Конвей очнулся под звонок интеркома в своей собственной, милой и до боли знакомой каюте. Он чувствовал себя отдохнувшим и голодным, голова была ясной, а на руке, которой он откинул одеяло, имелось, как и положено, пять розовых пальцев. Неожиданно он ощутил некую странность, которая на мгновение сбила его с толку. В госпитале было непривычно тихо.

— Чтобы избавить вас от необходимости приставать ко мне с расспросами, — донесся из интеркома усталый голос О'Мары, — скажу сразу: вы пробыли без сознания два дня. Атака закончилась, если быть точным, вчера на ранней вахте, и с тех пор не возобновлялась, так что у меня было время вдоволь налюбоваться на вашу героическую физиономию. Ради вашего же блага вас погрузили в гипнотический сон и стерли все воспоминания, поэтому можете не волноваться, что вечно будете испытывать ко мне чувство признательности. Как настроение?

— Отличное, — воскликнул Конвей. — Я не… Моя голова кажется мне такой просторной!

— Я бы мог ответить вам, что в ней у вас всегда просторно, — фыркнул О'Мара, — но, пожалуй, воздержусь.

Несмотря на то, что главный психолог старался говорить в своей излюбленной манере, по его голосу чувствовалось, что он устал до изнеможения. Однако, подумалось Конвею, О'Мара не из тех, кто устает, скорее его при очень большом желании можно довести до умственного истощения…

— Командующий флотом назначил нам с вами свидание через четыре часа, — продолжал майор. — Явка строго обязательна, тем более, что ситуация такова, что вполне можно побездельничать. Лично я собираюсь вздремнуть. До связи.

Как обнаружил Конвей, провести четыре часа в ничегонеделании не слишком-то просто. В главной столовой полным-полно было мониторов-стрелков, ремонтников, сменившихся с дежурства патрульных и медиков, которых прислали на подмогу гражданским врачам. Все они возбужденно переговаривались, возвращались к отдельным эпизодам атаки и пытались предугадать будущее. Из разрозненных обрывков фраз Конвей уяснил, что противнику удалось прижать корабли мониторов к самому госпиталю, но тут из гиперпространства вынырнула позади имперского флота эскадра илленсанов. Звездолеты Илленсы отличались громоздкостью, которая придавала им вид линкоров — пускай даже с вооружением, как у легких крейсеров; а потому внезапное появление ниоткуда десяти таких громадин посеяло среди врагов панику. Они отступили, чтобы перегруппироваться, а мониторы, которым перегруппировывать было практически нечего, занялись укреплением последней линии обороны, то есть госпиталя. Разговор за столиками касался Конвея ничуть не менее, чем любого другого, однако он не испытывал никакого желания присоединиться к нему, а вступить в беседу с немногими находившимися в зале инопланетянами не мог из-за того, что О'Мара стер из его памяти все мнемограммы, а следовательно, и познания в инопланетных языках. Медсестер же землянок монополизировали мониторы, и то сказать, ведь одна девушка приходилась на десять-двенадцать мужчин, что, впрочем, оказывало благоприятное воздействие на мораль обеих сторон. Конвей торопливо перекусил и сбежал, ибо начал сознавать, что ему тоже не хватает благоприятного влияния. Его мысли обратились к Мэрчисон. Где она, интересно, — на дежурстве, отдыхает или спит? Если спит, то ничего не поделаешь, а если на дежурстве, то он может освободить её на сегодня от этой обязанности, а когда она сменится… Как ни странно, угрызения совести по поводу задуманного служебного преступления Конвея почти не мучали. В военное время, мелькнуло у него в голове, люди обращают гораздо меньше внимания на профессиональную, да и на всякую прочую этику.

Когда он отыскал Мэрчисон, выяснилось, что её смена только что закончилась, так что злоупотреблять властью Конвею не пришлось. Тем же нарочито веселым голосом, какой был у многих посетителей столовой, откуда он удрал из-за неестественности обстановки, Конвей спросил девушку, не занята ли она, предложил прогуляться и пробормотал какую-то банальность насчет дела и потехи.

— Занята… Потеха?… Я хочу спать! — воскликнула Мэрчисон, потом прибавила спокойнее:

— Вы не… куда мы пойдем? Кругом сплошные развалины. Мне надо переодеваться?

— Рекреационный уровень как будто цел, — ответил Конвей. — Зачем? Вы и так прелестно выглядите.

Форма медсестер, синяя облегающая блуза и брюки — обтягивающие, чтобы без проблем забираться и вылезать из скафандров, — на самом деле очень шла Мэрчисон, но вид у девушки был крайне утомленный. Она расстегнула и сняла широкий белый пояс с кармашками для инструментов, избавилась от шапочки и сетки для волос, и Конвей чуть было не зарычал в голос, но поперхнулся, ибо горло все-таки слегка побаливало. Мэрчисон рассмеялась, тряхнула головой и потерла щеки, чтобы на них появился хоть какой-то румянец.

— Обещаете не задерживать меня допоздна? — справилась она весело.

По дороге к рекреационному уровню не заводить разговор на профессиональные темы было попросту невозможно. Во многих отделениях госпиталя давление опустилось ниже критической отметки, поэтому рабочие уровни были переполнены пациентами. На них не нашлось бы такого коридора, который не был бы забит ранеными. Подобного поворота событий никто, к сожалению, не предвидел, поскольку никто, опять же, не ожидал, что враг применит оружие с ограниченной убойной силой. Если бы Империя использовала атомные боеголовки, не было бы переполнения, ни, разумеется, самого госпиталя. Конвей слушал рассуждения Мэрчисон едва ли вполуха, но её, похоже, это не особенно волновало. Может статься, она его не слушала совсем. Когда они достигли рекреационного уровня, то увидели, что тот, хоть и уцелел, значительно изменился. Поскольку центр тяжести госпиталя располагался выше, та малая гравитация, которая здесь существовала, была направлена теперь вверх, и все то, что находилось в свободном состоянии, лепилось к потолку, где и создавало полупрозрачный хаос замутненной песком воды и воздушных пузырей, а сквозь него проглядывало багровое искусственное солнце.

— О, как красиво! — проговорила Мэрчисон. — И успокаивает.

Освещение придавало её коже некий теплый оттенок, который трудно было описать словами. Алые губы чуть разошлись, белизна зубов казалась как бы переливчатой, а большие глаза таинственно мерцали.

— Я бы, — заметил Конвей, — сказал «романтично».

Они оттолкнулись от пола и медленно полетели по направлению к ресторану. Внизу проплывали верхушки деревьев, навстречу попадались клубы пара, которые срывались с поверхности нагретой солнцем воды, на руках и на лицах оседали капельки влаги. Конвей поймал Мэрчисон за руку, но скорости их немного не совпадали, поэтому они начали вращаться вокруг собственного центра тяжести. Конвей согнул локоть, притянул девушку к себе. Вращение ускорилось. Он обнял Мэрчисон за талию. Она было уперлась, но вдруг прильнула к нему всем телом и принялась жадно целовать. Он отвечал ей, а пустынный пляж, утесы и багровое водяное небо оказывалось у них то над головами, то под ногами.

Конвею подумалось, что даже если бы его тело не вертелось в воздухе, он все равно не избежал бы головокружения — от поцелуя. Они приземлились на утес и, смеясь, разжали объятия, а потом, цепляясь за искусственные растения, взобрались к ресторану. В помещении царил полумрак, под прозрачной крышей и балдахинами над многочисленными столиками висели водяные шары, точно гроздья неведомых инопланетных плодов, которые взрывались, стоило Конвею или Мэрчисон задеть ненароком тот или иной столик, а задевали они их достаточно часто. И вскоре зал ресторана заполнили сотни маленьких серебристых шариков, в которых отражались попеременно то Конвей, то его спутница. Ни дать, ни взять, мир грез, подумал Конвей, мир, в котором грёзы становятся явью. В последнем можно было не сомневаться, ибо разве рядом с ним не парила смуглокожая и прекрасная медсестра Мэрчисон? Они аккуратно, чтобы не потревожить большие водяные шары, сели за столик. Конвей, одной рукой держась за стул, другую положил на ладонь Мэрчисон и сказал:

— Я хочу поговорить с вами.

Она улыбнулась, но в её улыбке сквозила легкая настороженность.

Конвей попытался заговорить, попытался высказать то, что столько раз произносил в уме, но тут же запутался и пустился изрекать что попало. Она такая красивая, сказал он, но она — глупышка, что осталась в госпитале. Он любит её, желает её и был бы счастлив, если бы сумел за эти месяцы загнать её в уголок и добиться столь нужного ему «да». Но ему, сказал он, помешали обстоятельства. Он постоянно думал о ней, даже тогда, когда оперировал ТРЛХ, и именно эти мысли помогли ему продержаться до конца. А во время бомбардировки он переживал за…

— Я тоже беспокоилась за вас, — мягко перебила Мэрчисон. — Вы были везде и всюду, и всякий раз, когда в нас попадали… Вы всегда знали, что делать, и… и я боялась, что вы заработаетесь до смерти.

Она потупилась. У Конвея пересохло во рту.

— А когда вы занялись ТРЛХ, — прибавила она, — мне показалось, что со мной рядом диагност. О'Мара сказал, семь мнемограмм… Я… Я просила у него дать мне хотя бы одну. Но он отказал, потому что, — она замялась, потому что, по его мнению, девушки допускают в себя — ну, в сознание, весьма избирательно.

— Насколько избирательно? — спросил Конвей хрипло. — Э-э… друзья не считаются?

Он невольно подался вперед и отпустил стул, и немедленно взмыл к потолку и врезался лбом в большущий водяной шар. Тот выплеснул всю свою воду ему в лицо. Конвей принялся отплевываться и размахивать руками, и тут увидел это, грубый диссонанс в гармонии грез наяву. В углу полутемного зала штабелем лежали ракеты без боеголовок. На полу их удерживали специальные зажимы, а сверку была наброшена сеть — на случай, если зажимы лопнут при взрыве. Конвей извернулся, отыскал край сети и раскинул её в воздухе подобием гамака.

— На лету как следует не поговоришь, — пробормотал он. — Иди сюда.

Быть может, сеть слишком уж напоминала паутину или в голосе Конвея прозвучало довольство хищника, наконец-то заманившего добычу в ловушку, но так или иначе — Мэрчисон заколебалась. Её ладонь, которую он сжимал в своей руке, задрожала.

— Я… Я знаю, о чем ты думаешь, — произнесла она, глядя куда-то в сторону. — Поверь, мне хочется того же, что и тебе. Но развлекаться в то время, когда в госпитале столько раненых и они продолжают прибывать — это эгоистично. Глупо, конечно, но я считаю, что сначала мы должны позаботиться о других. Вот почему…

— Спасибо, — огрызнулся Конвей, — спасибо, что напомнила мне о моих обязанностях.

— Ну, зачем ты так! — воскликнула она, прижимаясь к нему и кладя голову ему на грудь. — Я вовсе не хотела обидеть тебя. Пожалуйста, не сердись. Война… я не предполагала, что она так ужасна. Я боюсь, боюсь, что тебя убьют, а я останусь одна! Пожалуйста, обними меня и… и скажи, как мне быть…

Её глаза мерцали. Лишь увидев бегущие из них и плывущие по воздуху искорки, Конвей догадался, что она плачет. Он никогда не представлял себе Мэрчисон плачущей, а потому поспешил исполнить её просьбу. Через какое-то время он отстранил девушку от себя и проговорил:

— Я не сержусь, но если ты меня спросишь, что я чувствую, то, пожалуй, я предпочту воздержаться от ответа. Пойдем, я провожу тебя.

Однако осуществить столь благие намерение ему помешала сирена тревоги, после которой доктора Конвея по коммуникатору пригласили подойти к интеркому.