не материк Африки, а какой-то остров, к тому же необитаемый ; по крайней мере, мы обитателей на нем найти не могли. Скота на нем также не было, кроме нескольких коз, из которых мы убили только трех. Как бы то ни было, у нас оказалось свежее мясо, и к тому же мы нашли превосходную воду. Лишь пятнадцать дней спустя мы подошли к материку, причем подошли к нему, что очень существенно, как раз, когда наши припасы кончились. Собственно, припасы кончились еще раньше, так как последние два дня на человека приходилось лишь по пинте воды в сутки, но, к великой нашей радости, мы еще накануне вечером завидели землю на большом расстоянии и, идя всю ночь при попутном ветре, к утру оказались всего в двух лигах от берега. Без всяких размышлений высадились мы в том самом месте, к которому пристали, хотя, будь у нас немного больше терпения, мы нашли бы, несколько на север, прекрасную реку. Укрепивши в земле, подобно причальным столбам, два больших шеста, мы пришвартовали наш фрегат, и на сей раз наши слабые канаты, сделанные, как я уже сказал, из циновок, вполне исправно послужили нам.

Осмотревши немного окрестность, мы набрали свежей воды, запаслись съестным, которого здесь оказалось очень мало, и со всеми запасами вернулись на корабль. Все, добытое нами, сводилось к нескольким птицам и чему-то вроде дикого буйвола, весьма малорослого, но очень вкусного. Итак, погрузивши все это, мы решили двигаться вдоль берега, тянувшегося на северо-северо-восток, покуда не наткнемся на какой-нибудь залив или какую-нибудь реку, по которым нам удалось бы проникнуть в глубь страны, ближе к какому-нибудь селению и людям. У нас было достаточно причин считать, что местность населена, — мы не раз видали в различных сторонах, на довольно большом расстоянии, огни и дым.

Наконец мы вошли в большой залив, в который впадало несколько малых ручьев или речек. Смело поднялись мы по первой же из них; вскоре, заметивши на берегу хижины и возле них дикарей, мы отвели корабль в бухточку и подняли длинный шест с белой материей на нем в знак мира. Оказалось, что дикари прекрасно поняли нас; мужчины, женщины, и дети целой толпой сбежались к нам, при чем большинство из них ходило совершенно обнаженными. Сперва они стояли, глазея на нас и дивясь, точно мы какие-то чудовища, но вскоре мы обнаружили, что настроение их дружелюбно. Чтобы испытать их, мы приложили руку ко рту, точно пили что-то, давая понять, что нам нужна вода. Они немедленно поняли нас; три женщины и два мальчика побежали куда-то и вернулись, приблизительно, через полчетверти часа, неся глиняные, довольно красивые горшки, обожженные, должно быть, на солнце. Горшки эти были наполнены водою. Туземцы поставили эти горшки возле самого берега и отошли немного назад, чтобы мы могли свободно их взять, что мы и сделали.

Некоторое время спустя они принесли нам кореньев, трав и каких-то плодов и предложили нам это. Но когда выяснилось, что нам нечего им дать взамен, мы обнаружили, что они не так щедры, как обитатели Мадагаскара. Наш токарь взялся за работу и из остатков железа, вытащенного из врака, понаделал много безделушек: птиц, собачек, булавок, крючков и колец. Мы помогали нанизывать их на веревочки и шлифовали до блеска. Когда мы дали несколько таких вещиц туземцам, они взамен надавали нам много съестного, — коз, свиней и коров; и еды у нас оказалось вдоволь.

Итак, мы высадились на африканском материке, самом безотрадном, пустынном и неприветливом месте на свете, не исключая даже Гренландии и Новой Земли , с той только разницей, что даже худшая часть этого материка оказалась населенной. Впрочем, если принять во внимание характер и свойство некоторых здешних обитателей, лучше, пожалуй, было бы для нас, если бы их не было вовсе.

Здесь именно приняли мы одно из самых поспешных, дичайших, одно из самых отчаянных решений, какое когда-либо принимал человек или группа людей. Решение это было — пересечь самое сердце страны, пройти сухим путем от мозамбикского побережья на востоке Африки до берегов Анголы или Гвинеи на западе, у Атлантического океана, то есть покрыть, по меньшей мере, тысячу восемьсот миль. В этом путешествии нам предстояло переносить неимоверную жару, пересекать непроходимые пустыни, не имея для поклажи ни повозок, ни верблюдов, ни вообще какой-либо вьючной скотины; встречаться с бесчисленными количествами таких диких и хищных животных, как львы, леопарды, тигры , крокодилы и слоны. Нам предстояло проходить по линии равноденствия; мы, следовательно, находились в самом центре палящей зоны. Нам предстояло встречаться с дикими племенами, чрезвычайно свирепыми и жестокими, бороться с голодом и жаждой, — словом, предстояло столько ужасов, что они могли бы отбить охоту у храбрейших сердец.

Однако, не страшась всего этого, мы решили отважиться и сделать для нашего путешествия все те приготовления, какие только позволяла эта местность и повелевала наша осведомленность в ней.

Уже некоторое время, как мы привыкли босиком ступать по скалам, булыжнику и щебню, по траве и прибрежному песку. Но так как нам предстояло ужасное путешествие по сухому выжженному песку в глубь страны, то мы запасались подобием башмаков. Делали мы эти башмаки из высушенных на солнце шкур диких зверей, оборачивая шкуры волосами внутрь: шкуры просыхали на солнце, и подметки оказывались толстыми и крепкими, и их хватало надолго. В общем, мы понаделали себе, как я это назвал, — и думаю, что название подходящее, — перчатки для ног, и они оказались вполне соответствующими назначению и удобными.

С туземцами, которые были достаточно дружелюбны, мы поддерживали сношения. Я не знаю, на каком языке они разговаривали. Поскольку они могли понимать нас, мы говорили с ними не только о наших припасах, но и о задуманном предприятии; мы расспрашивали, какие края лежат на нашем пути, указывая при этом на запад. Туземцы мало что годного сообщили нам; но после их рассказов мы поняли, что таких ли, иных ли людей мы найдем повсюду; что встретим много больших рек, много львов, тигров, слонов и свирепых диких кошек (это были, как потом оказалось, цибетовые кошки ).

Мы интересовались также, не ходил ли кто-нибудь в том направлении. Они ответили, что кто-то уже направлялся туда, где солнце ложится спать (подразумевая под этим запад), но кто — сказать не смогли. Мы предложили кому-нибудь из них повести нас, но они стали пожимать плечами, как это делают французы, когда боятся предпринять что-нибудь. При наших расспросах о львах и диких зверях они рассмеялись и сообщили прекрасный способ отделаться от них: нужно развести костер, это их отпугнет. Впоследствии, по проверке на деле, это подтвердилось.

Получивши эти подбадривающие сведения, мы пустились в путь. К этому понуждало нас много соображений. В сущности, будь предприятие само по себе осуществимо, мы подлежали бы значительно меньшему осуждению, чем кажется. Вот только некоторые из этих соображений.

Во-первых, у нас не было решительно никаких возможностей иным путем совершить наше освобождение; мы находились в таком месте африканского побережья, куда европейские корабли не заходят; так нам нечего было и думать о том, что нас освободят из этих краев, что нас подберут земляки. Во-вторых, если бы мы отправились вдоль мозамбикского побережья и безотрадных берегов Африки на север, до Красного моря, то единственное, на что мы могли надеяться, — это то, что нас там захватили бы арабы и продали бы в рабство туркам . Это всем нам представлялось немногим лучше, чем смерть. Мы не могли также построить судна, которое перевезло бы нас через Великое Аравийское море в Индию; не могли мы достичь и мыса Доброй Надежды, так как дули переменные ветры, а море в этих широтах слишком бурное. Но мы знали, что если нам удастся пересечь материк, то мы можем достичь какой-нибудь из больших рек, текущих в Атлантический океан; а на берегах такой реки мы можем построить себе каноэ, которые повезут нас по течению хотя бы и на тысячи миль. В этом случае нам не понадобится ничего, кроме пищи, а ее мы могли себе раздобывать при помощи мушкетов в достаточном количестве. Вдобавок, — размышляли мы, — помимо избавления, мы можем набрать столько золота, что оно, в случае благополучного исхода, бесконечно вознаградит нас за все перенесенные тяготы.

Не могу сказать, чтобы я на наших совещаниях высказывался бы об основательности или достоинстве какого-нибудь предприятия, какое мы до сей поры зачинали. Мне казалось, что хороша моя прежняя точка зрения: двинуться к Аравийскому заливу или к устью Красного моря и там, дождавшись первого судна, — а их проходит много, — завладеть им силой. Мы, таким образом, не только обогатимся его грузом, но сможем на нем отправиться, куда только нам угодно будет. От разговоров же о пешем путешествии в две или три тысячи миль по пустыне, среди львов и тигров, у меня, признаюсь, кровь застыла, и я пустил в ход всевозможные доводы, чтобы разубедить товарищей.

Но они твердо решились, и разговоры были бесполезны. Итак, я подчинился, заявив, что не преступлю нашего основного закона — повиноваться большинству. Мы постановили отправиться в путь. Первым же делом мы произвели необходимые наблюдения, чтобы установить, где, собственно говоря, мы находимся. Наблюдения показали нам, что мы находимся на двенадцати градусах тридцати пяти минутах южной широты. Затем мы взялись за карты, чтобы отыскать тот берег, к которому стремились. Оказалось, что побережье Анголы простирается от восьмого до одиннадцатого градуса южной широты, а побережье Гвинеи и реки Нигер от двенадцатого до двадцать девятого градуса северной широты.

Мы решили направиться к побережью Анголы, которое, судя по нашим картам, лежало почти на той же широте, на которой находились и мы; следовательно, нам нужно было идти прямо на запад. Будучи уверены, что встретим на пути реки, мы имели в виду с их помощью облегчить себе путешествие, особенно если удастся пересечь одно великое озеро или внутреннее море, которое туземцы называют Коальмукоа и из которого, говорят, начинаются истоки Нила . Но расчет наш оказался не вполне правильным, как вы увидите из дальнейшего моего повествования.

Нам пришлось призадуматься над тем, каким образом нести свою поклажу, которую мы с самого начала решили не оставлять. Мы ни в коем случае не могли нести ее сами, так как одно лишь необходимое боевое снаряжение, от которого зависело не только наше пропитание, но и безопасность при нападении зверей и диких людей, являлось слишком тяжелым грузом в такой жаркой стране, где и собственное тело окажется изрядным бременем для каждого.

Мы узнали, что здесь в окрестностях нет вьючных животных, то есть, нет ни лошадей или мулов, или ослов, ни верблюдов или дромадеров. Единственно пригодные для нас создания, — это буйволы, или домашние быки, вроде того, что мы убили. Эти буйволы были у туземцев настолько ручными, что слушались приказаний своих хозяев, приходили или уходили по одному только зову. Они были приучены носить грузы; на них туземцы переплывали реки и озера, так как эти животные плавали ровно и хорошо.

Но мы-то совершенно не знали, как управлять подобными созданиями, как взваливать на них грузы. Поэтому вопрос о поклаже оставался неразрешенным. В конце концов, я предложил способ, который после некоторого обсуждения был признан вполне подходящим. Способ этот был следующий: поссориться с несколькими туземцами, захватить человек десять или двенадцать в плен, превратить их в рабов и повести за собой в качестве носильщиков нашей поклажи. Этот способ, как я считал, был хорошим во многих отношениях: носильщики будут показывать нам дорогу и служить переводчиками при встречах с другими туземцами.

Мой совет был, правда, не сразу принят, но вскоре сами туземцы подали повод к тому, чтобы не только одобрить его, но и к тому, чтобы привести в исполнение. Дело в том, что малая наша торговля с туземцами основывалась на нашем доверии к первоначальной их добропорядочности. Но под конец мы натолкнулись на подлость с их стороны. Один из наших купил у них скот в обмен на безделушки, которые, как я говорил, выделывал наш токарь; в цене покупатель с продавцами разошелся, и те решили дело по-своему: забрали себе безделушки, угнали скот из-под самого носа, да еще насмеялись над ним. На это насилие наш громко закричал, зовя на помощь находившихся неподалеку товарищей; негр же, с которым он имел дело, запустил в него копьем, да так запустил, что, не отскочи наш товарищ с большой ловкостью в сторону, оно попало бы ему в самую грудь. Оно только поранило ему руку. На это же наш товарищ в ярости поднял фузею и застрелил негра на месте.

Остальные негры, как стоявшие возле убитого, так и находившиеся на расстоянии, были так перепуганы вспышкой огня, шумом и тем, что их сородич убит, что сперва на некоторое время застыли на месте обалдело и растерянно. Но, когда они немного оправились от испуга, один, стоявший в изрядном от нас отдалении, внезапно издал резкий крик, очевидно, служивший у них условным боевым призывом. Остальные ответили на его зов и подбежали к нему. Мы же, не зная, что обозначает этот клич, стояли на месте, как дураки, и смотрели друг на друга.

Наше неведение скоро рассеялось. Прошло не более двух или трех минут, и мы услыхали, как этот призыв пронзительным ревом катится от одного места к другому, по всем туземным селениям, да даже и на другом берегу реки. Внезапно увидели мы толпу обнаженных людей, сбегавшихся отовсюду к тому месту, где раздался крик. Они бежали точно на условленное свидание. И менее чем в час их собралось, как мне кажется, около пятисот человек; некоторые были вооружены луками и стрелами, но большинство — копьями, которые они мечут на изрядное расстояние так ловко, что могут убить птицу на лету.

На размышления у нас оставалось весьма немного времени. Их толпа росла с каждым мгновением, и я твердо уверен, что, если бы мы долго оставались на месте, их в короткий срок набралось бы до десяти тысяч. Нам оставалось делать одно из двух: либо бежать к нашему кораблю или барку, где нам удобно будет защищаться, либо же перейти в наступление и посмотреть, чего нам удастся добиться посредством одного или двух мушкетных залпов.

Мы немедленно решились на последнее, рассчитывая на то, что огонь и ужас, наводимый стрельбою, в скором времени обратят туземцев в бегство. Потому, выстроившись в ряд, мы смело пошли им навстречу. Туземцы отважно ожидали нашего приближения, рассчитывая, как я полагаю, уничтожить нас своими копьями. Но мы, не дойдя к ним на бросок копья, остановились и, рассыпавшись на большом расстоянии друг от друга, чтобы возможно больше растянуть линию, стали приветствовать их пальбой. Последствием первого залпа было то, что, не считая неизвестного нам числа раненых, шестнадцать человек оказались убитыми на месте; кроме того, у троих ноги были так подбиты, что они свалились ярдах в двадцати или тридцати от остальных.

Как только мы выстрелили, туземцы испустили отвратительный вой, подобного которому я никогда не слыхивал. Выли раненые, выли и те, которые оплакивали тела убитых. И я никогда, — ни прежде, ни потом, — не слыхивал подобного.

Как вкопанные, остались мы на месте после залпа, перезаряжая наши мушкеты; и так как туземцы не сдвинулись с места, мы выстрелили снова. Вторым залпом мы убили человек, должно быть, девять. Но так как туземцы теперь стояли не такой плотной толпой, как прежде, мы стреляли не все сразу, но семерым нашим было приказано воздержаться от выстрелов и выйти вперед, покуда остальные выстрелят, чтобы те могли перезарядить мушкеты.

Давши второй залп, мы крикнули как можно громче; тогда семеро наших продвинулись вперед к туземцам ярдов на двадцать и выстрелили вновь. В это время находившиеся позади успели спешно перезарядить мушкеты и двинулись следом. Туземцы же, видя, что мы приближаемся, стали убегать прочь от нас со стенаниями, точно одержимые нечистой силой.

Подойдя к месту боя, мы увидали на земле большое количество тел. Убитых и раненых оказалось гораздо больше, чем мы предполагали, даже больше, чем мы выпустили пуль при залпах. Этого мы долго не могли понять. Но, в конце концов, разобрали в чем дело, а именно: туземцы были напуганы до потери сознания и, более того, даже многие из тех, что лежали мертвыми, были только испуганы насмерть, и даже не были ранены.

Некоторые из них, которые так, как сказал я, были запуганы, придя в себя, приблизились к нам и стали кланяться. Они принимали нас то ли за богов, то ли за дьяволов, — право, не знаю, да это нас и не занимало. Одни становились на колени, другие падали ниц, делая какие-то диковинные телодвижения и всем видом своим выражая глубочайшую покорность. Тут мне пришло в голову, что, согласно законам войны, мы можем набрать сколько нам угодно пленников и повести их с собой в путешествие в качестве носильщиков нашей поклажи. Как только я предложил это, все согласились со мною. Мы выбрали, примерно, шестьдесят дюжих молодцов и объяснили им, что они должны будут пойти за нами. Они, видимо, согласились на это очень охотно. Но перед нами стал другой вопрос: можем ли мы доверять им, так как здешнее население совершенно не похоже на мадагаскарцев, — оно свирепо, мстительно и коварно. Поэтому мы могли рассчитывать на их лишь рабское услужение, и их послушание будет продолжаться лишь до тех пор, покуда они будут чувствовать страх перед нами, и работать они будут лишь из-под палки.

Прежде чем продолжать рассказ, я должен сообщить читателю, что с этого времени я стал несколько более интересоваться своим положением и состоянием наших дел. Хотя все товарищи мои были старше меня, я обнаружил, что на дельный совет никто из них не способен; у них не хватало выдержки, когда доходило до выполнения какого-нибудь дела. Первым случаем, доказавшим мне это, была последняя их стычка с туземцами. Принявши уже решение наступать, они, видя, что после первого залпа негры не побежали (как того ожидали), настолько оробели, что, будь наш барк где-нибудь под рукою, они, я уверен, все до единого убежали бы.

Правда, среди них было два-три неутомимых человека, чьим мужеством и упорством держались все остальные. Естественно, что эти стали с самого начала вожаками. Это были пушкарь и токарь, которого я называю искусным изобретателем; а третий, — тоже парень неплохой, хотя и хуже первых двух, — один из плотников. Эти трое были душою всех остальных, и только благодаря им остальные во многих случаях проявляли решимость. Но с тех пор, как мне удалось повести за собой наших, растерявшихся в схватке, все трое дружески приняли меня и стали относиться ко мне с особенным почтением.

Пушкарь этот был превосходный математик, хорошо образованный человек и отменный моряк. После того, как мы с ним подружились, я выучился от него основам тех познаний, какими только я располагал в науках, полезных для мореходства и, особенно, по части географии.

Но вернемся к делу. Пушкарь, отметивший мои заслуги в битве и услыхавший о моем предложении удержать часть пленников для нашего путешествия, при всех обратился ко мне:

— Капитан Боб, я считаю, что вы должны стать нашим предводителем, ибо всем успехом предприятие обязано вам.

— Нет, нет, — сказал я, — не льстите мне. Нашим Seignior Capitanio , нашим генералом должны быть вы. Я слишком молод для этого.

Таким образом, все согласились на том, что он будет нашим предводителем. Но он не хотел принять это звание один и принуждал меня разделить его с ним. Так как все остальные согласились с пушкарем, я вынужден был уступить.

Первая же обязанность, которую они возложили на меня, была такая, что труднее не придумаешь: мне поручили следить за пленными. Впрочем, за это дело я взялся, не унывая, в чем вы сейчас убедитесь. Но значительно важнее было обсудить вопросы, стоявшие на очереди: во-первых, каким путем двинуться, и, во-вторых, как запастись съестными припасами для путешествия.

Был среди пленных рослый, статный, красивый парень, к которому все остальные относились с глубоким почтением; он, как мы узнали впоследствии, был сыном одного из туземных царьков. Отец его, кажется, был убит первым нашим залпом, а сам он ранен одним выстрелом в руку, другим — в самую ляжку или бедро. Вторая пуля попала в мясистую часть, и рана сильно кровоточила, так что парень был полумертв от потери крови. А что до первой пули, она раздробила ему запястье, и обе эти раны сделали его никуда не годным, так что мы решились уж бросить его, предоставить ему умереть. Поступи мы так, он через несколько дней умер бы. Но, заметивши почтительное отношение к нему, я решил извлечь из него пользу, сделать его, скажем, чем-нибудь вроде начальника над остальными. Поэтому я поручил нашему лекарю осмотреть его, а сам постарался приласкать беднягу, то есть, сколько мог, знаками объяснил ему, что мы его вылечим.

Это снова внушило туземцам уважение к нам; они решили, что мы не только умеем убивать на расстоянии чем-то не видимым для них (а пуль они, понятно, не видели), но также умеем и вылечивать. Тогда молодой князек (так мы впоследствии называли его) подозвал к себе шесть или семь дикарей и что-то сказал им. О чем они говорили, мы не знали, но все семеро немедленно подошли ко мне, упали на колени, подняли руки и стали делать умоляющие знаки, указывая на место, где лежал один из убитых.

Прошло немало времени, прежде чем я или кто-нибудь из нас мог понять, в чем дело. Но вот один из них подбежал и поднял труп, показывая на рану в глазу: человек был убит пулей, прошедшей через глаз. Другой негр стал указывать на лекаря. Наконец мы поняли: они добивались того, чтобы мы исцелили также убитого нами князькова отца, сраженного пулей в голову, как сказано.

Мы поняли их, и не сказали, что не можем сделать это, но объяснили, что убиты те, которые первыми напали на нас и вызвали нас на бой. Этих людей мы ни в коем случае не оживим. Если другие поступят так же, мы убьем и их. Но если он, князек, пойдет с нами по доброй воле и будет поступать так, как мы ему прикажем, мы не дадим ему умереть и вылечим его руку. В ответ на это он приказал своим людям принести длинную палку или посох и положить ее на землю. Когда они принесли палку, мы увидели, что то была стрела. Он взял ее в левую руку (правая не действовала из-за раны), направил на солнце, затем, переломивши стрелу пополам, направил острие себе в грудь и дал его потом мне. Это обозначало, как я узнал впоследствии, клятву: пусть солнце, которому он поклоняется, убьет его стрелою, если он перестанет быть мне другом. Острие же стрелы, переданное мне, обозначало, что я являюсь тем человеком, в верности которому он поклялся. И ни один христианин никогда не был верен клятве так, как он, ибо много трудных месяцев служил он нам верой и правдой.

Я доставил его к лекарю. Тот немедленно перевязал рану в его бедре или ягодице и при этом обнаружил, что пуля не застряла, а, зацепивши только мясо, вышла наружу. Эта рана вскоре зажила, точно ничего и не бывало. Что же касается руки, оказалось, что одна из передних костей, соединяющих запястье с локтем, сломана. Эту кость он соединил, завязал в лубки, поместил руку в повязку, конец которой надел ему на шею, и знаками объяснил, что руку не нужно шевелить. Князек так исправно слушался, что сел и двигался лишь тогда, когда лекарь разрешал ему это.

Немалых трудов стоило мне объяснить негру, каково наше предприятие, и на что мы решили использовать людей князька. В частности, трудно было научить его пониманию нашей речи, в особенности словам, хотя бы таким, как «да» и «нет», и тому, что они обозначают, и приучить его к нашим способам разговаривать. Он очень охотно и хорошо учился всему, чему я обучал его.

В первый же день он понял, что мы решили нести с собою наши съестные припасы. Он знаками объяснил, что это ни к чему, так как в продолжение сорока дней пути мы повсюду будем находить достаточно еды. Очень трудно нам было понять, когда он хотел выразить «сорок», ибо цифр он не знал и заменял их какими-то словами, с которыми негры обращались друг к другу и понимали. Наконец один из негров, по его приказанию, разложил один за другим сорок камешков, чтобы показать нам, в течение скольких дней пути у нас будет достаточно еды.

Тогда я показал ему нашу поклажу. Она была очень тяжела, в особенности же порох, пули, свинец, железо, плотничьи и мореходные инструменты, ящики с бутылками и прочий хлам. Кое-какие вещи он брал в руку, чтобы прикинуть вес, и покачивал головой. Я сказал нашим, что придется разложить вещи по небольшим узлам: так их легче будет нести. Так наши и поступили. Благодаря этому нам удалось оставить все наши ящики, которых было общим числом одиннадцать.

Затем князек знаками объяснил, что добудет нам буйволов, или бычков, как я называл их, для перевозки поклажи, и еще объяснил, что, если мы устанем, буйволы повезут и нас. Но это мы отклонили; мы удовольствовались вьючными животными, так как их, если на то пойдет, можно будет съесть, когда они перестанут служить нам.

Затем я доставил его к нашему барку и показал ему, что у нас еще есть. Он был поражен видом нашего барка, так как никогда прежде не видал ничего подобного; ведь их суда так жалки, что я хуже никогда не видывал: они без носа и без кормы, сшиты из козьих шкур, скреплены сушеными козьими и овечьими сухожилиями и по« крыты каким-то вязким составом, в роде древесной смолы и растительного масла с отвратительным, тошнотворным запахом. Передвигаются эти сооружения по воде отвратительно; хуже ни в какой части света не бывает; каноэ по сравнению с ними — первостепеннейшее сооружение.

Но вернемся к нашему кораблю. Мы доставили князька на борт, при этом помогли ему взобраться, так как он хромал. Мы знаками сообщили ему, что его люди должны нести наше имущество, и показали ему все, что у нас есть. Он ответил: «Si, Seignior», или: «Да, сударь» (этому выражению и его значению мы уже обучили его) и, поднявши узел, показал нам, что, когда его рука поправится, он сам будет для нас носильщиком.

Я опять знаками объяснил ему, что он должен заставить своих подданных таскать вещи, и что ему мы не дадим таскать тяжести. Всех пленников мы согнали в одно место, перевязали их циновочными веревками и, натыкавши вокруг них шесты, сделали что-то вроде изгороди. Переправивши князька на берег, мы вместе с ним подошли к пленным и знаками приказали спросить, согласны ли они идти с нами в страну львов. Он послушно произнес им длинную речь, из которой мы поняли, что, в случае согласия, они должны произнести: «Si, Seignior». При этом он, должно быть, объяснил им, что это обозначает. Они немедленно же отвечали: «Si, Seignior» и, сложивши ладони, взглянули на солнце. Это, как объяснил нам князек, являлось клятвой в верности. Но как только клятва была дана, один из них обратился к князьку с длинной речью. По его диковинным телодвижениям мы поняли, что они чего-то просят у нас и чем-то очень озадачены. Я, как умел, спросил его, чего они хотят от нас. Князек знаками рассказал, что они просят нас сложить ладони и обратиться к солнцу (то есть поклясться), что мы не убьем их, будем давать им чиарук (хлеб), не будем мучить их голодом и не дадим львам пожрать их. Я сказал ему, что мы обещаем это. Указавши на солнце, он сложил ладони, знаками призывая меня сделать то же самое, что я и сделал. Тогда все пленные упали ниц и затем, поднявшись на ноги, стали испускать такие странные и дикие крики, какие мне никогда еще не приходилось слышать.

Когда с этой церемонией было покончено, мы занялись вопросом, где добыть пропитание как для нас самих, так и для наших пленников. Мы объяснили это князьку. Он знаками передал мне, что, если я отпущу одного из пленных в поселение, он принесет съестное и добудет вьючных животных для перевозки нашей поклажи. Я сомневался, верить ли ему. Видя, что я раздумываю, не сбежит ли посланный, князек знаками выразил совершеннейшую верность, собственными руками повязал вокруг своей шеи веревку и передал мне конец ее, давая понять, что я могу повесить его, если пленный не вернется. Тогда я согласился. Князек отдал посланному множество приказаний и отпустил его, указывая на солнечный свет, что, очевидно, должно было обозначать указание, в котором часу вернуться.

Парень пустился бежать, как бешеный, и не убавлял хода, покуда не скрылся из виду. Из этого я заключил, что ему предстоял немалый путь. На следующее утро, часа за два до назначенного времени, черный князек (так я всегда называл его) поманил меня рукой и, окликнувши на свой обычный лад, пригласил следовать за ним. Он указал мне на пригорок, милях в двух от нас, и я ясно различил небольшое стадо и при нем несколько человек. Это — знаками сообщил мне князек — посланный, несколько человек с ним и скот для нас.

Точно в назначенный час посланный приблизился к нашим хижинам, пригнавши с собой много коров, ягнят, около шестнадцати коз и четырех бычков, которые были обучены носить грузы.

Таким образом, съестных припасов оказалось у нас достаточно. Что же до хлеба, то мы были вынуждены обходиться кореньями, которыми пользовались и прежде. Мы стали подумывать теперь об изготовлении больших мешков, вроде солдатских ранцев, чтобы неграм было в чем, да и удобнее, носить поклажу. Когда козы были зарезаны, я распорядился, чтобы их шкуры растянули на солнце, и в два дня они высохли как нельзя лучше. Нам удалось таким образом сделать нужные нам мешки, и мы принялись распределять по ним свою поклажу. Но когда черный князек узнал о назначении мешков и испробовал, насколько удобно нести в них на спине груз, он только улыбнулся и снова послал куда-то своего человека. Тот пришел еще с двумя туземцами и принес целый груз шкур, выделанных лучше, чем наши, и были то шкуры каких-то других зверей, так что мы даже не знали, как эти шкуры назвать.

Эти двое доставили черному князьку также и два копья, вроде тех, какие пускаются в ход при сражениях, но тоньше, чем обычные. Они были сделаны из гладкого черного дерева, красивого, как эбен , и заканчивались оконечностью зуба какого-то зверя — какого зверя, — мы не знали. Наконечник был прочно надет, а зуб, хотя и не толще моего большого пальца, был так крепок и так заострен, что я ничего подобного нигде на всем свете не видел.

Мы уже готовились пуститься в путь, когда князек явился ко мне и, указывая на все стороны света, знаками спросил, куда мы собираемся идти. Когда я показал ему, что путь наш к западу, он тут же сообщил, что несколько севернее есть большая река, по которой наш барк сможет пройти на много лиг прямо на запад. Я сразу же понял его и расспросил об устье реки. Оно, как я понял, находилось на расстоянии однодневного пути; в действительности же оно, по нашим расчетам, оказалось в семи лигах расстояния. Я считаю, что это и есть та большая река, которую наши картографы помещают на крайнем севере Мозамбика и которая называется Квиллоа .

Итак, посовещавшись, мы решили поместить князька на фрегате и, сколько удастся, напихать пленных туда же и двинуться вдоль берега к реке. А восемь из нас, в полном вооружении, отправятся берегом, чтобы на реке повстречаться с остальными. Дело в том, что князек вывел нас на возвышенность, откуда мы ясно в одном месте увидали указанную им реку не далее, чем в шести милях.

Мне выпало идти по суше и быть начальником всего каравана . Со мной было восемь наших и тридцать семь пленных, но без поклажи, так как вся наша поклажа находилась еще на борту. Мы гнали с собой бычков; никогда не видал я скотины более кроткой, более охочей к работе и к носке тяжестей. Негры ездили на них, по четверо на одном, и бычки шли совершенно покорно. Они ели из наших рук, лизали нам ноги и были послушны, как собаки.

Мы гнали с собой шесть или семь коров для еды. Но наши негры ничего не знали о том, как сохранить мясо засолкой и вялением, покуда мы им не показали, как делать это. И тогда они охотно взялись за это занятие, насколько хватало соли, и охотно несли соль долгое время, когда выяснилось, что больше она нам не будет попадаться.

Нам, отправившимся берегом, переход к реке был легок, и добрались мы туда всего лишь в один день, так как расстояние, как было уже сказано, не превышало шести английских миль. Благодаря этому мы дошли до места на добрых пять дней раньше, чем пустившиеся по воде, так как тем мешал ветер, да и самый путь по реке, шедший вдоль большой извилины или загиба, равнялся, приблизительно, пятидесяти милям.

Свободное время мы потратили на то, чтобы привести в исполнение мысль, поданную теми двумя туземцами, которые принесли копья князьку, а именно, сделать из козьих шкур бутыли для свежей воды; как видно, туземцы предвидели, что нам придется испытать в ней нужду. И негры сделали это так ловко из принесенных ими шкур, что прежде, чем прибыло наше судно, у каждого была бутыль, вроде пузыря, для свежей воды. Эта бутыль надевалась через плечо на ремешке из шкуры, шириной дюйма в три, похожей на ремешок фузеи.

Наш князек, чтобы заверить нас в миролюбии его подданных во время перехода, приказал связать их по двое запястьями, подобно тому, как мы в Англии надеваем ручные кандалы на арестованных. Он настолько сумел убедить их в необходимости этого, что поручил четырем из них связать остальных. Но, заметивши, что пленные так тихи и, главным образом, так покорствуют ему, мы, отойдя немного от их родины, освободили их. Впрочем, когда князек вновь оказался с ними, он опять связал их, и так, связанные, они шли довольно долго.

Местность на речном берегу была возвышенная, совершенно без болот и трясин. Вокруг была хорошая трава, всюду, куда мы ни шли или ни глядели, пасся скот. Правда, не было здесь деревьев, по крайней мере, поблизости от нас. Но в некотором отдалении мы видели прекрасные дубы, кедры и сосны, при чем некоторые из них были изрядной величины. Река шла широким открытым руслом, шириной, приблизительно, с Темзу под Грэйвзендом , и как раз вошли мы в прилив, который нес нас около шестидесяти миль. Русло было глубоко, и воды оказалось вполне достаточно на долгий путь. Словом, мы бодро шли вверх по реке при попутном ветре, все еще дувшем с востока и с востоко-востоко-север. Легко преодолели мы также и отлив, особенно потому, что река была широка и глубока. Но, когда мы перевалили за черту прилива и нам пришлось иметь дело с обычным течением реки, мы убедились, что оно нам не под силу, и стали подумывать о том, чтобы бросить наш барк. Но князек ни за что не хотел соглашаться с этим. На судне был изрядный запас веревок, изготовленных, как я уже описывал, из циновок и водорослей; он и приказал всем находившимся на берегу пленным взяться за эти веревки и вести нас на буксире, идя берегом. И когда мы в помощь им подняли паруса, негры потащили нас с отменной быстротой.

Так река несла нас, по нашим подсчетам, около двухсот миль. Затем она стала быстро сужаться и достигла ширины Темзы в окрестностях Виндзора . И еще через день добрались мы до изрядно перепугавшего нас великого водопада или падунца. Вся масса воды, как мне кажется, падала разом с отвеса, примерно, в шестьдесят футов высоты, с таким шумом, что можно было от него оглохнуть. Мы слышали этот шум еще за десять миль до того, как добрались до водопада.

Здесь пришел конец пути. Теперь наши пленные впервые все вышли на берег. Поработали они очень много и охотно, сменяя друг друга; усталых сажали на барк. Будь у нас каноэ или лодки, мы могли бы в маленьких судах при помощи людской силы пройти еще двести миль вверх по реке. Наше же судно дальше идти не могло.

Окрестность все время была в зелени и приятна глазу и полна скотом, но людей мы видали очень мало. Теперь мы заметили, что местные люди понимали наших пленных не лучше, чем нас. Очевидно, они принадлежали к различным народностям и языкам. До сих пор мы не видали хищных зверей, по крайней мере, поблизости, если не считать случая, произошедшего за два дня до достижения нами водопада. Тогда мы увидели трех чудеснейших леопардов; они стояли на самом берегу реки по северной стороне, в то время как все наши пленные находились по другую сторону. Пушкарь первый заметил хищников, побежал за мушкетом, забил в дуло лишнюю пулю сверх заряда и подошел ко мне:

— Ну-с, капитан Боб, где ваш князек?

Я вызвал его.

— Ну, — сказал ему пушкарь, — передайте, чтобы ваши подданные не пугались. Они увидят, как эта штука у меня в руках заговорит огненным языком с одним из этих зверей и заставит его погибнуть.

Бедные негры, несмотря на все объяснения князька, глядели так, точно их сейчас убьют. Они только уставились глазами, ожидая, чем все это кончится. Внезапно пушкарь выстрелил. Будучи отменно метким стрелком, он двумя жеребейками угодил зверю в голову. Леопард же, почуявший ранение, взметнулся на задних лапах, прыгнул вверх и, растянувши широко в воздухе передние лапы, упал навзничь, ревя и содрогаясь, и немедленно издох. Остальные два, испуганные огнем и шумом, бежали и вмиг скрылись из виду.

Но испуганные леопарды и наполовину не так перетрусили, как наши пленные. Четверо или пятеро из них упали, словно подстреленные; многие попадали на колени, протягивая к нам руки, то ли молясь нам, то ли прося не убивать их, — не знаем. Мы сделали князьку знаки, чтобы он приободрил их, но привести их в разум удалось ему только после долгих хлопот. Да и сам князек, несмотря на то, что мы его подготовили, подскочил на месте, точно хотел прыгнуть в реку.

Увидевши, что хищник убит, я захотел заполучить его шкуру и знаками приказал князьку послать людей снять ее. Как только он произнес одно слово, четверых, добровольно вызвавшихся, отвязали; они тут же прыгнули в реку, переплыли ее и взялись за работу. Князек изготовил ножом, который мы подарили ему, четыре деревянных ножа так искусно, что я в жизни подобных не видел. Меньше, чем через час, люди принесли мне шкуру леопарда. Она оказалась чудовищно большой: от ушей до хвоста в ней было около семи футов, да в спине, в ширину, — около пяти футов; пятна на ней были расположены чудесно. Шкуру этого леопарда я много лет спустя привез в Лондон.

Теперь, можно сказать, наше дальнейшее продвижение кончилось. Мы оставались без корабля; наш барк дальше не плыл и был слишком тяжел для переноски. Но так как речной поток продолжался еще на значительное расстояние, мы спросили наших плотников, нельзя ли разобрать барк и из его частей сделать три или четыре маленьких лодки, в которых можно будет продолжать путь. Плотники ответили, что это возможно, но что работа будет очень долгой, да к тому же у нас нет смолы или дегтя, которые необходимы, чтобы сделать лодки водонепроницаемыми, нет и гвоздей, которыми надо скрепить доски. Но один из плотников сказал, что как только доберется до какого-нибудь большого дерева, неподалеку от реки, то в срок, вчетверо меньший, он обещает сделать нам один или два каноэ, которые будут служить нам при всяких обстоятельствах не хуже, чем лодки. К тому же, если мы где-либо наткнемся на водопад, каноэ можно вытащить на берег и милю или две пронести посуху на плечах.

Таким образом, мы бросили всякие помыслы о нашем фрегате и, заведя его в одну бухточку или заливец, где в реку впадал небольшой ручей, оставили его там для первого пришедшего и двинулись дальше. Мы провели почти два дня за тем, что распределяли нашу поклажу и грузили ее на наших буйволов и негров. С порохом и пулями, о которых мы заботились больше всего, мы распорядились вот как: во-первых, мы рассыпали порох по кожаным мешочкам, то есть по мешкам, изготовленным из высушенных шкур, шерстью внутрь, чтобы порох не отсырел. Эти мешочки мы в свою очередь вложили в другие, из буйволовой шкуры, шерстью наружу, так что сырость никак не могла проникнуть внутрь. Это средство оказалось настолько хорошим, что в самые сильные ливни, под которые мы попадали — а некоторые из них были очень обильны и продолжительны — порох у нас всегда оставался сухим. Кроме этих мешочков, служивших нам главным запасом, мы каждому роздали еще по четверти фунта пороха и по полуфунту пуль для ношения на себе. А так как этого количества было достаточно для наших каждодневных потребностей, то мы не хотели в жару носить на себе больше тяжестей, чем необходимо.

Мы по-прежнему все время держались речного берега и поэтому имели мало сношений с жителями окрестностей. К тому же, так как барк наш был обильно нагружен съестными припасами, то нам не приходилось их пополнять. Но теперь, когда пришлось нам двинуться пешком, часто вынуждены мы бывали пускаться в поиски за продовольствием. Первым местом на реке, у которого мы задержались на некоторое время, было негритянское поселение, хижин в пятьдесят, с числом жителей человек в четыреста; они все высыпали из хижин и дивились на нас. Когда появились наши негры, местные обитатели стали хвататься за оружие, думая, что наступают враги. Но наши негры знаками (так как местного языка не знали) объяснили, что они безоружны, связаны по двое, что они сами взяты в плен и что за ними идут люди, которые явились с солнца , и могут, если захотят, перебить всех и затем снова оживить. Эти люди не причинят им вреда, а идут с миром. Понявши это, жители сложили копья, луки и стрелы, воткнули в землю двенадцать больших шестов в знак мира и поклонились нам, выражая покорность. Но, неожиданно увидевши белых бородатых людей, они в ужасе, с криками, убежали прочь.

Мы держались в отдалении, чтобы вид наш не стал им привычен, и появлялись не более чем по двое, по трое. Наши пленники объяснили туземцам, что нам требуются съестные припасы. Те пригнали нам несколько штук крупного скота, ибо у них в окрестности было множество коров, буйволов и оленей. Наш токарь, у которого имелся теперь большой запас собственных изделий, подарил им разные безделушки, серебряные и железные пластинки, вырезанные в виде ромбов и в виде колец; все это очень понравилось туземцам. Они принесли еще всякие неизвестные нам плоды и коренья, которые наши негры стали охотно есть. Увидевши, что негры едят это, мы последовали их примеру.

Набравши здесь столько мяса и кореньев, сколько можно было снести, мы разделили груз между неграми с таким расчетом, чтобы на человека приходилось от тридцати до сорока фунтов; это был, по нашему мнению, достаточный груз для передвижения по жаркой местности. И негры не протестовали против этого, но подчас они даже помогали друг другу, если замечали, что кто-нибудь из них начинал уставать. К тому же, главная часть нашей поклажи состояла из съестного, и потому с каждым днем убывала в весе, подобно эзоповой корзинке с хлебами , покуда мы не возобновляли запасов. Кстати, нагрузивши негров, мы развязали им руки, но зато связали их по двое, нога к ноге.

На третий день пути наш главный плотник остановил нас и заставил соорудить хижины. Он нашел несколько понравившихся ему деревьев и решил тут же построить каноэ. Мне объяснил он, что, после того, как мы покинем реку, нам будет предстоять достаточно много ходьбы, и потому он решил передвигаться пешком только в случае крайней необходимости.

Не успели мы распорядиться о постройке малого нашего становища и разрешить неграм сложить поклажу, как они сами уже принялись за постройку хижины. Хотя они и были связаны, но все же управлялись так ловко, что просто поразительно. Здесь мы дали части негров свободу, то есть совсем развязали их, имея залогом поруку, данную за их верность князьком. Одних мы приставили помогать плотникам, и они после нескольких указаний работали очень ловко; других мы послали выяснить, нет ли поблизости продовольствия. Трое из них вернулись, принеся вместо еды два лука со стрелами и пять копьев. Не легко было выяснить, откуда они это добыли. Только и удалось понять, что они в каких-то хижинах обнаружили негритянок (мужчин же не было), и в хижинах или домах нашли эти луки и копья; при этом женщины и дети убежали, завидевши наших негров, точно от разбойников. Мы очень разгневались на них и приказали князьку спросить, не убили ли они кого-нибудь из женщин и детей, при чем убедили их, что за это мы их тоже убьем. Но они утверждали, что невиновны, и мы их простили. Тогда они, по знаку их черного князька, подали нам луки, стрелы и копья. Мы же вернули им луки и стрелы, позволивши вновь отправиться поискать какой-нибудь дичи для еды. При этом мы разрешили им обороняться, а именно, если кто-нибудь нападет на них, выстрелит или захочет применить насилие, они в праве убить его. Но они не должны пытаться убить или ранить того, кто предложит им мир, или кто сложит оружие; не должны также ни при каких обстоятельствах трогать женщин и детей. Таков был наш воинский устав.

Не прошло трех-четырех часов с момента ухода этих трех парней, как один из них прибежал без лука и стрел, еще издали крича и зовя нас: «Окоамо! Окоамо!» — что, как видно, обозначало: «Помогите! Помогите!»

Остальные негры торопливо поднялись и по двое, как могли, побежали к товарищу узнать, в чем дело. Ни я, ни кто-нибудь из наших ничего не понимал. Князек глядел так, словно приключилось что-то недоброе, а часть наших взялась за оружие, чтобы на всякий случай быть наготове. Но негры вскоре догадались, в чем дело, — мы увидали, как четверо их тащат большой груз мяса на спине. Оказалось, что вышедшие с луками и стрелами повстречали на равнине большое оленье стадо и изловчились убить трех оленей. Один из негров прибежал просить помощи, чтобы перенести добычу. Это была наша первая лесная добыча за весь путь, и мы досыта наелись. Тут впервые убедили мы князька поесть мяса, приготовленного по-нашему. После этого подданные последовали его примеру; до этого они ели мясо почти сырым.

Мы жалели уже, что не захватили с собой больше луков и стрел, когда имели возможность к тому. Мы стали так доверять нашим неграм и так привыкли к ним, что часто отпускали их, или большую их часть, несвязанными. Мы были уверены, что они нас не оставят, и что без нас они не сумеют разыскать нужное направление. Только одно дело мы решили не доверять им: заряжение мушкетов. Они по-прежнему думали, что в мушкете сидит небесная сила, которая посылает огонь и дым, производит ужасающий шум и убивает на расстоянии, — стоит нам только ей это приказать.

Приблизительно в восемь дней мы закончили сооружение трех каноэ. В них мы погрузили белых, поклажу и черного князька с несколькими пленными. Мы сочли полезным, чтобы несколько наших всегда находилось на берегу, не только для того, чтобы управлять неграми, но и для того, чтобы защищать их от врагов и хищных зверей. Во время этого перехода случилось множество мелких происшествий, описанием которых невозможно перегружать рассказ. В частности, мы теперь встречали больше хищных зверей, чем прежде; мы видели несколько слонов и двух или трех львов, — прежде мы их вовсе не встречали. Наши негры боялись их значительно больше, чем мы, главным образом потому, что у них не было ни луков со стрелами, ни копьев, — обычного их вооружения, владеть которым они обучаются с детства.

Но мы излечили их от страхов тем, что всегда были наготове с огнестрельным оружием. Правда, мы хотели беречь порох, и убивать этих зверей нам было ни к чему, так как их шкуры были слишком тяжелы для переноски, а мясо их в пищу не годилось; мы решили поэтому не заряжать мушкетов, а давать только холостые выстрелы. И стоило пороху вспыхнуть на полке, как хищники, даже львы, вздрагивали, завидевши вспышки, отбегали и немедленно оставляли нас в покое.

Здесь, в верхней части реки, мы прошли мимо многих населенных мест, и при этом через каждые почти десять миль мы подходили к новой народности. У каждой из них был свой язык, по крайней мере, сильно различающиеся наречия, так что друг друга туземцы не понимали. Во всех встречных селениях, особенно в прибрежных, было множество скота. А на восьмой день этого второго речного плавания мы наткнулись на негритянское поселение, обитатели которого выращивали какой-то злак, вроде риса , очень сладкий на вкус. Получивши его от туземцев, мы сделали превосходное тесто, развели костер и затем, когда он погас, испекли на углях из этого теста превосходные хлебы. Таким образом, с тех пор мы не нуждались решительно ни в чем.

Негры наши тянули каноэ на буксире, и мы подвигались хорошим ходом, по нашим подсчетам, не меньше, чем двадцать или двадцать пять английских миль в день. Река же все время была широка и достаточно глубока, но на десятый день мы наткнулись на другой водопад. Цепь высоких холмов перегораживала все речное русло, и вода ниспадала по скалам с одного яруса на другой странным образом, так что то была, в сущности, целая цепь водопадов, вроде непрерывной вереницы каскадов, только пороги здесь подчас отстояли на добрую четверть мили друг от друга, и шум был глухой, ужасающий.

Теперь, казалось, нашему речному передвижению пришел решительный конец. Но трое наших, вместе с двумя неграми, взобрались на холмы в сторонке, чтобы осмотреть речное русло, и обнаружили, что всего в полумиле хода русло реки превосходно и судоходно еще на изрядное расстояние. Мы все взялись за работу, выгрузили поклажу и вытащили все каноэ на берег, чтобы выяснить, удастся ли нам перенести их.

Испытание показало, что они очень тяжелы, но наши плотники, потратив на работу целый день, срубили с бортов каноэ столько дерева, что они оказались намного меньше, плавать же в них можно было не хуже, чем прежде. Когда работа была закончена, десять человек подняли одно каноэ на шесты и без всякого труда понесли его. Мы приставили к каждому каноэ по двадцать человек с тем, чтобы один десяток сменялся другим. Таким способом мы перенесли наши каноэ и снова спустили их на воду; затем перетащили поклажу и погрузили ее снова в каноэ; со всем этим мы управились в один день. И на следующий день рано поутру вновь двинулись в путь. После того, как мы прошли еще четыре дня на буксире, пушкарь, бывший нашим лоцманом, стал замечать, что мы идем не совсем точно по выбранному нами направлению; что река несколько отклоняется на север; об этом он, как полагается, сообщил нам. Как бы то ни было, мы не могли лишаться преимуществ водного передвижения, по крайней мере, до тех пор, покуда мы к этому не оказались принуждены. Мы закачались дальше, и река понесла нас еще дюжин на пять миль. Но затем, пройдя устья многих впадавших в нее ручьев и речек, мы заметили, что она стала уменьшаться и мелеть. Под конец и сама она превратилась в ручей.

Все же мы двигались вверх по реке, покуда только лодки в состоянии были плыть. Мы шли так еще два дня, в общем же по последнему участку реки мы подымались около двенадцати дней, облегчив лодки тем, что вытащили из них всю поклажу, которую дали нести неграм. Самих же себя мы старались не утруждать, сколько это возможно. Но к концу этих двух дней воды в реке оказалось столько, что даже лондонский ялик не мог бы в ней плыть.

Нам предстояло теперь сухопутное путешествие, без каких бы то ни было надежд на передвижение по воде. Единственная теперь наша забота о воде заключалась в том, чтобы обеспечить себе запасы для питья. Поэтому мы взбирались на вершину каждого встречного холма, чтобы осмотреть близлежащие местности и возможно лучше выбрать путь, который держался бы низменных мест и возможно ближе к водному потоку.

Вокруг по-прежнему простиралась зеленеющая окрестность, вся усеянная деревьями, обильно пересеченная реками и ручьями и довольно густо населенная. Так продолжалось в течение тридцати, примерно, дней после того, как мы оставили каноэ, и дела наши обстояли вполне хорошо. Мы не связывали себя определенным сроком отправления и отдыха, но располагали их так, как нам было удобно и как требовали того здоровье и благополучие наше и наших слуг.

Приблизительно на середине этого перехода мы вступили в низменную равнину, в которой оказалось больше обитателей, чем в какой-либо из пройденных нами местностей. Но, что было много хуже для нас, эти обитатели оказались свирепым, диким народом. Сначала они приняли нас за разбойников и собирались большими толпами, чтобы напасть на нас.

Наши негры сразу же испугались их и выказывали необычайный страх. Даже черный князек оказался сильно расстроенным, но я улыбнулся и, указав на мушкеты, спросил, неужели он думает, что мы, убившие пятнистую кошку (так они на своем языке называют леопарда), не сможем в один прием убить тысячу этих голышей. Тогда он рассмеялся и ответил, что да, верит этому.

— В таком случае, — сказал я, — передайте вашим подданным, чтобы они не боялись этих людей. Мы скоро дадим им попробовать то, что приготовили для них, если только они захотят связываться с нами.

Но все же мы приняли во внимание, что находимся в самой середине обширной страны, и что нам неизвестно, сколько людей и сколько различных народностей окружает нас. Главное, мы не знали, придется ли нам нуждаться в дружественных отношениях с теми, в чьей среде мы находимся, поэтому мы приказали нашим неграм пустить в ход все возможные средства для того, чтобы сдружиться с ними.

Согласно с этим трое негров, у которых были луки и стрелы, и еще двое, которых мы снабдили копьями князька, и еще пятеро с длинными шестами пошли вперед. За ними выступили к ближайшему негритянскому поселению десятеро наших. Мы же все держались наготове, чтобы в случае надобности прийти им на помощь.

Подойдя довольно близко к постройкам, наши негры во весь голос окликнули обитателей своим обычным пронзительным криком. На этот призыв ответило и вышло несколько мужчин; немедленно следом за ними появилось все поселение — мужчины, женщины и дети. Наши негры с длинными шестами выступили несколько вперед, и, воткнувши все шесты в землю, отступили. Это у них на родине являлось знаком мира, но те не поняли значения этого. Тогда трое наших негров сложили луки и стрелы, вышли вперед безоружными и начали делать знаки мира. Это, наконец, было туземцами понято. В ответ трое из них также положили луки и стрелы, и вышли вперед к нашим. Наши продолжали им делать всяческие знаки мира, какие только приходили им на ум, прикладывая руки ко рту в знак того, что им нужны съестные припасы. Туземцы же, делая вид, что они обрадованы и настроены дружественно, возвратились к своим сородичам, некоторое время разговаривали с ними, затем снова выступили вперед и стали показывать знаками, что до захода солнца они доставят съестное. Итак, наши негры вернулись на этот раз очень довольные. За час до захода солнца наши снова отправились к туземцам тем же порядком, что и в первый раз. Те явились, согласно условию, и принесли с собой оленину, коренья и тот самый злак, похожий на рис, о котором я уже упоминал. Наши же негры дали им безделушки, которыми снабдил их наш токарь, и которыми туземцы были бесконечно обрадованы, так что пообещали на завтра доставить еще больше съестного.

На следующий день они явились опять, но наши люди заметили, что их было много больше, чем накануне. Впрочем, нас не легко было захватить врасплох, так как десять человек, вооруженных огнестрельным оружием, всегда стояло наготове, и все наше войско было на виду. К тому же измена врагов была совсем не так тонко задумана, как это могло бы случиться при иных обстоятельствах, ибо они смогли, прикрываясь мирными намерениями, окружить посланным нами негров, которых было всего только десять человек. Негодяи же лишь только увидели, что наши негры подошли уже к месту, на котором они встретились еще накануне, сразу же схватили свои луки и стрелы и, точно фурии , набросились на наших негров. Десятеро наших белых, завидевши это, приказали неграм возвратиться; этому приказу негры повиновались с величайшей торопливостью и поспешили укрыться позади наших. Туземцы же наступали им вдогонку и выпустили вслед около сотни стрел, которыми двое наших негров были ранены, а третий, как мы решили, — убит. Дойдя до пяти шестов, которые воткнули в землю наши негры, туземцы приостановились и, сгрудившись вокруг них, стали их рассматривать и щупать, точно недоумевая, что они обозначают. В это время мы, стоявшие в отдалении, отправили посланца к десяти нашим с предложением стрелять в туземцев, покуда те стоят так плотно. Мы предложили заложить мушкеты, помимо пуль, также и картечь и сообщили, что тотчас же присоединимся к ним.

Наши изготовились, как было сказано, но лишь только они собрались стрелять, черное войско, бродившее вокруг шестов, стало шевелиться, точно собираясь наступать, хотя вид новых людей, стоявших позади наших негров, несколько смутил его. Они не могли понять, что мы собой представляем, и как с нами поступить. Еще менее могли они понять это тогда, когда наши, видя их продвижение вперед, выпалили в самую их гущу. А залп был дан с расстояния в сто двадцать ярдов, судя на глаз.

Невозможно описать ужас, стоны и вопли этих жалких созданий после первого же залпа. Мы убили шестерых и ранили одиннадцать или двенадцать человек, то есть стольких нам удалось сосчитать; в действительности же картечь рассыпалась по густо стоящей толпе, и у нас были основания думать, что мы поранили также и многих стоявших в отдалении, ибо наша картечь состояла из кусочков свинца, кусочков железа, шляпок от гвоздей и прочего, что изготовил наш трудолюбивый мастер, искусный токарь.

Видя убитых и раненых, остальные дикари были поражены так, что и представить себе нельзя. Они никак не могли понять, что же уложило их товарищей, так как не видели на телах мертвых и раненых ничего, кроме неизвестно откуда взявшихся отверстий. Огонь и шум ошарашили всех их, и мужчин, и женщин, и детей, и испугом отшибли им разум. Дико выпучив глаза и воя, бегали они кругами, точно безумные.

Все же испуг не заставил их бежать, чего мы так добивались. Никто из них также не умер от страха, как то было в первой битве. Поэтому мы решили дать второй залп, а затем продвинуться вперед, подобно тому, как мы поступали прежде. В это время подошли все наши, стоявшие в запасе, и мы решили стрелять по трое в раз, одновременно двигаясь вперед, словно войско плутонгами . Так, выстроившись в один ряд, мы стали стрелять; сперва трое на правом крыле, затем трое на левом, и так далее. И каждый раз мы убивали и ранили по несколько туземцев, но они все же не обращались в бегство, хотя были так перепуганы, что даже не пускали в ход свои луки, стрелы и копья. И казалось нам, что число их растет у нас на глазах, — особенно это казалось благодаря их шуму. Я крикнул поэтому нашим остановиться, приказал дать по ним общий залп, а затем кричать, как мы поступили в первом сражении, наброситься на них и бить их мушкетными прикладами.