Алина лежала, вытянувшись стрункой на узкой больничной кровати, и старательно смотрела в потолок, выкрашенный в мутно-серый больничный цвет. Если бы кто знал, как он ей надоел вместе со своей жалкой люстрочкой в виде тюльпана такого же цвета. Но вот странное дело – пока взглядом упираешься в него, вроде и не страшно. Даже дышать можно, и жить, и о чем-то думать. Такое чувство, что он на одном только ее взгляде и держится, как на подпорке. А стоит глаза скосить – и страшно становится. Ну не рухнет же он, в самом деле! Не придавит грудь, как в страшном сне, который видится ей с самого детства.

Эк ее на этот раз прихватило. Ни разу еще так плохо не было. Вернее, было один раз, но давно, еще до Бориса и Глеба. И тоже вот так в больнице оказалась. Но тогда-то понятно почему. После того что случилось с ней, и у здоровой девчонки может сердце разорваться в одночасье, а не то что у нее, с детства сердечно-порочной доходяги. В этот раз ничего такого сверхстрашного не случилось, а все наоборот, и ей бы, по всему выходит, от счастья вроде как приплясывать надо, а она тут залегла, потолок глазами давит. Хорошо, хоть дети дома не одни, а с Лёней. Куда б она их дела? А может, потому сердце и выдало такую смертельно-болезненную круговерть, что расслабилось до неприличия? Раньше оно не могло себе подобные капризы позволить, а раз мальчишки в надежных руках, то теперь можно? Интересно, как он там один с ними справляется? Когда приходит, говорит, что нормально. Но он же воспитанный очень, жаловаться не будет.

Вообще, она и не думала, что Лёня к ней так придет, сразу и насовсем. Думала, болтает попусту, и не ждала. Потому что кто она и кто он? Их рядом даже поставить нельзя, сплошная дисгармония получается. Он – словно только что с глянцевой журнальной обложки сошедший, такой красивый, весь модно-ухоженный, и она – маленькая и хлипенькая, с вечно серым цветом лица и синюшными губами сердечницы, с порядочным за спиной горестным стажем своего трагически-врожденного заболевания. Ну какой мужик на такую позарится? Смешно подумать. Да она, собственно, и не хотела этого. Как говорится, не приведи господи, потому что давно молодых-красивых мужиков за людей не считала. Все остальные люди, а молодые здоровые мужики – нет. Будь ее воля, она бы их всех отселила от остальных людей куда подальше, на остров какой-нибудь океанский необитаемый вместе с их дурными головами и другими мерзкими частями тела, которыми они так по-глупому гордятся и с которыми носятся, как с геройскими орденами-медалями. Только с Лёней исключение из правил вышло! Не люди они для нее, и точка. С тех пор такими стали, когда отчим, такой же молодой-красивый, изнасиловал ее, пятнадцатилетнюю больную дурочку-сердечницу. А интересно все же, почему отчимы так часто насилуют своих падчериц? Или просто падчерицам вообще так в жизни не везет? Судьба, что ли, у них такая?

Ей вот, можно сказать, до пятнадцати лет очень везло. Жила себе со старенькой бабушкой в маленькой однокомнатной квартирке на рабочей окраине, и никто ее не трогал. Бедно они, конечно, жили, но она даже и не подозревала об этом. Думала, все так живут – от пенсии до пенсии. Ни игрушек не было, ни нарядов девчачьих, ни утренников-праздников в детском саду. Одно только – постараться с тихого замедленного ритма не сбиться и ходить плавненько, тихонечко-осторожненько, резких движений не делать, не уставать, спать по утрам как можно дольше. Так и жила, не замечая ничего вокруг, словно плавала в розово-вязком тумане. Это врачи бабушку научили. Говорили, если доживет до пятнадцати лет – операцию сделаем. Вот она и хотела дожить. И бабушка тоже хотела до ее операции дожить. Все время только и повторяла: «Только из-за тебя господь меня к себе и не пускает, Алиночка. Живу ради тебя. Устала уже, а все живу и живу…»

– А как это – устала, бабушка? – спрашивала внучка с интересом. – Разве можно устать жить?

– Можно, внученька, – вздыхала горестно бабушка. – Когда всех своих деток переживешь, то можно и устать.

– А твои детки – это кто? Моя мама?

– Нет, Алиночка. Твой папа, младший сынок Митенька. А ты, стало быть, Алина Дмитриевна у нас.

– А мама моя кто?

– А ее я не знаю, деточка. Не успела с ней познакомиться. Оставила она тебя в роддоме да сбежала оттудова. Нет, ты не думай про мать плохого чего. Она от тебя не отказывалась, за собой записала, в метрике твоей отец да мать числятся, все как положено. Только, стало быть, не заладилось у нее чего-то с Митькой, вот и сбежала. Характер-то у него был шибко буянистый. А папа твой, стало быть, тебя забрал да мне принес. А сам помер вскорости. Да вон же, на стенке фотокарточка висит! Это твой папа и есть. Подойди, посмотри. Главное – тихонько, Алиночка. Нельзя тебе быстро-то.

Она и сама знала, что нельзя. Вернее, чувствовала. И боялась накатывающих приступов удушья, когда чья-то железная рука хватала ее за тонкое горло и начинала сжиматься медленно и верно, и ее маленькое синюшное тело покрывалось холодным потом и обмякало, как горячий пластилин. Она уже тогда знала, чья это рука – рука смерти. А по ночам на нее часто обрушивался потолок: упадет и давит на грудь, и никакого продыху от него нет.

Она и в школу пошла только к девяти годам, раньше не отдавали. Все равно была маленькой, портфель по земле волочился. И с учительницей бабушка договорилась, чтоб та почаще на нее, болезную, взглядывала. Как, мол, пойдет синюшность по губам да подбородку, так вы ее сразу домой отправляйте. Ей, мол, больше лежать надо.

Придя в школу, она поначалу со страхом разглядывала резвых мальчиков и девочек и удивлялась потихоньку – зачем они так бегают-скачут, ведь нельзя же! И не боятся ничего, главное. Это потом, уже позже, догадалась, что они в самом деле ничего такого не боятся. И еще поняла, что такое счастье. Так в школьном сочинении на эту дурацкую, в общем-то, тему, как ни странно, во все времена учителями-словесниками любимую, и определила одной строчкой: «Счастье – это когда ты не боишься каждый день умереть…» И долго потом удивлялась, почему красивая учительница, усмехаясь, рассказывает всему классу про то, как «…нашей Алине Баевой, ребята, очень захотелось повторить роль мальчика из кинофильма «Доживем до понедельника». Она тоже понятие счастья определила одной строчкой». И все, глядя на нее, смеялись. А она и не поняла даже, что та имеет в виду. Она в кино-то два раза всего ходила, а телевизора у них с бабушкой в доме не было.

Так они и жили. И неплохо, в общем. Даже дотянули до Алининых пятнадцати лет, когда можно было операцию сделать. Бабушка сразу ее в больницу к врачам привела. И с облегчением и гордостью вручила, будто похвалы какой ожидая – молодец, мол, старушка, протянула еще долгих пятнадцать лет, внучке не дала помереть. Только никто ее не похвалил. Нет, кардиологи их приняли, конечно, и внимательно изучили от первой до последней странички пухлую Алинину карточку из районной детской поликлиники, даже операцию в конце концов согласились делать, даже срок определили. И денежную сумму, которую надо было за все удовольствие заплатить, объявили.

Бабушка потом всю дорогу домой эту сумму вслух произносила, как проклятие какое. Или заклинание. Потому что сроду у нее таких деньжищ не водилось. Да и в голову раньше не могло прийти, что за Алинину жизнь надо огромные средства выложить. Откуда? С пенсии ее крохотной, что ли? Врачи сказали – у родственников возьмите. А где ж она найдет этих родственников? Они ж на дороге все-таки не валяются.

Так, Алина помнит, они и дошли до дому под горестные причитания. А потом бабушка отдохнуть прилегла на минутку. И умерла. Алина долго к ней не подходила, думала, спит. Потом начала будить, да так и не добудилась. Разрешил, видно, бабушкин господь наконец ей прийти. А что? Обещание-то она перед ним выполнила, получается. До пятнадцати внучкиных лет таки дожила.

А с Алиной потом долго не знали, как и поступить. То ли в детдом отправить, то ли опекунов каких найти. Пока мать не объявилась. Как прослышала, что в сибирском родном городе квартира после несостоявшейся свекровки освободилась, так и осталось неизвестным. И не одна была, а с мужем гражданским, если попросту – с сожителем. Алина сначала так обрадовалась – мать все-таки! Да и то, чего ей скитаться где-то по свету без жилья да крова, если всем вместе в бабушкиной квартире жить можно? Поначалу мама очень Алине понравилась. Вся такая легкая, как ветер, болтливая, веселая. Настоящий праздник. И муж ее поначалу тоже ничего показался – добрый такой. Сразу Алину на коленки к себе усадил.

Она и не поняла поначалу, что собирается он с ней сотворить, когда мать однажды утром ушла в магазин за очередной порцией спиртного – вот уже две недели новоявленные родители никак не могли оправиться от затянувшегося празднования «воссоединения семьи». Думала, он шутит так, балуется с нею, как с малым ребенком. А когда поняла, испугалась – жуть. Не за себя, а за сердце, которое от ужаса происходящего вдруг начало выпрыгивать и рваться из груди вслед за отчаянными попытками сопротивления и застревать больно где-то в горле, и совсем уж было перекрыло ей дыхание, но тут она взяла себя в руки, то есть приказала не двигаться, а как-то перетерпеть весь этот ужас, не тратя сил на бесполезную борьбу. Нельзя было резких движений допускать. Ни в коем случае. Очень уж умирать страшно. Так она в течение всей этой мучительной муки и уговаривала взбунтовавшееся сердце успокоиться и не останавливаться впопыхах, обещала ему всяческие потом послабления в виде нужных лекарств-таблеток, если оно наберется терпения и героически вытерпит все с ней так вероломно случившееся.

А мать, как вернулась из магазина, сразу поняла, что в ее отсутствие произошло-свершилось. И закатила дочери жуткий скандал, называя такими словами, значения которых Алина толком и не понимала тогда. Еще оплеуху отвесила, смачную такую, и рука у нее, на удивление, вовсе не легкой оказалась. И за дверь выставила – девочка до таблеток своих даже не успела добраться. Только и хватило сил, чтобы позвонить в соседскую дверь да сползти тихонечко по стеночке, оставляя за собой необычный кровавый след. Старушка-соседка, бывшая бабушкина приятельница, только ахнула и застыла в изумлении, разглядывая лежащую на полу растерзанную Алиночку, на которую и ветру-то дунуть, казалось, страшно было, не то что человеческой рукой замахнуться. Не сразу и сообразила, что нужно как можно быстрее «Скорую» вызвать. Вот тогда она и оказалась в больнице, так же долго подпирала взглядом серый потолок, а потом еще и на занудно-противные вопросы молодого милиционера отвечала – откуда появились да куда смылись новоявленные родственники, и как их искать на просторах нашей необъятной родины. Не могла Алина с ним долго разговаривать. Потому что был молодой, здоровый и красивый. Замолкала и снова упиралась взглядом в потолок, и словно тошнота нервная подступала к горлу, одного только хотела – пусть он уйдет, такой молодой, здоровый, красивый… И такой мерзкий…

Выйдя из больницы, Алина в школу не вернулась. Хватит. Научилась всему. Да и старушка-соседка, оформившая на себя опекунство, против такого решения не возражала, думая про себя – зачем, мол, девчонке сдался этот школьный аттестат, в гроб с собой все равно его не положит. Никто не сомневался после этого случая, что девчонка и впрямь не очень чтобы жилец на белом свете.

Однако Алине умирать вовсе не хотелось. Видно, уговорила она таки свое сердце взять и плюнуть на случившееся и постучать-поколотиться еще немного. И оно каким-то непостижимым образом согласилось, взамен, видно, вытребовав для себя некие собственные аннексии да контрибуции. То есть свое право. Право ненавидеть всем своим больным существом молодых, здоровых и красивых мужиков. Вот не зря, видно, говорят – люблю всем сердцем, ненавижу всем сердцем.

А бабушка-опекунша от доброты душевной вскоре уступила ей свое рабочее место, за много лет насиженное и нагретое, спокойное и не пыльное. Сорок лет она проработала вахтершей в доме приезжих при большом металлургическом комбинате, ее там уже все за свою родную держали. Потому и не отказали в преемничестве, когда привела она на свое теплое место бледно-синюшную девчонку-доходягу. А иначе б не взяли ни за что. Место было действительно хорошее, почти блатное для какой-нибудь пенсионерки: сиди себе в тепле да уюте на мягком стульчике и в пропуска одним глазком поглядывай. Иногда прилечь можно на кушетку за ширмой и вздремнуть чуть-чуть.

В общем, жизнь Алинина худо-бедно устроилась. Живи – не хочу. Так и прожила она спокойно три года, а потом вдруг пустота какая-то странная образовалась. И мысли-чувства всяческие в голову приходить начали об одиночестве – разбаловалась, видно, от спокойной жизни. Раньше одна мысль посещала – как бы не умереть от очередного приступа, а тут, как только сердце послабку дало, голова сразу опомнилась. Одиноко ей, видите ли… Да еще и голос бабушкин постоянно в ушах звучал одной и той же фразой: «Потому и живу только, чтоб тебя поднять. Нельзя мне помирать. Господь меня ни за что не примет, пока тебе пятнадцать не исполнится…» Вот же глупая! Надо было с господом хотя бы лет на двадцать договариваться, а она все твердила – пятнадцать, пятнадцать. Вот и прожила с внучкиного рождения ровно пятнадцать лет! А может, ей, Алине, тоже ношу какую на себя взвалить, поднимая кого-нибудь? Своего ребеночка, например. А что? Бабушку господь не принимал пятнадцать лет, пока та внучку поднимала, и ее так же долго не примет! Только она поумнее бабушки будет. Она сразу с ним, с господом, на двадцать пять лет договорится. А может, обнаглеет и на все тридцать. Может, еще и на внуков удастся поглядеть.

Мечты мечтами, а с осуществлением были у Алины, конечно же, большие проблемы. От кого рожать-то? Никакой очереди из потенциальных отцов за дверью вроде как не наблюдалось, и даже кавалера какого-нибудь совсем завалящего на горизонте тоже не высматривалось, чтоб использовать его по прямому, так сказать, назначению. Да и не нужен был ей никакой такой завалящий. И вообще никакой не нужен был – ни ей, ни сердцу, полный бойкот молодым-красивым-здоровым объявившему. Ребеночек только нужен был. Таким образом все взвесив и поразмыслив, Алина решила осуществить свой коварный план по рождению для себя малыша при помощи какого-нибудь приезжего командировочного, и даже заранее некий образ-портрет нарисовала: должен он быть обязательно не молодым – иначе, боялась, сердце взбунтуется, – но и не слишком старым, и виду должен быть прилично-интеллигентного, и лицом приятен, и манерами. И лучше, чтоб из семейных-положительных. Потому как если семейный да многодетный, еще и один раз женатый, без разводов там всяких и отметок об этом в паспорте, значит, жена за него крепко держится, значит, хороший мужик. Как раз то, что нужно. И ничего плохого Алина в своих стратегических планах не видела, потому как предъявлять ребенка будущему «хорошему семейному мужику» не собиралась – пусть спокойно едет домой из дальней сибирской командировки и не знает никогда, что где-то его дитя растет.

Подходящих для Алининого ребеночка в их доме очень долго не появлялось. Приезжал, конечно, всякий разный народ со всех городов и весей, но не то: слишком молодые да наглючие, с нехорошими взглядами с игривой поволокой снабженцы, пришибленные жизнью и перепуганные сокращением да безработицей инженеры с голодными уставшими глазами, а то и совсем старички-пенсионеры, изо всех сил бодрящиеся и старающиеся показать, что они еще о-го-го какие работники и умельцы во всяких мужицких делах, черт побери. Долго Алина ждала «свою» кандидатуру, тщательно приглядываясь к приезжающему контингенту, и никак не получалось подобрать что-нибудь более-менее для ее целей подходящее. И наконец, повезло…

Он был именно то, что надо: не молод и не стар, лицом приятен, взгляд хороший, умный и добрый – прямо брызжет лучиками во все стороны. И вежливый такой – улыбнулся ей приветливо, да еще и барышней назвал. Заглянув в книгу регистрации, Алина поняла, что времени для осуществления плана у нее практически в обрез – «подходящий» приезжий остановился у них всего-то на одну ночь. А на дворе и без того уже поздний вечер. На всякий случай наглотавшись сердечных таблеток и коротко, но решительно вдохнув и выдохнув, она, подталкивая себя мысленно в спину, дошла кое-как на дрожащих ногах до его комнаты и робко поскребла-постучала в закрытую дверь. Непроизвольно-таки схватилась за тяжело и гулко трепыхающееся, будто булькающее внутри сердце. Вот же глупое – нет чтоб помочь хозяйке в трудную минуту! Дверь тут же открылась, и «подходящий» приезжий очень вежливо, но в то же время слегка удивленно улыбнулся ей и пригласил зайти на чашку чаю. Она только головой мотнула отрицательно и, пройдя в номер, уселась сразу на кровать, робко попросив выключить свет. Он еще постоял-потоптался какое-то время нерешительно посреди комнаты, глядя на нее удивленно и оценивающе, потом решительно шагнул к выключателю. Видно, из тех мужчин оказался запланированный отец ее ребенка, которые очень понимающие, для которых желание женщины – закон. Даже спрашивать ни о чем особенно не стал. А может, и неохота было. И времени практически не было. И слава богу. Она б такой пытки, наверное, не вынесла. Хотелось только, чтоб вся эта процедура быстрее закончилась, и все. Хотя на самом-то деле происходящее дальше событие оказалось совсем не таким уж страшным. Она, пожалуй, к худшему готовилась, вспоминая то зверство, которое с ней учинил мамин сожитель. По сравнению с ним все, что произошло в этот раз, было пустяком сущим. Нисколько не страшнее, чем к стоматологу сходить.

– Как хоть тебя зовут, девочка? – тихо спросил после свершившейся «процедуры» потенциальный отец, наблюдая, как она торопливо натягивает на себя джинсы и рубашку.

– Меня? Алиной… А что? – проговорила она испуганно, никак не попадая маленькой рубашечной пуговкой в нужную петельку. Руки сильно тряслись. Хотя отчего им и трястись-то было? Все же прошло благополучно, по плану. Все именно так, как и задумала. Сейчас выскочит из комнаты, и все, забудет, как дурной сон.

– А меня Сергеем зовут. Сергеем Витальевичем. Я ведь завтра утром уезжаю, Алиночка. Жаль. Ну, тебе хоть хорошо со мной было?

– Да, да. Конечно. Все замечательно. Спасибо, спасибо вам, – заторопилась Алина к двери, уже на ходу заправляя рубашку в джинсы. – Всего вам хорошего, прощайте!

Потом, уже в своем закутке за ширмой, она торопливо накапала валокордину в стакан с водой, ходящий ходуном в руках, жадно выпила, без сил прилегла на свою кушетку, закрыв глаза и положив руку на сердце. И улыбнулась сама себе хитренькой улыбкой – ай да Алина, ай да молодец! Какое ж все-таки хлопотное да нервное это дело – детей заводить. А она молодец, так ловко со всем этим справилась.

Потом, по прошествии определенного времени обнаружив, что коварный план все-таки удался, она не удивилась особо. Стало быть, все правильно тогда рассчитала. Значит, так и нужно. И стала тщательно готовиться к грядущему событию, закупая помаленьку необходимые вещи-предметы. На дорогие удовольствия вроде памперсов и всяких подобных штучек особых денег, конечно, не было – велика ли зарплата у вахтерши-то? Но хлопчаткой дешевенькой на пеленки-подгузники запаслась основательно, и одеяльце теплое прикупила, и ползунки-пинеточки всякие. Вообще, продумала она свое будущее безденежное материнство, как ей казалось, очень толково и до мелочей. Все носила, как мышка в норку: разные долгохранящиеся съестные припасы – гречку, манку, сухое молоко, консервы, муку, сахар. И деньжат старалась отложить на черный день побольше, налегала изо всех сил на морковку с капустой да на всякие другие полезные овощи. И счастлива была по-настоящему в этих приятных хлопотах, вслушивалась в саму себя настороженно. Теперь уже не с сердцем вела долгие беседы, а с настоящим, сидящим в ней маленьким человечком – как ему там, внутри, живется, не хочется ли ему чего вкусненького.

В женскую консультацию решила не ходить. Ну их, этих врачей. Знала заранее, что скажут. Нельзя, мол, и все. Сердце не выдержит. А оно-то как раз и поддержало в этот судьбоносный момент – одобрило, видно, ее поступок. И не болело совсем, и дышать давало полной грудью, и даже румянец какой-никакой на щеки выскочил. Все кругом удивлялись только, с чего она так расцвела – и похорошела, и поправилась-округлилась вдруг. Правда, удивляться особо некому было – бабушка-опекунша ее давно померла, а на работе тоже коллег-товарищей – раз-два и обчелся. Ну, соседи еще по дому, которые бабушку помнили. Вот и выходило, что Алина была одна. Совсем. Так до семи месяцев ее беременного состояния никто и не понял. А когда на работе комендантша живот под широкой рубашкой разглядела и, всплеснув по-бабьи руками, погнала срочно в консультацию, поздно было. Врачи тоже, конечно, в ужас пришли, узнав про сердечные ее слабости, и предложили срочно принять меры, то бишь вызвать поскорее какие-то там искусственные роды, но Алина только фигушку им мысленно показала – еще чего! И ушла, поглаживая да поддерживая свой драгоценный живот, подписав какую-то бумагу, в смысл которой особо не вникала – так, ерунда какая-то. Вроде того, что от предложенной помощи она, будучи в здравом уме и твердой памяти, сама отказывается. А когда рожать пришла – сама опять же, – снова руками развели. Все твердили – чудо да чудо. Они еще и не знали, и сама Алина не знала, что настоящее чудо ждет впереди, что родит она себе не одного ребеночка, как заказывала судьбе, а сразу двоих. Сама бы родить не смогла, конечно, сил бы точно не хватило. Врачи кесарево сечение очень удачно сделали и вовремя, главное, – большое им спасибо. Она поначалу испугалась, когда от наркоза отошла, – думала, в глазах двоится от слабости. А когда поняла – обрадовалась, что так вышло. Значит, все правильно. И никакая это не глупая авантюра с собственным здоровьем, как сказала строгая докторша в консультации, а самые настоящие здоровые младенцы-близнецы. Божьи дети. Мальчишки, Борис и Глеб. Теперь уж можно попросить у бабушкиного господа жизни побольше, по полному своему материнскому праву. Детей-то двое! Кроме нее, их никто не поднимет.

Из роддома ее забирала та самая комендантша из дома приезжих, которая первая разглядела выпирающий живот. Хорошая тетка, добрая. Когда Алина в законный декретный отпуск ушла, даже расследование провести затеялась на предмет выяснения того подлеца, который мог бы оказаться отцом Алининых деточек да у кого это хватило совести такую больную да разнесчастную девчонку обрюхатить. Да только потом рукой махнула – разве такое выяснишь. Народу-то с тех пор в подотчетном хозяйстве столько всякого перебывало, что уже никому ничего и не предъявишь. Тем более сама Алинка, видно, того не сильно хочет, раз так долго обо всем помалкивала. Собрав со всего коллектива в день зарплаты небольшую сумму, как говорится, «на зубок», и присовокупив к ней выхлопотанную на комбинате «материальную помощь», она сунула толстенький конвертик в карман Алининого плаща, расцеловала ее троекратно и, утерев быструю слезу, умчалась по своим комендантским делам. А что делать – хозяйство-то хлопотное. Больше чем на два часа и оставить его нельзя без пригляду. Но, убегая, успела Алине сказать, что на работу ее после декрета возьмет обязательно, что бы там ни было. И пусть девочка насчет этого вопроса не волнуется. Главное – чтоб здоровье не подвело.

Она и впрямь долго после родов довольно сносно себя чувствовала. Первый год пролетел – и не заметила. Трудностей много было, конечно, всяческих, но счастья-то все равно больше! Потому что таких, как у нее, сыновей, не было на всем белом свете ни у кого, уж это она совершенно точно знала. А какая еще мать может похвастать полным взаимопониманием с двумя только что родившимися младенцами, скажите? Кто еще может попросить трехмесячных детей не плакать, когда проснутся? Лежать в кроватках, кряхтеть, но не плакать, а ждать, когда проснется мать, потому как ей обязательно подольше поспать надо, потому как сердце, со всеми обстоятельствами вроде бы и смирившееся, последнюю свою привилегию очень четко требует – Алина должна обязательно долго спать. Они даже ножками топать раньше срока начали, мальчишки ее. И мама знала, почему – чтоб на руки не проситься. Коляски-то не было, а таскать их подолгу боялась. Уронит еще, не дай бог. И ели хорошо – все, что предложат. Только рты раскрывали по очереди, как голодные птенцы. Правда, предложить она им ничего особенного не могла. Овсянку в основном. Ну, овощное пюре делала. А еще ей соседи да бывшие сослуживцы помогали здорово. Одежонку всякую несли с выросших сыновей и внуков, сосед-охотник лосятину зимой приносил, сосед-рыбак – всяческую рыбу летом. И пособие мало-мальское на двоих детей тоже полагалось. Чего не жить-то? Живи себе да радуйся! Она надумала уже и на работу пойти, когда Борису и Глебу по два годика исполнилось, и сердобольная комендантша взялась ей даже путевку в детский садик отхлопотать через комбинат как матери-одиночке. Да случился с Алиной ни с того ни с сего сердечный приступ. В больницу не пошла, дома отлежалась, но с тех самых пор приступы стали нападать все чаще, и лицо будто снова покрылось серо-синюшной пылью, и взгляд стал потухшим и загнанным, и прежний сон стал мучить ночами, обваливаясь на грудь потолком и давя всей тяжестью. А потом в ее жизни появился Лёня.

Он просто склонился над ней, охнувшей и будто упавшей на бульварную скамеечку, с обычным человеческим вопросом:

– Вам плохо, девушка? Что с вами? Может, «Скорую» вызвать?

– Нет, спасибо, – махнула ему тогда рукой Алина, страдальчески улыбнувшись бледными губами. – Спасибо, пройдет. Вы идите…

– А дети что – тоже ваши? – не отставал молодой и красивый мужчина, разглядывая притихших и испуганно вжавшихся в материнские бока с двух сторон Бориса и Глеба.

– Да, мои.

– Давайте-ка я вас до дома провожу. У вас лицо такое… Опасное. Пойдемте.

– Нет, нет, не надо. Зачем? Что вы? – сопротивлялась изо всех сил Алина, но помощь тогда приняла. Потому что и в самом деле сомневалась, сможет ли самостоятельно добрести до дома, да еще и дотащить на себе большую кошелку с продуктами. Не оставлять же ее на той бульварной скамейке, кошелку-то.

Лёня довел ее до самой двери, даже вошел вместе с ними в квартиру, удивленно осматриваясь вокруг. Она даже разозлилась тогда – не в музей же пришел, ей-богу! Чего с таким ужасом в глазах разглядывать ее жилище? Бывает, люди и похуже живут. Зато у нее Борис и Глеб есть.

На следующий день он пришел снова. Она даже и пускать его поначалу не хотела – зачем? Но он так посмотрел на нее своими огромными, непонятно-трогательными, добрыми детскими глазищами, что девушка только виновато улыбнулась в ответ и отступила в сторону. И он вошел. А потом оказалось, что еще и игрушки Борису и Глебу принес. Самые настоящие мальчишечьи пистолеты со всякими там взрослыми примочками, и играл с ними долго, до настоящего счастливого их мальчишеского изнеможения. А она лежала на диване, укутавшись в старый плед, смотрела удивленно на эту суету и думала – удобно или не очень, если она попросит этого странного мужчину сварить близнецам кашу, потому как вставать самой после вчерашнего приступа ей страшновато было, а сидеть им целый день на овсяном печенье тоже не дело…

Лёня кашу сварил. Неумело и плохо, но сварил. Ее чаем горячим напоил. И стал приходить каждый день практически. Вот уже почти год продолжается странная их дружба-помощь, по всем правилам получается – будто бог его Алине принес в самый трудный момент. Не зря же она с ним договаривалась, потому что дышать ей становилось с каждым днем все труднее – большую часть времени она так и проводила на диване под пледом, и ни от каких покупаемых Лёней дорогих лекарств проку не было. А позавчера он чуть ли не силой отвез ее сюда, в больницу, объявив, что с детьми побудет сам. И вообще объявил, что теперь будет жить с ними. Совсем. Всегда. Навеки.

А ей об этом «всегда» как-то и не думалось вовсе. Потому что неправильно, не должно так быть. Потому что кто он и кто она? Да просто не бывает в жизни такого! В сказках, которые она Борису и Глебу на ночь читает, и бывает, может. А в жизни – нет. И тем не менее.

Алина на минуту закрыла глаза и вдруг почувствовала, как больничный потолок заколыхался подозрительно и опасно, намереваясь свалиться ей на грудь, и торопливо распахнула их снова, пытаясь остановить это движение-колыхание. Надо бы позвать сестру, чтоб укол сделала. Господи, ну почему, почему все так? Почему вдруг сердце так взбунтовалось за последние дни? Решило, может, что она совсем уж предательница, что старый договор нарушила? Тот самый – ненавидеть всем сердцем молодых, здоровых и красивых мужиков. А она, выходит, его не только нарушила, а одного из этих молодых, здоровых и красивых еще и в жизнь свою умудрилась впустить. А как было его не впустить? Это же не кто-нибудь, а Лёня! Добрый, заботливый, жалеющий и все понимающий, любящий Бориса и Глеба. Алина про этот сердечный договор и ему пыталась что-то объяснить, но он только посмотрел на нее внимательно добрыми мягкими глазами и сказал, что все это чепуха, что ни одному писателю-фантасту и в голову такое не придет – с сердцем договоры какие-то подписывать. Попытался ее приободрить таким образом да успокоить, в общем. И еще сказал: все будет хорошо.

Нет, она понимала, конечно же, что любить ее по-настоящему нельзя. Чего в ней любить-то? Он просто жалеет ее, это понятно. Но когда каждый твой день проходит так, будто следующий уже не начнется, когда с ужасом думаешь, что случится потом с двумя замечательными мальчишками, то и обыкновенное проявление мужской жалости кажется величайшим и значительнейшим проявлением чувств, красивее которого нет на всем белом свете. И чувство это – для кого-то, может, и обидное – на самом деле гораздо надежнее и добрее, чем настоящая, взаправдашняя любовь, о которой пишут в книжках и какую показывают в кино. Впрочем, о любви как таковой Алина ничего толком не знала. И не хотела знать. О той самой, которую испытывают молодые-красивые-здоровые мужчины к таким же молодым-красивым-здоровым женщинам. Потому что она была обязательно зависима от того ужаса, который сотворил с ней когда-то мамин сожитель. И спасибо милому и доброму Лёне за его жалость. Без нее она бы давно умерла, наверное…

А вон, кажется, идет ее семейство – из коридора голоса близнецов слышны. У Бориса тихий голос, низкий, а у Глеба, наоборот, погромче и повыше. А у Лёни вообще голос ни с чем сравнить нельзя. Он – как тихая спокойная музыка. Музыка жизни, музыка надежды.