18. Спруты

В течение нескольких дней «Наутилус» неизменно отдалялся от американских берегов. Он явно не хотел заплывать в воды Мексиканского залива или Антильских островов. Но и без этого под его килем было вполне достаточно воды, так как средняя глубина моря в этих местах имеет тысячу восемьсот метров. Но здешние воды, усеянные островами и посещаемые пароходами, не нравились капитану Немо.

Шестнадцатого апреля мы познакомились с Гваделупой и Мартиникой, но на расстоянии около тридцати миль. Их высокие горные пики я увидал лишь на одну минуту. Канадец, который рассчитывал привести в исполнение свое намерение в Мексиканском заливе, либо достигнув земли, либо подплыв к одному из многочисленных судов, совершавших каботажные рейсы между островами, был весьма расстроен. Наше бегство могло вполне осуществиться, если бы Неду Ленду удалось завладеть лодкой потихоньку от капитана Немо. Но теперь в открытом океане нечего было об этом и думать.

Канадец, Консель и я имели по этому поводу достаточно долгий разговор. Уже полгода мы были пленниками на «Наутилусе». За это время мы прошли семнадцать тысяч лье, и, как говорил канадец, конца нашему плаванию не предвидится. Он кончил тем, что потребовал от меня в последний раз спросить капитана Немо, уж не намерен ли он нас держать у себя до бесконечности?

Подобный шаг был мне не по душе. На мой взгляд, он не мог достичь цели. От командира «Наутилуса» ждать было нечего, а все зависело от нас самих. К тому же с некоторого времени капитан Немо становился все более мрачным, отчужденным и необщительным. Он явно избегал меня. Бывало, он с удовольствием давал мне объяснения о разных подводных чудесах; теперь он оставлял меня работать в одиночестве и перестал бывать в салоне.

Какая произошла в нем перемена? Что стало этому причиной? Я не мог упрекнуть себя ни в чем. Может быть, его тяготило наше присутствие на «Наутилусе»? А вместе с тем у меня не было надежды на то, чтобы человек такого склада мог нам вернуть свободу.

Вот почему я и просил канадца дать мне время все обдумать, прежде чем перейти к действию. В случае если бы мое выступление не имело никакого результата, оно могло возбудить подозрение у капитана, ухудшить наше положение и повредить планам самого канадца. Добавлю еще то, что ссылаться в этом вопросе на здоровье я уже никак не мог. Если исключить жестокое испытание в торосах Южного полюса, то мы, Консель, Нед и я, никогда еще не чувствовали себя так хорошо. Здоровая пища, благодатный воздух, упорядоченная жизнь, ровная температура исключали возможность заболевания, и я хорошо понимал все преимущества подобного образа жизни для человека, отбросившего без всяких сожалений воспоминания о Земле, в особенности для такого, как капитан Немо, который находится здесь у себя дома, плывет, куда ему угодно, и своими таинственными для других, но хорошо ему известными путями стремится к своей цели. Но мы не рвали связей с человечеством. Говоря о себе, я не хотел бы уносить с собой в могилу мои работы, такие любопытные и новые. Как раз теперь я имел право написать настоящую книгу о море, и я хочу, чтобы эта книга лучше раньше, чем позже, вышла в свет.

Вот хотя бы здесь, в водах Антильских островов, всего в десяти метрах от поверхности, сколько интересных произведений природы я мог отметить, глядя сквозь открытые окна в салоне!

Среди других зоофитов были и сифонофоры-физалии, известные под названием «военных португальских корабликов», вроде продолговатых пузырей с перламутровым отливом, которые плавают, подставив ветру свои мембраны и распустив по воде синие щупальца, похожие на шелковые нити; чарующие взор медузы, которые при прикосновении испускают едкую жидкость, обжигающую, как крапива; среди кольчатых червей-аннелид длиной до полутора метров, снабженных розовым хоботом и Тысячью семьюстами двигательных органов, параподий, которые извиваются в воде и светятся всеми цветами радуги. В разряде рыб — малабарские скаты, огромные представители хрящевых рыб длиной до десяти футов и весом до шестисот фунтов, с треугольными грудными плавниками, горбатой спиной и с глазами, укрепленными в задней части головы.

Тут были и американские балисты, которым природа отпустила только черную и белую краску, и длинноперые бычки, продолговатые, мясистые, с желтыми плавниками и с выдающейся челюстью, макрели в сто шестьдесят сантиметров, с короткими, острыми зубами, покрытые мелкой чешуей и принадлежащие к альбакорам, барбули полосатые, от головы до хвоста опоясанные золотыми полосками, носились стайками, быстро шевеля сверкающими плавниками. Эти ювелирные произведения природы были когда-то посвящены Диане и особенно ценились римскими богачами, державшимися поговорки: «Лови их, но не ешь!» Золотистые помаканты, украшенные изумрудными полосками, одетые в шелк и бархат, проходили перед нашими глазами, как богатые синьоры на картинах Веронезе; шпорцовые спары убегали от нас, быстро работая грудными плавниками; клюпонодоны, величиной в пятнадцать дюймов, окутывали себя фосфоресцирующим светом; кефали хлестали по воде толстыми мясистыми хвостами; красные корегонусы как будто косили волны отточенными грудными плавниками, а серебристые силены (из ставрид), достойные своего названия, поднимались над гладкой поверхностью воды, сияя беловатым светом, как маленькие луны.

Сколько еще новых, чудесных видов я мог бы увидеть, если бы «Наутилус» не стал уходить в глубинные слои! Пользуясь системой своих наклонных плоскостей, он постепенно опустился на глубину двух-трех тысяч метров. Здесь животная жизнь оказалась представленной только анкринами, морскими звездами, прелестными пентакринами с головой медузы, с маленькой чашечкой на прямом стебле; троки, кровавые кенотты и фиссурелы — большой вид береговых моллюсков.

Двадцатого апреля мы поднялись на тысячу пятьсот метров. Наиболее близкой к нам землей оказался Лукайский архипелаг — группа островов, разбросанных по поверхности океана, как кучки мостового камня. А в глубине вод высились подводные большие скалы, представляя собой отвесные стены из размытых глыб, лежавших высокими слоями, между которыми образовались такие углубления, что электрические лучи «Наутилуса» не достигали до их дна. Сами скалы были устланы густой растительностью — гигантскими ламинариями, бесконечно длинными фукусами: подлинные шпалеры из водолюбов, достойных титанического мира.

Рассуждая об этих колоссальных растениях, мы, Нед, Консель и я, естественно, перешли к гигантским морским животным. Одни из них, очевидно, предназначались на съедение другим. Но среди этих длинных волокон я заметил лишь несколько членистых представителей животных из группы короткохвостых, длиннолапых ламбр, лиловатых крабов и клиосов, свойственных морским водам Антильских островов.

Было около одиннадцати часов дня, когда Нед Ленд обратил мое внимание на то, что среди огромных водорослей шевелилось, видимо, какое-то жуткое животное.

— Да, — сказал я, — здесь много пещер, удобных для спрутов, и я нисколько не удивлюсь, если увижу здесь этих чудищ.

— Какие же это чудища, — удивился Консель, — простые кальмары из отряда головоногих?

— Нет, — ответил я, — это большие спруты. Но наш друг Ленд, видимо, ошибся, я ничего не замечаю.

— Жаль, — заметил Консель. — Хотелось бы мне встретиться лицом к лицу с одним из этих спрутов, о которых рассказывают, будто они способны утащить в морскую бездну целый корабль. Этих животных зовут у нас: крак…

— «Крак» и капут! — иронически ответил канадец.

— Кракены, — закончил слово Консель, не обращая внимания на шутку своего товарища.

— Никогда я не поверю, — сказал Нед Ленд, — что подобные животные существуют на свете.

— Почему же нет? — спросил Консель. — Мы же поверили в нарвала господина профессора.

— И ошиблись.

— Конечно, но возможно, что многие в него верят до сих пор.

— Вообще говоря, это правдоподобно, — ответил я Конселю, — но я лично решил поверить в существование таких чудовищ только тогда, когда их вскрою собственной рукой.

— Значит, сам господин профессор не верит в существование гигантских спрутов? — спросил меня Консель.

— А кой черт в них поверит? — воскликнул Нед.

— Многие, друг мой Нед.

— Только не рыбаки! Ученые — возможно!

— Простите, Нед. И рыбаки и ученые!

— Но я-то уж, — заговорил Консель с самым серьезным видом, — своими собственными глазами видел, как один головоногий своими щупальцами утащил под воду большое судно.

— И вы сами это видели? — спросил канадец.

— Да, Нед.

— Собственными глазами?

— Собственными глазами.

— Где же, будьте любезны?

— В Сен-Мало, — невозмутимо отвечал Консель.

— В гавани? — насмешливо спросил канадец.

— Нет, в церкви, — ответил Консель.

— В церкви! — воскликнул Нед.

— Да, друг мой Нед. Такой спрут был изображен там на стене.

— Здорово! — воскликнул Нед, заливаясь хохотом. — Господин Консель строит из меня дурака.

— Нет, формально он прав, — сказал я. — Я слышал об этой картине, но сюжет ее взят из легенды, а вы знаете, чего стоят легенды из области естественной истории! В особенности же, когда дело касается чудовищ, воображению нет пределов. Не только верили, что спруты могут потопить корабль, но известный Олаф Великий рассказывает о спруте величиной в целую милю, походившем не на животное, а на остров. Рассказывают даже такой случай: однажды епископ Нидросский вздумал отслужить обедню на одной громадной скале; когда обедня кончилась, скала поплыла, а потом нырнула в море; оказалось, что это не скала, а спрут.

— И это все? — спросил канадец.

— Нет, — ответил я. — Другой епископ, Понтоппидам Бергенский, тоже рассказывает о спруте, на котором мог бы производить учение целый эскадрон кавалерии.

— Здоровы были врать эти древние епископы! — заметил Нед Ленд.

— Наконец, античные натуралисты упоминают чудовища такой величины, что у них пасть — целый залив, а сами они не могли бы пройти в Гибралтарский пролив.

— И слава богу! — заметил канадец.

— Но что есть истинного во всех этих рассказах? — спросил Консель.

— Ничего, — ответил я, — ничего, кроме того, что они переходят границы правдоподобия и превращаются в миф или легенду. Тем не менее для игры воображения рассказчиков нужно какое-нибудь основание или предлог. Нельзя отрицать того, что среди спрутов и кальмаров есть виды очень больших размеров, но, конечно, меньше, чем китообразные. Наши рыбаки нередко видят спрутов длиной более метра восьмидесяти сантиметров. В музее Триеста и Монпелье хранятся скелеты спрутов величиной в два метра. К тому же по расчетам натуралистов такое животное, длиной даже только в шесть футов, должно иметь щупальца в двадцать семь метров длиной. А этого уже достаточно, чтобы оно стало страшным.

— А ловятся ли такие в наше время? — спросил канадец.

— Если и не ловятся, то моряки видят их часто. Один из моих друзей, капитан Поль Бос из Гавра, не один раз уверял меня, что видел в Индийском океане этих чудовищ огромного размера. Но самый поразительный случай, не допускающий сомнений в существовании гигантских спрутов, произошел несколько лет тому назад, в тысяча восемьсот шестьдесят первом году.

— Что это за случай? — спросил Нед Ленд.

— А вот какой. В тысяча восемьсот шестьдесят первом году к северо-западу от Тенерифа, приблизительно на той же широте, на какой находимся сейчас и мы, экипаж разведочного судна «Алектон» заметил чудовищного кальмара, плывшего на их пути. Командир Буге подплыл к животному и атаковал его гарпунами и ружейными выстрелами, но безуспешно, так как и гарпуны и пули проникали сквозь мягкое тело кальмара, как сквозь студенистую массу. После нескольких бесплодных попыток экипаж накинул мертвую петлю на тело этого моллюска. Петля скользнула по телу до хвостовых плавников и тут захлестнулась. Тогда пробовали подтянуть чудовище на борт, но его вес был так велик, что веревка перетерла хвост, и кальмар, лишившись этого украшения, ушел в воду.

— Наконец, хоть один факт, — сказал Нед Ленд.

— Факт бесспорный, мой дорогой Нед, настолько, что было предложено назвать этот вид спрута «кальмар Буге».

— А какова его длина? — спросил канадец.

— Не шесть ли метров приблизительно? — спросил Консель, стоя у окна и снова приглядываясь к углублениям в скале.

— Совершенно правильно, — ответил я.

— А не было ли, — продолжал Консель, — на голове его восьми щупалец, которые ворошились на воде, словно змеиный выводок.

— Верно.

— А не было ли у него посередине головы глаз, притом больших размеров?

— Да, Консель.

— А его челюсти не имели ли большого сходства с клювом попугая? Только это клюв огромный?

— Вполне точно, Консель.

— Так вот, если угодно господину профессору, — спокойно ответил Консель, — не есть ли вон тот кальмар — кальмар Буге или по крайней мере его брат?

Я посмотрел на Конселя, а Нед Ленд бросился к окну.

— Жуткая скотина! — крикнул Нед.

Я тоже взглянул в окно и невольно отшатнулся. На моих глазах двигалось страшное чудовище, достойное играть роль в животном эпосе.

Это был кальмар колоссальных размеров длиною в восемь метров. Он плыл задом наперед, с громадной скоростью прямо на «Наутилус», глядя на нас серо-зелеными неподвижными глазами. Восемь рук, или, вернее, ног, посаженных на голове, что и дало этим животным название головоногих, были вдвое длиннее тела и все время извивались, как волосы у фурий. Отчетливо виднелись двести пятьдесят присосков, расположенных на внутренней стороне щупалец в виде полукруглых капсул. Временами присоски касались оконных стекол, пустели и присасывались к ним. Челюсти чудовища, в виде рогового клюва такой же формы, как у попугая, все время открывались и закрывались. Язык из рогового вещества, тоже снабженный острыми зубами в несколько рядов, содрогался, высовываясь из этого страшного рта. Какая фантазия природы! Дать птичий клюв моллюску! Веретенообразное тело, раздутое посередине, представляло собой мясистую массу весом в двадцать — двадцать пять тысяч килограммов. Непостоянная окраска, менявшаяся с необычайной быстротой в зависимости от степени раздражения животного, переходила из серо-свинцового оттенка в красно-бурый.

Что раздражало так моллюска? Несомненно, присутствие «Наутилуса», более огромного, чем он, а также то, что ни его щупальца-присоски, ни челюсти не могли ничего поделать. И все-таки какое это чудище — подобный спрут! Какую мощь вложил творец в его движения, какую жизненную силу, дав ему трехкамерное сердце!

Только неожиданный случай свел меня с таким кальмаром, и я не хотел упустить возможности старательно изучить этого представителя головоногих. Я превозмог ужас, вызванный его видом, взял карандаш и начал зарисовывать.

— Может быть, это тот же, что попался «Актеону»? — сказал Консель.

— Нет, — отвечал канадец, — этот целый, а тот потерял хвост.

— Это не довод, — возразил я. — Щупальца и хвост у этих животных способны к восстановлению, а за семь лет кальмар Буге успел, конечно, нажить себе и новый хвост.

— Ну, коль не тот, так вот из этих! — ответил Нед.

В самом деле, у правого окна появились еще кальмары. Я насчитал их семь. Они сопровождали «Наутилус». Я слышал, как лязгали их клювы по железной обшивке судна. Мы были удовлетворены сполна.

Я продолжал свою работу. Чудовища с такой точностью держались нашего курса, что казались неподвижными, я мог бы рисовать их в уменьшенном виде прямо на оконном стекле. К тому же мы шли умеренной скоростью.

Вдруг «Наутилус» остановился, и весь его остов содрогнулся.

— Неужели мы на что-нибудь наткнулись? — спросил я.

— Во всяком случае, мы уже выпутались, — ответил канадец, — потому что мы стоим в чистой воде.

«Наутилус» стоял действительно в чистой воде, но на одном месте. Лопасти его винта не работали. Прошла минута. В салон вошел капитан Немо и с ним его помощник.

Я не видел его уже несколько дней. Он показался мне мрачным. Не разговаривая с нами, а может быть, не видя нас, он подошел к окну, посмотрел на спрутов и сказал несколько слов своему помощнику. Помощник вышел. Сейчас же створы задвинулись. Потолок засветился.

Я подошел к капитану.

— Интересная коллекция спрутов, — сказал я развязным тоном любителя, глядящего сквозь хрустальное стекло аквариума.

— Да, господин натуралист, — ответил он, — и сейчас мы будем биться с ними врукопашную.

Я растерянно поглядел на капитана. Я думал, что я его не понял.

— Врукопашную? — повторил я вопросительно.

— Да. Винт остановился. Полагаю, что роговые челюсти одного из кальмаров завязли в его лопастях. Это обстоятельство мешает нам идти.

— Что же вы собираетесь делать?

— Подняться на поверхность и перебить всю эту мерзость.

— Это трудно.

— Верно. Электрические пули недействительны против мягкой массы их тела, где они не находят достаточного сопротивления, чтобы разорваться. Но мы их атакуем топорами.

— И гарпуном, капитан, — добавил канадец, — если вы не отказываетесь от моей помощи.

— Согласен, мистер Ленд.

— Мы тоже вам поможем, — сказал я, и вместе с капитаном мы прошли к центральной лестнице.

Там уже стояли человек двенадцать с абордажными топорами в руках, готовые для нападения. Канадец схватил гарпун, а мы с Конселем — топоры. К этому времени «Наутилус» уже выплыл на поверхность. Один из моряков начал отвинчивать гайки. Едва они отвинтились, крышка люка поднялась с необычайной силой, видимо притянутая присосками какого-нибудь спрута. Тотчас же длинное щупальце скользнуло, как змея, в отверстие трапа, а еще двадцать извивались сверху. Капитан Немо одним ударом топора отсек страшное щупальце, и оно упало на лестницу, извиваясь по ее ступенькам.

Пока мы протискивались на палубу, два других щупальца прорезали воздух, обрушились на моряка, стоявшего впереди капитана Немо, и подняли его в воздух с непреоборимой силой.

Капитан вскрикнул и бросился наружу. Мы кинулись за ним.

Какое зрелище! Схваченный щупальцами и прилипший к их присоскам, бедняга болтался в воздухе по прихоти огромного хобота. Он задыхался и хрипел, крича: «Помогите! Помогите!» Эти слова, произнесенные на французском языке, меня ошеломили. На борту был мой соотечественник, а может быть, и не один! Этот раздирающий душу крик я буду слышать всю мою жизнь!

Бедняга погибал. Кто мог бы его вырвать из этого мощного объятия? Но капитан Немо набросился на спрута и отрубил ему другое щупальце. Его помощник яростно дрался с другими чудищами, которые всползали на боковые стены «Наутилуса». Экипаж боролся с ними, пустив в ход топоры. Канадец, Консель и я всаживали наше оружие в мясистую массу спрутов. Сильный запах мускуса наполнил воздух. Все было ужасно!

Одну минуту мне казалось, что бедняга, обвитый хоботом, будет освобожден от могучего действия присосков. Из восьми щупальцев было отрублено уже семь. Одно, оставшееся, еще взвивалось в воздухе, потрясая своей жертвой, как перышком. Но в то мгновение, когда капитан Немо и его помощник накинулись на спрута, он выбросил струю черноватой жидкости из особого мешка у анального отверстия. Мы сразу все ослепли. Когда же черное облако рассеялось, то кальмар исчез, а вместе с ним и мой несчастный соотечественник!

С какой яростью накинулись мы на чудовищ! Все были вне себя! Десять или двенадцать спрутов захватили палубу и боковые стены «Наутилуса». Мы оказались среди обрубков змей, извивавшихся в потоках крови и черной жидкости. Казалось, эти липкие щупальца вновь нарождались, подобно головам гидры, Нед Ленд метил своим гарпуном в серо-зеленые глаза чудовищ и каждым ударом выкалывал по глазу. Случилось, однако, так, что мой храбрый товарищ не успел увернуться, и щупальца одного чудовища сбили его с ног.

Не знаю, как не разорвалось у меня сердце от волнения! Страшный клюв уже раскрылся над канадцем. Я кинулся на помощь. Но капитан Немо обогнал меня. Его топор скрылся в огромной пасти спрута; чудом спасенный канадец вскочил на ноги и вонзил весь свой гарпун до трехкамерного сердца спрута.

— Я был обязан отплатить! — сказал канадцу капитан Немо. Вместо ответа Нед Ленд только поклонился.

Бой длился четверть часа. Побежденные чудовища, убитые и искалеченные, наконец, уступили поле битвы и скрылись под водой.

Капитан Немо, залитый кровью, стоял недвижно у прожектора, глядя на море, поглотившее его товарища, и крупные слезы текли у него из глаз.

19. Гольфстрим

Никто из нас не мог забыть ужасное событие 20 апреля. Я описал его, переживая еще сильное волнение. Свой рассказ я перечитал сам, а затем прочел его Конселю и канадцу. Они нашли, что в передаче самого факта рассказ точен, но недостаточно эффектен. Для описания такой картины надо иметь перо знаменитого нашего поэта, автора «Тружеников моря».

Я говорил, что капитан Немо плакал, смотря на море. Горе его было безгранично. Со времени нашего пребывания на «Наутилусе» погибал уже второй его товарищ. И какая смерть! Раздавленный, задушенный, исковерканный страшными щупальцами, измолотый железными челюстями, этот друг не будет покоиться среди своих товарищей в мирных водах коралловой гробницы!

Что касается меня, мое сердце разрывалось от крика отчаяния, вылетевшего в разгаре этой битвы из уст того бедняги. Несчастный француз, забыв воспринятый диалект, снова обрел язык родной земли и своей матери для последнего, напрасного призыва! Итак, в числе товарищей капитана Немо, преданных ему душой и телом, так же, как он, бежавших от общения с людьми, находился мой соотечественник! Один ли представлял он Францию в этом таинственном сообществе, видимо, состоявшем из людей различных наций?

Вот одна из неразрешимых проблем, все время возникавших в моем уме!

Капитан Немо вернулся к себе. Некоторое время я больше не видал его. Но какую грусть, отчаяние, нерешительность он должен бы испытывать наедине с самим собой, если судить по поведению судна, где капитан Немо был душой, ибо его душевное состояние сказывалось и на корабле. «Наутилус» то шел вперед, то возвращался, он перестал держаться определенного направления, плавал по воле волн, точно труп. Винт был очищен, но почти бездействовал. Капитан Немо вел судно по наитию. Он был не в силах расстаться с местом последнего сражения, с морем, что поглотило его друга!

Так протекли десять дней. Наконец, 1 мая «Наутилус» решительно взял прежний курс на север, пройдя в виду Лукайских островов у Багамского пролива. Мы плыли по течению самой большой морской реки со своими собственными берегами, рыбами и температурой. Я говорю о Гольфстриме.

Это настоящая река, но течет она среди Атлантического океана. Вода в ней тоже соленая и даже солонее окружающего моря. Средняя глубина ее три тысячи футов, а средняя ширина — шестьдесят миль. В некоторых местах скорость течения достигает четырех километров в час. Неизменность объема ее воды значительнее, чем у всех рек земного шара.

Подлинный источник Гольфстрима, исследованного командиром Мори, или, если хотите, его исходная точка, находится в Гасконском заливе. Там его воды, сначала еще слабо нагретые и светлые, начинают принимать особый свой характер. Оттуда это течение идет на юг, вдоль берегов экваториальной Африки, где солнечные лучи жаркой зоны прогревают его воды, затем пересекает Атлантический океан, достигает мыса Сент-Рок на бразильском берегу, здесь разветвляется, и часть его направляется к Антильским островам, где снова прогревается. И вот тут, как будто предназначенный самой природой установить равновесие температур, Гольфстрим, смешав тропические воды с северными, начинает выполнять роль уравнителя температур: раскаленное солнцем Мексиканского залива, течение Гольфстрим поднимается на север к североамериканским берегам Ньюфаундленда. Здесь под действием холодного течения из пролива Девиса оно отклоняется к востоку, опять течет сквозь океан вдоль одного из больших кругов земного шара по локсодромической линии и у сорок третьего меридиана разделяется на два рукава, причем один, под действием северо-западного пассата, возвращается к Гасконскому заливу и к Азорским островам, другой же, обогрев берега Ирландии и Норвегии, доходит до Шпицбергена, где его температура, упав до четырех градусов, все же достаточна, чтобы образовать море, свободное от льдов.

По этой-то океанической реке и плыл «Наутилус». При выходе из пролива Багама, шириной четырнадцать лье и глубиной триста пятьдесят метров, Гольфстрим течет со скоростью восьми километров в час. Скорость течения все больше падает по мере его продвижения на север, и было бы желательно, чтобы и впредь сохранялась такая равномерность, ибо, если скорость и направление Гольфстрима когда-нибудь изменятся, как это уже предполагали, климат европейских стран может подвергнуться такого рода потрясениям, последствия которых даже нельзя предвидеть.

Около полудня я находился на палубе и рассказывал Конселю об особенности Гольфстрима. Кончив объяснения, я предложил ему опустить руки в воду. Консель исполнил мое желание и был крайне удивлен, не ощутив ни тепла, ни холода.

— Происходит это оттого, — объяснил я, — что температура Гольфстрима при его выходе из Мексиканского залива мало отличается от температуры нашей крови. Гольфстрим — это огромный калорифер, который дает возможность западноевропейским берегам щеголять вечнозеленою растительностью. Если верить вычислениям Мори, то полное использование тепла Гольфстрима дало бы количество калорий, вполне достаточное, чтобы превратить массы чугуна в расплавленную реку, величиною с Миссури или Амазонку, и все время поддерживать ее текучесть.

Скорость течения Гольфстрима достигала в это время двух метров двадцати пяти сантиметров в секунду. Течение это настолько отличается от окружающего моря, что его уплотненные воды выступают над поверхностью океана, и таким образом воды теплые и воды холодные имеют разный уровень. Воды Гольфстрима, богатые солями, ярко-синего цвета и ясно выделяются среди зеленых волн океана. Линия их водораздела проходит настолько четко, что, когда «Наутилус» на широте Каролинских островов врезался своим бивнем в воды Гольфстрима, его винт в эту минуту еще рассекал воды океана.

Сила течения увлекает с собой целый мир живых существ. Обычные и для Средиземного моря аргонавты плавают здесь целыми стаями. Среди хрящевых наиболее замечательны здесь скаты с очень развитым хвостом, который составляет треть всей длины ската и по своей форме представляет большой ромб длиною в двадцать пять футов, затем мелкие акулы величиною в метр, с большой головой, с коротким округлым рылом и с острыми зубами в несколько рядов, а их тело покрыто как бы чешуей.

Среди костистых рыб отмечу свойственных только этим водам губанов-перепелок; затем идут синагриды с радужной оболочкой, сверкающей огнем; горбыли-сциены, обладающие способностью издавать писк, длиною в метр, с широкой пастью, усаженной мелкими зубами; центроноты-негры, которых я уже упоминал; голубые корифены с золотистыми и серебристыми отливами; перроке, настоящие радуги, своей окраской способные поспорить с наиболее красивыми тропическими птицами; морские собачки с треугольной головой; камбалы-ромбы, синеватые бесчешуйные рыбы; батрахоиды с желтой продольной и поперечной полосой в виде русского Т; кругом кишели маленькие бычки, усеянные коричневыми крапинами; затем идут диптеродоны с желтым хвостом и серебристой головой; тут же и представители лососевых — стройные мугиломоры с их нежным блеском, которых Ласепед посвятил своей милой подруге жизни, и, наконец, — красивая рыба, американский рыцарь, украшенный всеми орденами и лентами, часто встречающийся у берегов североамериканского материка, чей народ так мало ценит и ордена и ленты.

Скажу еще об одном явлении в Гольфстриме, а именно о фосфорическом свете воды, соперничавшем, особенно во время частых гроз, со светом нашего прожектора.

Восьмого мая мы находились еще на траверсе мыса Гаттераса, на широте Северной Каролины. Здесь ширина Гольфстрима достигала семидесяти пяти миль, а глубина — двухсот десяти метров. «Наутилус» плыл куда глаза глядят. На корабле не существовало никакой охраны. Надо сознаться, что бегство при таких обстоятельствах могло удаться. Населенные берега являлись очень удобным убежищем. Море все время бороздили пароходы, обслуживавшие рейсы между Нью-Йорком или Бостоном и Мексиканским заливом, днем и ночью между различными точками американского берега сновали шхуны каботажного плавания. Была надежда, что они нас подберут. Все это было благоприятным обстоятельством, несмотря на тридцать миль, отделявших «Наутилус» от берегов Соединенных Штатов.

Но другое обстоятельство, очень досадное, совершенно исключало планы канадца. Погода стояла очень плохая. Мы приближались к берегам, где бури очень часты, к родине циклонов и смерчей, рождаемых самим Гольфстримом. Пускаться на утлой лодке в разгулявшееся море значило идти на верную гибель. Сам Нед Ленд соглашался с этим. Он грыз удила, чувствуя жестокую тоску по родине, а единственным лекарством было бегство.

— Господин профессор, — сказал он в тот же день, — пора кончать с этим делом. Я хочу действовать в открытую. Ваш Немо уходит от земли и взял курс на север. Заявляю вам, что с меня хватит Южного полюса и к Северному я с ним не пойду.

— Как быть, Нед, раз бегство сейчас неосуществимо?

— Я стою на своем, надо поговорить с капитаном. Вы не захотели с ним говорить, когда мы были в водах вашей родины. Теперь мы в водах моей родины. У меня одна дума — через несколько дней «Наутилус» поровняется с Новой Шотландией, где около Ньюфаундленда есть большая бухта, а в эту бухту впадает река Святого Лаврентия, а река Святого Лаврентия — это моя река, на ней — родной мой город Квебек, и вот стоит мне подумать об этом, как вся кровь приливает у меня к лицу, а волосы шевелятся на голове. Знаете, господин профессор, я уж лучше брошусь в море! А здесь я не останусь! Тут я задохнусь.

Ясно, что канадец дошел до предела своего терпения. Его богатырская натура не могла приноровиться к такому долгому лишению свободы. Он изменялся в лице день ото дня. С каждым днем он становился все мрачнее. Я чувствовал, как он страдал, потому что тоска по родине захватывала и меня. Уже семь месяцев мы ничего не знали о земле. Вдобавок и отчужденность капитана Немо, и перемена его настроения, в особенности после сражения со спрутами, и его безмолвие — все это мне показало вещи в другом виде. Восторженность первых дней пропала. Надо было быть таким фламандцем, как Консель, чтобы мириться с подобным положением в среде, предназначенной для китообразных и других обитателей морских глубин.

Поистине, если бы этот юноша имел не легкие, а жабры, из него получилась бы вполне благовоспитанная рыба.

— Ну, так как же, господин профессор? — спросил Нед Ленд, не получив от меня ответа.

— Итак, Нед, вы хотите, чтобы я спросил у капитана Немо, каковы его намерения относительно нас?

— Да.

— И несмотря на то, что он уже дал их понять?

— Да, я хочу установить это в последний раз. Если желаете, можете говорить только обо мне, от моего имени.

— Но я встречаюсь с ним редко. Меня он даже избегает.

— Это еще причина, чтобы пойти к нему.

— Я поговорю с ним, Нед.

— Когда? — настойчиво спросил канадец.

— Когда встречу.

— Господин Аронакс, вы, что же, хотите, чтобы я сам пошел к нему?

— Нет, предоставьте это мне. Завтра…

— Сегодня, — сказал Нед Ленд.

— Хорошо. Я повидаюсь с ним сегодня, — ответил я канадцу, чувствуя, что если вступится он в это дело сам, то все испортит.

Я остался один. Раз вопрос был поставлен, я решил покончить с ним немедленно. Я предпочитаю решенное дело делу, еще ждущему решения.

Я вернулся к себе в комнату. Оттуда я услыхал шаги в комнате капитана Немо. Нельзя было упускать случая с ним встретиться. Я постучал к нему в дверь. Ответа не было. Я снова постучал и повернул дверную ручку. Дверь отворилась. Я вошел. В комнате находился один капитан Немо. Склонившись над столом, он не слыхал, как я вошел. Решившись не уходить, пока не переговорю с ним, я подошел к столу. Он резко вскинул голову, нахмурил брови и сказал достаточно суровым тоном:

— Это вы! Что вам угодно?

— Поговорить с вами, капитан.

— Но я занят, у меня работа. Я предоставил вам полную свободу быть одному, неужели я не могу пользоваться тем же?

Прием казался мало ободряющим. Но я решил выслушать все, чтобы сказать все.

— Капитан, — холодно заговорил я, — я должен договорить с вами о таком деле, которое нельзя было отложить.

— Какое? — спросил он иронически. — Вы сделали открытие, неудавшееся мне? Море раскрыло перед вами новые тайны?

Мы были далеки от согласия. Но прежде чем я успел ответить, капитан Немо показал мне на раскрытую перед ним рукопись и внушительно сказал:

— Вот, господин Аронакс, рукопись, переведенная на несколько языков. Она содержит краткую сводку моих работ по изучению моря, и, коли это будет угодно богу, она не погибнет вместе со мной. Эта рукопись с добавлением истории моей жизни будет заключена в нетонущий аппарат. Тот, кто останется в живых последним на «Наутилусе», бросит аппарат в море, и он поплывет по воле волн.

Имя этого человека! Его автобиография! Значит, когда-нибудь его тайна разъяснится? Но в данную минуту его сообщение являлось для меня только средством, чтобы подойти к интересующему меня делу.

— Капитан, — ответил я, — я не могу одобрить самой идеи ваших действий. Недопустимо, чтобы плоды ваших научных изысканий могли погибнуть. Но избранное вами средство мне кажется слишком примитивным. Кто знает, куда загонят ветры этот аппарат, в какие руки попадет он? Разве не могли придумать что-нибудь вернее? Разве вы сами или кто-нибудь из ваших?..

— Нет, — резко прервал меня капитан.

— Но тогда я, да и мои товарищи готовы взять вашу рукопись на хранение, и если вы вернете нам свободу…

— Свободу? — спросил капитан Немо, встав с места.

— Да, как раз по этому вопросу я и хотел поговорить с вами. Уже семь месяцев, как мы находимся на вашем корабле, и вот сегодня я спрашиваю вас, от имени моих товарищей и собственного, намерены ли вы удержать нас навсегда?

— Господин Аронакс, — сказал капитан Немо, — сегодня я вам отвечу то же, что ответил семь месяцев тому назад: «Кто вошел в «Наутилус», тот из него не выйдет».

— Значит, вы обращаете нас в рабство?

— Называйте это, как хотите.

— Но раб повсюду сохраняет за собой право возвратить себе свободу! И ради этой цели для него все средства хороши!

— А кто же отрицает за вами это право? Разве когда-нибудь мне приходила мысль связывать вас клятвой?

И, скрестив руки на груди, капитан смотрел на меня.

— Капитан, — обратился я к нему, — ни у вас, ни у меня нет охоты возвращаться к этому вопросу. Но уж раз мы его затронули, давайте доведем его до конца. Повторяю вам, что дело идет не только обо мне. Для меня научная работа — это моральная поддержка, одухотворение, могущественное отвлечение и страсть, способные заставить меня забыть все. Так же, как вы, я могу жить никем не знаемый, в тени, с хрупкой надеждой передать потомству результат своих исследований посредством гипотетического аппарата, доверенного случайной воле ветров и волн. Одним словом, лишь я способен и любоваться вами и без неудовольствия следовать за вами, играя роль, в некоторых отношениях для меня понятную; но в вашей жизни есть и другая сторона, а она мне представляется в окружении сложных обстоятельств и тайн, к которым непричастны мы, я и мои товарищи. И даже в таких случаях, когда бы наше сердце и болело за вас, тронутое вашими скорбями или взволнованное проявлениями вашего талантливого ума и мужества, нам все-таки пришлось бы затаивать в себе малейшее свидетельство той симпатии, какая возникает в нас при виде чего-нибудь красивого и доброго, независимо от того, исходит ли оно от друга или от врага. И вот это сознание нашей полной непричастности всему, что вас касается, делает наше положение неприемлемым, невозможным, даже для меня, а уж в особенности для такого человека, как Нед Ленд. Каждый человек, только потому, что он человек, достоин того, чтобы о нем подумать. Задавались ли вы вопросом, на что способна любовь к свободе и ненависть к рабству, какие планы мести могут они внушить таким натурам, как наш канадец, что может он замыслить и попытаться сделать?..

Я умолк. Капитан Немо встал с места.

— До того, что может замыслить и пытаться сделать Нед Ленд, мне нет дела! Не я искал его! Не для своего удовольствия я держу его на корабле. Что касается до вас, господин Аронакс, то вы принадлежите к числу тех людей, которые способны понимать все, даже и молчание. Больше отвечать мне нечего. Пусть первый разговор ваш на эту тему будет и последним, так как второй раз я вам могу и не ответить.

Я вышел. С этого дня наше положение стало очень напряженным. Я доложил о разговоре моим товарищам.

— Теперь по крайности мы знаем, — сказал Нед, — что ждать нам от этого человека нечего. «Наутилус» подходит к Лонг-Айленду. Какая бы погода ни была, мы убежим.

Однако небо становилось все грознее. Появились предвестники урагана. Воздух принимал молочно-белый оттенок. Перистые облака на горизонте сменялись кучевыми. Ниже их быстро бежали темные тучи. Море начинало вздыматься большими длинными валами. Исчезли птицы, кроме буревестников. Барометр заметно падал, указывая сильное скопление водяных паров в воздухе. Смесь в штормовом приборе разлагалась под действием электричества, насыщенного в атмосфере. Близилась борьба стихий.

Буря разразилась 18 мая, как раз в то время, когда «Наутилус» поровнялся с Лонг-Айлендом, в нескольких милях от морских каналов Нью-Йорка. Я имею возможность описать эту борьбу стихий благодаря тому, что капитану Немо, по какому-то необъяснимому капризу, захотелось померяться с бурей на поверхности моря.

Дул юго-западный ветер, сначала очень свежий, то есть со скоростью пятнадцати метров в секунду, затем к трем часам дня скорость его достигла двадцати пяти метров в секунду. Словом, начинался шторм.

Непоколебимо выдерживая порывы бушующего ветра, капитан Немо стоял на палубе. Он привязал себя в поясе к палубе, чтобы его не смыли чудовищные волны. Взобравшись на палубу и привязав себя, я любовался то бурей, то этим, ни с кем не сравнимым человеком, который принял бой с неистовой стихией.

Большие клочья облаков неслись над самым морем, мешаясь с его бушующими волнами; я уже не видел тех мелких промежуточных валов, какие образуются в провалах между высокими валами, ничего, кроме длинных черных волн, таких компактных, что даже их гребни не дробились. Высота их все прибывала. Они сталкивались друг с другом. «Наутилус» то ложился на бок, то вставал дыбом, то жутко кувыркался в килевой качке.

К пяти часам разразился ливень, но он не успокоил ни силы ветра, ни бушеванья моря. Ураган несся со скоростью сорока пяти метров в секунду, или сорока лье в час. Достигая такой силы, он рушит дома, уносит в вихре кровельные черепицы, рвет железные решетки и сдвигает с места двадцатичетырехфунтовые орудия. И тем не менее даже в условиях такого урагана «Наутилус» оправдывал слова одного ученого инженера: «Нет такого хорошо сконструированного судна, которое не могло бы противостоять морю». «Наутилус» не был скалой, которую могли бы разрушить волны; он был стальным веретеном, послушным, подвижным, без мачт и без оснастки и потому с безнаказанною дерзостью противостоял их ярости.

Я внимательно наблюдал за огромными валами. Они доходили до пятнадцати метров высоты и ста пятидесяти — ста семидесяти метров длины, а быстрота их распространения, равная половине скорости ветра, достигала пятнадцати метров в секунду. Чем глубже было море, тем выше становились волны. И тут я понял особую роль волн, которые захватывают воздух и нагнетают его в морскую глубину, внося в нее источник жизни в виде кислорода. Исключительная, но уже вычисленная сила их давления может доходить до трех тысяч килограммов на квадратный фут, когда они обрушиваются на какую-нибудь поверхность. У Гебридских островов морские волны такой же силы сдвинули с места камень весом в восемьдесят четыре тысячи фунтов. А во время бури 23 декабря 1864 года такие же валы, разрушив в Японии часть города Иедо, устремились на восток со скоростью семисот километров в час и в тот же самый день разбились о берега Северной Америки.

К ночи буря разгулялась еще больше. Так же, как во время циклона 1860 года у островов Согласия, барометр упал до 710 миллиметров. В сумерках я заметил на горизонте корабль, который еле боролся с бурей. Он дрейфовал под слабым паром, чтобы только держаться на волнах. Вероятно, это был пароход, курсирующий на линии Нью-Йорк — Ливерпуль или Гавр. Скоро он скрылся в темноте.

В десять часов вечера небо пылало. Все вокруг было пронизано молниями. Я был не в состоянии переносить этот блеск, а капитан Немо глядел широко раскрытыми глазами, точно вбирая в себя самую душу бури. Грохот разбивающихся волн, вой ветра, раскаты грома создавали невообразимую какофонию. Ветер переносился с одной точки горизонта на другую; вырвавшись с востока, циклон, обойдя север, запад, юг, возвращался снова на восток, в разрез ходу циркулирующих бурь на Южном полушарии.

Ну и Гольфстрим! Он оправдал свое название — короля бурь! Он был создатель всех этих страшных циклонов, вследствие разницы температур его течений и слоев воздуха, лежащих над его поверхностью.

К водяному ливню присоединился ливень молний. Водяные капли превращались в светящиеся эгретки. Можно было подумать, что капитан Немо искал достойной себя смерти и хотел, чтобы его убила молния. Среди ужасной килевой качки «Наутилус» нередко вздымал кверху стальной бивень, как острие громоотвода, и несколько раз я видел, как из него летели искры.

Выбившись из сил, совсем разбитый, я налег на крышку люка, открыл ее и сошел в салон. В это время буря достигла предела своей силы. Внутри «Наутилуса» нельзя было держаться на ногах.

Около полуночи вернулся и капитан Немо. Я слышал, как мало-помалу наполнялись резервуары, и «Наутилус» тихо опустился ниже поверхности воды. Сквозь открытые окна я видел больших испуганных рыб, плывших, как призраки, в воде, светящейся от вспышек молний.

«Наутилус» продолжал опускаться. Я предполагал, что на глубине пятнадцати метров он найдет затишье. Нет, — слишком сильно разбушевались верхние слои. Надо было искать спокойствия еще ниже и опуститься в недра моря на пятьдесят метров.

Какой царил здесь мир, покой, какая тишь! Кто мог бы здесь сказать, что там наверху неистовствует грозный ураган.

20. На 47°24′ широты и 17°28′ долготы

Силой бури нас отбросило к востоку. Исчезла всякая надежда бежать на берега штата Нью-Йорк или реки св. Лаврентия. Бедняга Нед с отчаяния уединился, как капитан Немо, но я и Консель не расставались.

Я уже сказал, что «Наутилус» уклонился на восток. Надо было сказать точнее — на северо-восток. В течение нескольких дней, то поднимаясь на поверхность, то опускаясь в глубину, «Наутилус» блуждал по океану среди туманов, которых так боятся мореплаватели. Главной причиной этих туманов является таяние льдов, которое поддерживает большую влажность в воздухе. Сколько здесь погибало кораблей, когда они, блуждая в прибрежных водах, напрасно старались увидать неясные огни на берегу! Сколько бедствий причинял этот непроницаемый туман! Сколько столкновений с подводными камнями, когда шум ветра заглушал буруны. Сколько столкновений кораблей, несмотря на их сигнальные огни, на предупредительные свистки и тревожный звон колоколов!

Вот почему дно здешних морей имеет вид поля сражений, где полегли все побежденные океаном: одни суда уже затянутые тиной, давнишние, другие новые, недавние, еще блестевшие железными частями и медными килями при свете прожектора «Наутилуса». Сколько из них погибло со всем экипажем, с толпами эмигрантов в таких местах, отмеченных статистикой, как мыс Рас, пролив Белиля, бухта св. Лаврентия! А сколько жертв занесено в этот синодик по линиям морских сообщений — пароходов Монреальской компании и Королевской почты: «Сольвейг», «Изида», «Параматта», «Венгерец», «Канадец», «Англосакс», «Гумбольдт», «Соединенные Штаты», — все эти суда затонули; «Артик», «Лионец» — потоплены при столкновении; «Президент», «Пасифик», «Город Глазго» — погибли по неведомым причинам; и вот среди таких мрачных останков плыл «Наутилус», как будто делая смотр мертвецам.

Пятнадцатого мая мы оказались у южной оконечности Ньюфаундлендской мели. Она образовалась от морских наносов, целого скопища органических остатков, занесенных и с экватора Гольфстримом и с Северного полюса холодным противотечением, проходящим у североамериканских берегов. Тут же скопились и валуны ледникового периода, затащенные ледяными торосами. Тут же образовались огромные кладбища рыб, зоофитов и моллюсков, которые здесь погибали в несметном количестве.

Глубина моря около Ньюфаундлендской мели незначительна — всего несколько сот саженей. Но к югу от нее дно моря сразу обрывается глубокой впадиной в три тысячи метров глубиной. Гольфстрим здесь расширяется. Воды его растекаются в целое море, но зато его скорость и температура падают.

Среди рыб, испуганных приходом «Наутилуса», назову: пинагора длиною в один метр, с черноватой спиной и желтым брюхом, дающего своим соплеменникам плохой пример супружеской верности; затем большие хюпернаки, род изумрудных мурен, отличного вкуса; большеглазые карраки с головой, похожей на собачью; живородящие бленнинды, похожие на змей; колбневые бульроты, или черные пескари, величиною в двадцать сантиметров; длиннохвостые макрурусы с серебристым блеском, быстроходные рыбы, заплывающие далеко из северных морей.

В сети попалась одна рыба, дерзкая, смелая, очень мускулистая, вооруженная колючками на голове и шипами на плавниках, настоящий скорпион длиной в два-три метра, заклятый враг бленнинд, тресковых и лососевых, — это бычок северных морей, с пупырчатым телом бурого цвета и с красными плавниками. Матросы с «Наутилуса» не без труда завладели этим животным, которое благодаря особым жаберным крышкам предохраняет свои дыхательные органы от сушащего действия воздуха и может жить некоторое время вне воды.

Заношу еще для памяти — боскиены, маленькие рыбки, которые подолгу сопровождают корабли в северных морях; оксиринхи, присущие северной части Атлантического океана. Перехожу к тресковым рыбам, главным образом к треске, которую мне удалось поймать в этих обетованных водах на плодородной Ньюфаундлендской мели.

Можно сказать, что этот вид трески здесь, на склонах морского дна, — рыба горная, так как Ньюфаундленд не что иное, как подводная гора. Когда «Наутилус» прокладывал себе дорогу сквозь густые фаланги этих рыб, Консель не удержался от следующего замечания:

— Так это и есть треска! А я думал, что треска такая же плоская, как лиманды и камбала-соль.

— Наивный! — воскликнул я. — Треска бывает плоской только в рыбном магазине, где она лежит выпотрошенная и распластанная. Но в воде, живая, она такой же веретенообразной формы, как султанка, и своей формой хорошо приспособлена для длительного плавания.

— Охотно верю, — отвечал Консель. — Их целая туча! Они кишат, как муравейник.

— Эх, друг мой, их было бы гораздо больше, если бы не их враги. Знаешь ли ты, сколько яиц только в одной самке?

— Ну, на хороший конец — пятьсот тысяч, — сказал Консель.

— Одиннадцать миллионов, мой дружок.

— Одиннадцать миллионов! Вот чему я не могу поверить, разве что сосчитаю сам.

— Посчитай, Консель. Но поверь мне на слово, так будет скорее. Французы, англичане, американцы, норвежцы, датчане ловят треску тысячами, потребляют ее в количестве невероятном и скоро истребили бы ее во всех морях, не будь треска так плодовита. Только в одной Америке и Англии пять тысяч кораблей и семьдесят пять тысяч их экипажа заняты ловлею трески. В среднем каждый корабль добывает сорок тысяч рыб, а в общем — двадцать пять миллионов рыб. Столько же добывается и у берегов Норвегии.

— Хорошо, полагаюсь на господина профессора, а сам считать не буду, — отвечал Консель.

— Что?

— Одиннадцать миллионов яиц, но позволю себе одно замечание.

— Какое?

— Если бы из всех яиц выходили мальки, то для прокормления Англии, Америки и Норвегии достаточно было бы четырех самок трески.

Пока мы плыли у дна Ньюфаундлендской мели, я хорошо разглядел длинные снасти для ловли трески, на каждой снасти двести крючков, а каждая рыбачья лодка ставит такие снасти дюжинами. Снасть опускается вглубь посредством маленького якорька, а верхний конец ее удерживается на поверхности леской, прикрепленной к пробковому поплавку. «Наутилусу» приходилось очень умело маневрировать в этой подводной сетке из снастей.

Впрочем, «Наутилус» недолго пробыл в этих часто посещаемых прибрежных водах. Он поднялся до сорок второго градуса северной широты. Это — широта Сен-Жана на Ньюфаундленде и Хэртс-Контента, где находится другой конец трансатлантического кабеля.

Вместо того чтобы продолжать свой путь на север, «Наутилус» направился к востоку, как будто собирался идти вдоль телеграфного плато, на котором лежит этот кабель и где рельеф дна благодаря неоднократному зондированию определен с большою точностью.

Семнадцатого мая милях в пятистах от Хэртс-Контента, на глубине двух тысяч восьмисот метров, я увидал лежащий на грунте кабель. Консель принял его за гигантскую морскую змею и, следуя своему методу, собирался ее классифицировать. Но я рассеял его заблуждение и, чтобы вознаградить его за огорчение, подробно рассказал ему историю о прокладке кабеля.

Первый кабель был установлен в течение 1857 и 1858 годов; но после передачи около четырехсот телеграмм кабель перестал действовать. В 1863 году инженеры сконструировали новый кабель, длиной три тысячи четыреста километров и весом четыре тысячи пятьсот тонн, погруженный на корабль «Грэт-Истерн». Это предприятие тоже провалилось.

Двадцать пятого мая «Наутилус» погрузился на три тысячи восемьсот тридцать метров и оказался как раз в том месте, где кабель порвался и разорил предпринимателей. Это произошло в шестистах тридцати восьми милях от Ирландии. В два часа дня там заметили, что сообщение с Европой вдруг прекратилось. Электрики решили сначала разрезать кабель, а уж потом выловить его; к одиннадцати часам вечера они вытащили поврежденную часть кабеля, сделали новое соединение и срастили его с основным кабелем, после этого кабель опять погрузили в море. Но спустя несколько дней кабель опять порвался где-то в океане, а достать его из глубины Атлантического океана было невозможно.

Однако американцы не потеряли присутствия духа.

Смелый Кирус Фильд, главный зачинатель предприятия, рисковавший потерять все состояние, предложил новую подписку. Она немедленно была покрыта. Изготовили новый кабель, создав для него лучшие условия. Пучок проводников в резиновой изоляционной оболочке покрыли предохранительной текстильной покрышкой и заключили в металлическую арматуру. 13 июля 1866 года «Грэт-Истерн» вновь вышел в море.

Прокладка кабеля шла благополучно. Однако дело не обошлось без происшествия. Разматывая кабель, электрики несколько раз находили в кабеле недавно забитые гвозди, очевидно с целью повредить его сердцевину. Капитан Андерсон собрал инженеров и офицеров корабля для обсуждения этого вредительства. Собрание вывесило объявление: если кого-нибудь на корабле застанут за этим делом, то виновный будет брошен за борт без всякого суда. С тех пор вредительские попытки прекратились.

Двадцать третьего июля «Грэт-Истерн» находился не далее восьмисот километров от Ньюфаундленда, когда была получена телеграмма из Ирландии о перемирии, заключенном между Пруссией и Австрией после битвы под Садовой. А 27 июля «Грэт-Истерн» увидел сквозь туман гавань Хэртс-Контента. Предприятие окончилось вполне удачно, и в первой телеграмме молодая Америка передала старой Европе мудрые, но редко доходящие до сознания слова: «Слава в вышних богу, и на земле мир, в человеках благоволение».

Я, разумеется, не ожидал увидеть электрический кабель в том состоянии, в каком он вышел с завода. Он имел вид длинной змеи, облепленной осколками раковин, усаженной фораминиферами и обросшей каменистой коркой, которая предохраняла его от сверлящих моллюсков. Кабель лежал спокойно, вне воздействия волнений моря и под давлением, благоприятным для передачи электрической искры, пробегавшей от Европы до Америки в тридцать две сотых секунды. Время действия этого кабеля бесконечно, так как по наблюдениям электриков резиновая оболочка становится лучше от пребывания в морской воде.

Вдобавок кабель, лежа на удачно выбранном плато, нигде не опускается на такую глубину, где мог бы лопнуть. «Наутилус» доходил до самого глубокого места его залегания на глубине четырех тысяч четырехсот тридцати одного метра, и даже здесь кабель не обнаруживал никаких признаков напряжения. Затем мы подошли к месту, где произошел несчастный случай в 1863 году. В этом месте дно океана представляло собой глубокую долину шириной в сто двадцать километров, и если бы в нее поставили Монблан, то все-таки его вершина не выступила бы на поверхность моря. С востока долина заперта отвесной стеною в две тысячи метров вышиной. Мы подошли к ней 28 мая и находились всего в ста пятидесяти километрах от Ирландии.

Уж не намеревался ли капитан Немо подняться выше и высадиться на Британских островах? Нет. К моему большому удивлению, он вновь пошел на юг и вернулся в европейские воды. Когда мы обходили Изумрудный остров, я на одно мгновенье увидал мыс Клир и маяк Фастонет, который светит тысячам кораблей, выходящим из Глазго или Ливерпуля.

Очень важный вопрос возник в моем уме. Решится ли «Наутилус» войти в Ла-Манш?

Нед Ленд, вновь появившийся на людях с того времени, как мы шли вблизи земли, все время спрашивал меня об этом. Что я мог ему ответить? Капитан Немо не показывался нам на глаза. Он уже дал канадцу возможность взглянуть на берега Америки, не покажет ли он мне берега Франции?

Между тем «Наутилус» продолжал идти на юг. 30 мая он прошел в виду Ландсэнда и островов Силли, оставшихся у нас справа. Если он намеревался войти в Ла-Манш, ему следовало взять курс прямо на восток. Он этого не сделал.

В течение всего дня 31 мая «Наутилус» описал в море несколько кругов, что меня очень заинтриговало. Казалось, что он разыскивает какое-то определенное место, которое было нелегко найти. В полдень капитан Немо сам встал за управление. Мне он не сказал ни слова. Вид у него был мрачный, как никогда. Что могло так огорчить его? Может быть, близость европейских берегов или же всплывали в нем воспоминания о брошенной им родине? Что чувствовал он в это время? Угрызения совести или сожаление? Эти мысли долго вертелись у меня в уме, и в то же время было какое-то предчувствие, что случайно в самом близком будущем эта тайна капитана обнаружится.

На следующий день «Наутилус» маневрировал все теми же кругами. Ясно, что он искал в этой части океана какой-то нужный ему пункт. Так же, как накануне, капитан Немо вышел определить высоту солнца. Море было спокойно, небо чисто. На линии горизонта вырисовывалось большое паровое судно. На корме не развивалось никакого флага, и я не мог определить его национальность. За несколько минут до прохождения солнца через меридиан капитан Немо взял секстан и с исключительным вниманием стал наблюдать показания его. Полное спокойствие моря облегчало наблюдение. Не подвергаясь ни боковой, ни килевой качке, «Наутилус» стоял недвижно.

В это время я тоже находился на палубе. Закончив свое определение, капитан произнес:

— Здесь!

И он сошел в люк. Заметил ли он, что появившееся судно изменило направление и как будто шло на сближение с нами? Этого я не могу сказать.

Я вернулся в салон. Створы задвинулись, я услыхал шипение воды, наполнявшей резервуары. «Наутилус» стал погружаться по вертикальной линии. Спустя несколько минут «Наутилус» остановился на глубине восьмисот тридцати трех метров и лег на дно.

Светящийся потолок в салоне погас, окна опять раскрылись, и я сквозь хрусталь стекол увидел море, ярко освещенное лучами прожектора в радиусе полумили. Я поглядел направо, но увидал лишь массу спокойных вод.

С левого борта виднелась на дне моря какая-то большая вздутость, сразу обратившая на себя мое внимание. Можно было подумать, что это какие-то развалины, окутанные слоем беловатых раковин, как снежным покровом. Внимательно приглядываясь к этой массе, мне казалось, что она имеет форму корабля без мачт, затонувшего носом вниз. Это грустное событие, видимо, совершилось давно. Если эти останки кораблекрушения успели покрыться таким слоем отложений извести, они должны были уже много лет лежать на дне.

Что это за корабль? Почему «Наутилус» приплыл навестить его могилу? Не вследствие ли кораблекрушения затонуло это судно?

Я не знал, что думать, как вдруг рядом со мной заговорил капитан Немо и с расстановкой, не спеша поведал следующее:

— Когда-то корабль этот носил имя «Марселец». Он был спущен в тысяча семьсот шестьдесят втором году и нес на себе семьдесят четыре пушки. Тринадцатого августа тысяча семьсот семьдесят восьмого года он смело вступил в бой с «Престоном». Четвертого июля тысяча семьсот семьдесят девятого года он вместе с эскадрой адмирала Эстэна способствовал взятию Гренады. Пятого сентября тысяча семьсот восемьдесят первого года он принимал участие в битве графа де Грасс в бухте Чезапик. В тысяча семьсот девяносто четвертом году французская республика переменила ему имя. Шестнадцатого апреля того же года он присоединился в Бресте к эскадре Вилларэ-Жуайоз, имевшей назначение охранять транспорт пшеницы, который шел из Америки под командованием адмирала Ван Стабеля. Одиннадцатого и двенадцатого прериаля второго года эта эскадра встретилась с английским флотом. Сегодня тринадцатое прериаля, первое июня тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года. Семьдесят четыре года тому назад ровно, день в день, на этом самом месте, сорок седьмом градусе двадцать четвертой минуте северной широты и семнадцатом градусе двадцать восьмой минуте долготы, упомянутый корабль вступил в героический бой с английским флотом, а когда все три его мачты были сбиты, трюм наполнила вода и треть экипажа вышла из боя, он предпочел потопить себя вместе с тремястами пятьюдесятью шестью своими моряками, и, прибив к корме свой флаг, команда с криком: «Да здравствует республика» — вместе с кораблем исчезла в волнах.

— «Мститель»! — воскликнул я.

— Да, «Мститель»! Какое прекрасное имя, — прошептал капитан Немо и задумчиво скрестил руки на груди.

21. Гекатомба

Эта неожиданная сцена, эта манера говорить, эта историческая справка о корабле-патриоте, начатая холодным тоном, затем волнение, с каким этот своеобразный человек произносил последние слова, наконец самое название «Мститель», сказанное в подчеркнутом, ясном для меня значении, — все это глубоко запало в мою душу. Я не сводил глаз с капитана. А он, простирая руки к морю, смотрел горящим взором на достославные останки корабля. Может быть, мне и не суждено узнать, кто этот человек, откуда он пришел, куда идет, но я все яснее видел, как самый человек в нем выступал из-за ученого. Нет, не пошлая мизантропия загнала капитана Немо с его товарищами в железный корпус «Наутилуса», но ненависть, столь колоссальная и возвышенная, что само время не могло ее смягчить.

Но эта ненависть, была ли она действенной, искала ли она возможностей для мести? Будущее мне это показало очень скоро.

Между тем «Наутилус» стал тихо подниматься к морской поверхности; смутные формы «Мстителя» все больше и больше уходили с моих глаз. Наконец, легкая качка показала, что мы уже вышли на чистый воздух.

В это время послышался глухой звук пушечного выстрела. Я взглянул на капитана. Капитан даже не пошевелился.

— Капитан? — вопросительно окликнул я его.

Он не ответил.

Я ушел и поднялся на палубу. Канадец и Консель меня уже опередили.

— Откуда этот выстрел? — спросил я.

Взглянув по направлению к замеченному кораблю, я увидал, что он стал приближаться и усилил пары. Нас разделяли шесть миль пространства.

— Пушка, — ответил мне канадец.

— Что это за судно, Нед?

— Судя по оснастке, по низким мачтам, бьюсь об заклад, что корабль военный, — отвечал канадец. — Пусть он идет на нас и, коли нужно, потопит этот проклятый «Наутилус».

— Друг мой Нед, — сказал Консель, — а что он может сделать «Наутилусу»? Разве он может атаковать его в воде? Расстрелять на дне моря?

— Скажите, Нед, — спросил я, — можете вы определить национальность корабля?

Канадец нахмурил брови, сощурил глаза и несколько минут всей силой своей зоркости вглядывался в корабль.

— Нет, господин профессор, не могу. Флаг не поднят. Могу только сказать наверно, что корабль военный, потому что на конце его главной мачты полощется длинный вымпел.

Мы уже четверть часа наблюдали за кораблем, который шел на нас. Я не мог допустить, чтобы он разглядел «Наутилус» на таком расстоянии, а еще менее, чтобы он понял, с какой морской машиной имеет дело.

Вскоре канадец сообщил мне, что это военный корабль, с тараном и о двух блиндированных палубах. Густой черный дым валил из его двух труб. Убранные паруса сливались с линиями рей. На гафеле никакого флага. Расстояние не позволяло определить цвет вымпела, который вился тонкой ленточкой.

Он быстро шел вперед. Если капитан Немо даст ему подойти близко, то нам представится возможность на спасение.

— Господин профессор, — сказал Нед Ленд, — если корабль подойдет к нам на милю, я брошусь в море и предлагаю вам сделать то же.

Я не ответил на предложение канадца и продолжал разглядывать корабль, выраставший прямо на глазах. Будь он английский, французский, американский или русский, он, несомненно, подберет нас, если мы доплывем до его борта.

— Господин профессор, соблаговолите припомнить, — сказал канадец, — что мы лично имеем некоторый навык в плавании, и если господин профессор согласится последовать за своим другом Недом, то он может возложить на меня обязанность своего буксира.

Только я хотел ему ответить, как белый дымок пыхнул с передней части корабля. Через несколько секунд морская вода, взбаламученная падением тяжелого тела, обрызгала корму «Наутилуса». Чуть позже раскат выстрела донесся до моих ушей.

— Как? Они по нас стреляют! — воскликнул я.

— Молодцы! — пробормотал канадец.

— Значит, они не принимают нас за потерпевших кораблекрушение и уцепившихся за какой-то обломок судна!

— Не в обиду будет сказано господину… Здорово! — буркнул канадец, стряхивая с себя воду, брызнувшую на него от второго ядра. — Не в обиду будет сказано господину профессору, но они признали вашего нарвала и палят по нарвалу.

— Но ведь они должны видеть, что имеют дело с людьми! — воскликнул я.

— Может быть, поэтому-то и палят! — ответил Нед Ленд, поглядывая на меня.

Меня сразу осенило. Теперь они, конечно, знали, как относиться к существованию этого якобы чудовища. Еще тогда, при абордаже, когда канадец хватил нарвала гарпуном, капитан Фарагут, конечно, понял, что нарвал не что иное, как подводная лодка, гораздо более опасная, чем сверхъестественный представитель китообразных.

Наверно, это было так, и несомненно, что теперь по всем морям гонялись за этой страшной машиной разрушения.

И в самом деле, страшное орудие, если капитан Немо, как можно было и подозревать, предназначал «Наутилус» для мести! Разве той ночью в Индийском океане, когда он запер нас в глухую камеру, он не совершил нападения на какой-то корабль? А тот человек, похороненный в коралловой гробнице, не стал ли жертвою удара, нанесенного «Наутилусом» кораблю? Да, да, наверно, это было так. Одна частица таинственной жизни капитана Немо прояснилась. И хотя бы его личность была не установлена, объединившиеся нации теперь гонялись не за каким-то химерическим животным, а за человеком, который обрекал их своей непримиримой ненависти!

Все это страшное прошлое предстало вновь моим глазам. Вместо друзей на этом военном корабле, который шел на нас, мы, может быть, найдем только безжалостных врагов.

Между тем ядра падали все чаще вокруг нас. Некоторые, ударяясь о воду, делали рикошет и отлетали на большое расстояние. Но ни одно ядро не попало в «Наутилус».

Бронированный корабль был от нас не далее трех миль. Несмотря на сильный обстрел, капитан Немо не появлялся на палубе. А между тем стоило одному коническому ядру ударить прямо в корпус «Наутилуса», и оно стало бы роковым для его существования.

В это время канадец мне сказал:

— Господин профессор, нам надо сделать все, чтобы выпутаться из этого дрянного положения. Давайте сигнализировать! Тысяча чертей! Может быть, там поймут, что мы-то порядочные люди!

И Нед Ленд вынул носовой платок, чтобы махать им в воздухе. Но едва он развернул его, как был сбит с ног железною рукою и, несмотря на свою огромную силу, упал на мостик.

— Негодяй! — крикнул капитан. — Ты хочешь, чтобы я всадил в тебя бивень «Наутилуса» раньше, чем он ударит в этот корабль!

Страшно было слушать капитана Немо, но еще страшнее был его вид. Лицо его стало белым от спазмы в сердце, которое, наверно, перестало биться на одно мгновенье. Его зрачки расширились невероятно. Он не говорил, а рычал. Наклонившись над канадцем, он тряс его за плечи.

Бросив канадца, он обернулся к кораблю, сыпавшему ядра вокруг «Наутилуса», и крикнул могучим голосом:

— Ага! Корабль проклятой власти! Ты знаешь, кто я такой! Мне не нужно расцветки твоего флага, чтобы знать, чей ты! Гляди! Я покажу тебе цвет моего флага!

И капитан Немо развернул черный флаг, такой же, какой он водрузил на Южном полюсе.

В эту минуту одно ядро ударило по касательной в корпус «Наутилуса», не повредив его, рикошетировало мимо капитана и зарылось в море.

Капитан Немо только пожал плечами. Потом, обращаясь ко мне, отрывисто сказал:

— Сходите вниз, и вы и ваши товарищи!

— Капитан, — воскликнул я, — неужели вы атакуете этот корабль?

— Я потоплю его!

— Вы этого не сделаете!

— Сделаю, — холодно ответил капитан Немо. — Не советую вам судить меня. Рок дал вам возможность увидеть то, чего вы не должны бы видеть. На меня напали. Ответ будет ужасным. Сходите!

— Чей это корабль?

— А вы не знаете? Тем лучше! По крайней мере его национальность будет для вас тайной. Сходите!

Мне, канадцу и Конселю не оставалось ничего делать, как повиноваться. Пятнадцать моряков «Наутилуса» окружили капитана и с выражением непримиримой ненависти смотрели на корабль, все ближе подходивший к ним. Чувствовалось, что они все дышали единым веянием мести.

Я сходил по трапу в тот момент, когда еще одно ядро скользнуло по «Наутилусу», и я слышал, как крикнул капитан:

— Бей, сумасшедший корабль! Трать бесполезно свои ядра! Ты не уйдешь от бивня «Наутилуса»! Но ты погибнешь не в этом месте! Я не хочу, чтобы твои останки мешались с останками героического «Мстителя»!

Я ушел к себе в каюту. Капитан и его помощник остались на палубе. Винт заработал. «Наутилус» быстро отдалился за пределы действия снарядов с борта корабля. Преследование все же продолжалось, но капитан Немо удовольствовался только тем, что стал держаться на определенном расстоянии.

Часам к четырем вечера, сгорая нетерпением и беспокойством, я вернулся к центральной лестнице. Крышка люка была открыта. Я осмелился подняться на палубу. Капитан прохаживался быстрым шагом, посматривая на корабль, оставшийся под ветром в пяти-шести милях расстояния. Капитан Немо кружил вокруг двухпалубного корабля, как хищное животное, и, вызывая на преследование, заманивал его в восточном направлении. Однако сам не нападал. Может быть, он еще колебался в своем решении.

Я хотел заступиться еще раз. Но едва я обратился к капитану Немо, как он принудил меня умолкнуть.

— Я сам право и суд! — сказал он. — Я угнетенный, а вон мой угнетатель! Он отнял у меня все, что я любил, лелеял, обожал: отечество, жену, детей, отца и мать! А все, что я ненавижу, там! Молчите!

Я посмотрел в последний раз на корабль, усиливший пары. Затем я сошел в салон к канадцу и Конселю.

— Бежим! — воскликнул я.

— Отлично! — сказал Нед. — Чей это корабль?

— Не знаю; но чей бы ни был, его потопят еще до ночи! Во всяком случае, лучше погибнуть вместе с ним, чем быть сообщниками в возмездии, когда не знаешь, справедливо ли оно.

— Я так же думаю, — ответил Нед. — Подождем ночи!

Настала ночь. Полная тишина царила на «Наутилусе». Компас показывал, что курс не изменился. Я слышал биение винта, быстрым ритмичным движением врезавшегося в воду. «Наутилус» плыл на поверхности моря, покачиваясь с боку на бок.

Мои товарищи и я решили бежать, как только военный корабль подойдет настолько близко, что нас могут услыхать или увидеть, благо луна, за три дня до полнолуния, светила полным светом. Очутившись на борту военного корабля, мы если и не сумеем предупредить грозящий ему удар, то сделаем по крайней мере все, что обстоятельства позволят предпринять. Несколько раз мне казалось, что «Наутилус» готовится к атаке. Нет, — он только давал противнику подойти поближе, а затем опять пускался в бегство.

Часть ночи прошла без всяких происшествий. Мы дожидались возможности бежать. Нед Ленд хотел теперь же бросаться в море. Я вынудил его повременить. По моим соображениям, «Наутилус» должен атаковать двухпалубный корабль на поверхности моря, а тогда наше бегство станет не только возможным, но и легким.

В три часа утра я, тревожась, поднялся на палубу. Капитан не сходил с нее все это время. Не сводя с корабля глаз, он стоял возле своего флага, и легкий ветер развевал черное полотнище над головою капитана. Казалось, его взгляд, необычайно напряженный, держал, тянул и влек за собой этот корабль вернее, чем буксир!

Луна переходила меридиан. На востоке показался Юпитер. В этом Мирном спокойствии природы небо и океан соперничали своею безмятежностью, морская гладь предоставляла ночным звездам смотреться в свою зеркальную поверхность — в самое прекрасное из всех зеркал, когда-либо отражавших их светлый образ.

И, когда я сравнивал этот глубокий покой стихий с тем чувством злобы, какое таилось в недрах неуловимого «Наутилуса», все существо мое содрогалось.

Военный корабль находился от нас в двух милях. Он приближался, все время держа курс по фосфорическому свету, который указывал ему местонахождение «Наутилуса». Я видел его сигнальные огни, красный и зеленый, и белый фонарь на большом штаге бизань-мачты. Расплывчатый отраженный свет давал возможность разглядеть его оснастку и определить, что огонь в топках доведен был до предела. Снопы искр и раскаленный шлак вылетали из его труб, рассыпаясь звездочками в темном пространстве.

Я пробыл на палубе до шести часов утра, но капитан Немо делал вид, что меня не замечает. Корабль шел в полутора милях от нас и при первых проблесках зари открыл обстрел. Наступало время, когда «Наутилус» нападет на своего противника, а я и мои товарищи навсегда расстанемся с этим человеком, которого я лично не решаюсь осуждать.

Я собирался сойти вниз, чтобы предупредить моих товарищей, а в это время на палубу взошел помощник капитана. Его сопровождали несколько моряков. Капитан Немо не видел или не хотел их видеть. Но они сами приняли необходимые меры, которые можно было бы назвать «изготовкой к бою». Их меры были очень просты. Балюстраду из железных прутьев вокруг палубы опустили вниз. Кабина с прожектором и рубка рулевого тоже вошла в корпус «Наутилуса» заподлицо. Теперь на поверхности длинной стальной сигары не осталось ни одной выпуклости, которая могла бы помешать ее маневру.

Я вернулся в салон. «Наутилус» продолжал держаться на поверхности. Проблески наступавшего дня проникли и в верхний слой воды. При определенных колебаниях волн стекла окон оживлялись красноватым отсветом восходящего солнца.

Наступал ужасный день 2 июня.

В пять часов лаг показал, что «Наутилус» убавил скорость. Я понял, что он подпускал к себе противника.

Выстрелы слышались гораздо отчетливее. Снаряды падали вокруг «Наутилуса» и с особым шипеньем врезались в воду.

— Друзья, — сказал я, — подадим друг другу руки, и да хранит нас бог!

Нед Ленд был решителен, Консель спокоен, я нервничал и еле сдерживал себя. Мы перешли в библиотеку. Но, отворяя дверь, выходившую к центральному трапу, я услыхал, как крышка люка резко опустилась.

Канадец кинулся к ступенькам, но я остановил его. Хорошо знакомое шипенье дало нам знать, что вода стала поступать в резервуары. Через несколько минут «Наутилус» опустился на несколько метров ниже поверхности воды. Я понял его маневр. Теперь нам было поздно действовать. «Наутилус» оставил мысль нанести удар двухпалубному кораблю в его непроницаемую броню, а собирался это сделать ниже ватерлинии — там, где его обшивка не защищена металлической броней.

Снова мы оказались в заключении и невольными свидетелями зловещей драмы, готовой разыграться. Впрочем, мы не успели задуматься над этим. Забравшись в мою каюту, мы только глядели друг на друга, не произнося ни слова. Мой мозг впал в полное оцепенение. Остановилась работа мысли. Я находился в том тягостном моральном состоянии, когда ждешь, что вот-вот произойдет страшный взрыв. Я ждал, прислушиваясь, и весь обратился в слух.

Между тем скорость движения «Наутилуса» заметно возросла. Так он делал разбег. Весь его корпус содрогался. И вдруг я вскрикнул: «Наутилус» нанес удар, но не такой сильный, как можно было ждать. Я ощутил пронизывающее движение стального бивня. Я слышал лязг и скрежет. «Наутилус» благодаря могучей силе своего стремления вперед прошел сквозь корпус корабля так же легко, как иголка парусного мастера сквозь парусину.

Я был не в силах удержаться. Вне себя я, как безумный, вылетел из комнаты и вбежал в салон. Там стоял капитан Немо. Молча, мрачно и непримиримо смотрел он в хрустальное окно правого борта.

Огромная масса тонула в океане, а вровень с нею погружался в бездну «Наутилус», чтобы не терять из виду ни одного момента этой агонии. В десяти метрах от меня я увидал развороченную корму, куда вливалась с грохотом вода, затем пушки и предохранительные переборки; по верхней палубе метались толпы черных призраков. Вода все поднималась. Несчастные карабкались на ванты, цеплялись за мачты, барахтались в воде. Это был человеческий муравейник, внезапно залитый водой!

Я был парализован, скован горем, волосы вставали дыбом, глаза выходили из орбит, дыхание спирало, ни голоса, ни вздоха и… все же я смотрел! Непреодолимая сила влекла меня к окнам.

Громадный корабль погружался медленно. «Наутилус» следовал за ним, следя за каждым его движением. Внезапно раздался взрыв. Сжатый воздух взорвал палубы, словно кто-то поджег пороховые погреба. Толчок воды был такой силы, что отбросило наше судно.

Теперь несчастный корабль стал быстро идти ко дну. Вот показались марсы, облепленные жертвами, реи, согнувшиеся от громоздящихся людей, и, наконец, вершина главной мачты. Темная масса скрылась под водой со всем своим экипажем мертвецов, захлестнутых ужасным водоворотом.

Я обернулся и поглядел на капитана Немо. Этот страшный судия, настоящий архангел мести, не отрывал глаз от тонущего корабля. Когда все кончилось, капитан Немо направился к своей каюте, отворил дверь и вошел к себе. Я провожал его глазами.

На стене против двери, над портретами его героев, я увидал портрет еще молодой женщины и двух детей. Капитан Немо несколько секунд смотрел на них, протянув к ним руки, затем упал на колени и горько зарыдал.

22. Последние слова капитана Немо

Жуткое зрелище кончилось, и створы закрылись; но свет в салоне не зажегся. Внутри подводного корабля царили безмолвие и мрак. «Наутилус» уходил от места скорби с невероятной быстротой, на глубине ста метров. Куда он шел? На юг или на север? Куда бежал этот человек, совершив свое ужасное, возмездие?

Я вернулся к себе в каюту, где молча сидели Консель и Нед. Я чувствовал отвращение к капитану Немо. Сколько бы он ни пострадал от других людей, он не имел права наказывать их так жестоко. Он превратил меня если не в сообщника, то в свидетеля деяний своей мести! Это уже слишком!

В одиннадцать часов дали свет. Я прошел в салон. В нем было пусто. Я посмотрел на инструменты. «Наутилус» несся к северу со скоростью двадцати пяти миль в час то на поверхности, то на тридцать футов ниже. По отметкам на карте я видел, что мы прошли мимо Ла-Манша и с невероятной скоростью идем по направлению к северным морям. Я еле успевал ловить глазами мелькавших перед окнами длинноносых акул, рыб-молотов, морских волков, частых посетителей этих вод, больших морских орлов, тучи морских коньков, похожих на шахматных коней, угрей, извивавшихся, как фейерверочные змейки, полчища крабов, плывших в наклонной плоскости, скрестив клешни на панцире, наконец стаи касаток, соперничавших с «Наутилусом» в быстроте. Но, конечно, о наблюдении, изучении, классификации не могло быть речи.

К вечеру мы прошли Атлантическим океаном двести миль. Смеркалось, и до восхода луны море окутал мрак. Ужасная сцена разгрома все время воскресала в моем воображении.

С этого дня кто мог сказать, куда нас увлечет «Наутилус» в этом бассейне Северной Атлантики? Все время шедший с непостижимой скоростью! Все время в полупотемках! Дойдет ли он до шпицбергенских кос, до круч Новой Земли? Пройдет ли по неведомым морям — по Белому и Карскому, по Обскому заливу, архипелагам Ляхова, вдоль неизвестных берегов Азиатского материка? Трудно сказать. Не знаю, сколько прошло времени. Время остановилось на судовых часах. Казалось, день и ночь шли не обычным чередом, а как в полярных странах. Я чувствовал себя во власти фантастического мира, где так свободно вращалось больное воображение Эдгара По. Каждую минуту я был готов увидеть мифического Гордона Пима, «эту туманную человеческую фигуру, гораздо большего объема, чем у любого обитателя земли, распростертого поперек водопада, который преграждает доступ к полюсу!»

Я предполагаю, — может быть, и ошибочно, — что отважный бег «Наутилуса» длился пятнадцать или двадцать дней, и неизвестно, сколько бы он продолжался, если бы не катастрофа, закончившая это путешествие. О капитане Немо не было ни слуху ни духу. О помощнике капитана — не больше. Ни один человек из экипажа не появлялся ни на одну секунду. Почти все время «Наутилус» держался под водой. Когда он поднимался на поверхность, чтобы обновить воздух, створы открывались и закрывались автоматически. Ни одной отметки на карте. Я не имел понятия, где мы находимся.

Добавлю, что канадец, утратив силы и терпение, не появлялся тоже. Конселю не удавалось выжать из него ни одного слова, и он боялся, как бы канадец в припадке безумия или под влиянием невыносимой тоски по родине не покончил самоубийством. Он следил за ним, не оставляя его ни на одну минуту.

Каждому понятно, что в таких условиях наше положение стало невыносимым.

Однажды утром, но какого числа сказать трудно, в первые часы дня я заснул, но сном болезненным, тяжелым. Когда я пробудился, я увидал Неда, который нагнулся надо мной и шепотом сказал:

— Бежим!

Я вскочил.

— Когда? — спросил я.

— В эту же ночь. Похоже на то, что «Наутилус» остался без присмотра. Можно сказать, что на судне все оцепенели. Вы будете готовы?

— Да. А где мы?

— В виду земли; сегодня я ее заметил сквозь туман, на расстоянии двадцати миль к востоку.

— Что это за земля?

— Не знаю, но, какая б ни была, мы там найдем пристанище.

— Да, Нед! Да, этой ночью мы бежим, хотя бы нам грозило утонуть в море.

— Море бурное, ветер крепкий; но сделать двадцать миль на легкой посудинке с «Наутилуса» меня нисколько не пугает. Я сумею незаметно перенести в шлюпку немного еды и несколько бутылок с водой.

— Я буду с вами, Нед.

— А если меня застанут, — добавил Нед, — я буду защищаться, пока меня не убьют.

— Мы умрем вместе, Нед.

Я решился на все. Канадец ушел. Я вышел на палубу, где с трудом мог удержаться на ногах, — так сильно били волны. Небо не предвещало ничего хорошего, но, раз в этом густом тумане была видна земля, надо бежать. Мы не могли терять ни дня, ни часа.

Я вернулся в салон, опасаясь и вместе с тем стремясь встретить капитана Немо, желая и не желая его видеть. Что я ему скажу? Смогу ли скрыть невольный ужас, какой внушал он мне? Нет! Лучше не встречаться лицом к лицу! Лучше забыть его! А все-таки!..

Как долго тянулся этот день, последний день, который я должен провести на «Наутилусе»! Я оставался один. Нед Ленд и Консель избегали говорить со мной, чтобы не выдавать себя.

В шесть часов я сел обедать, хотя мне не хотелось есть. Но, несмотря на отвращение, я принуждал себя, чтобы не ослабеть. В половине седьмого Нед вошел ко мне в каюту. Он сказал:

— До нашего отплытия мы не увидимся. В десять часов луны еще не будет. Мы воспользуемся темнотой. Приходите в лодку. Консель и я будем вас ждать.

Канадец сейчас же вышел, не дав мне времени ответить.

Я захотел проверить курс «Наутилуса» и сошел в салон. Мы шли на северо-северо-восток с пугающею скоростью на глубине пятидесяти метров.

В последний раз я поглядел на чудеса природы, на великолепные произведения искусства, теснившиеся в этом музее, на эти бесподобные коллекции, обреченные когда-нибудь погибнуть на дне моря вместе с тем, кто их собрал. Мне хотелось запечатлеть их навсегда в моей памяти. Так я провел здесь целый час; залитый струями света, падающего с потолка, я все ходил и любовался сокровищами, сиявшими в своих витринах.

Затем я вернулся к себе в каюту. Там я надел непромокаемый морской костюм. Собрал свои записки и спрятал их на себе. Сильно билось сердце. Я не мог умерить его стук. Мое смущение, мое волнение не ускользнули бы, конечно, от капитана Немо.

Что делал он в эту минуту? Я подошел к двери его каюты. Там слышались шаги. Немо был у себя. Он не ложился спать. При каждом его движении мне все казалось, что он вот-вот появится передо мной и спросит: «Почему хотите вы бежать?» Я пугался малейшего звука. Воображение преувеличивало мои страхи. Это болезненное состояние настолько обострилось, что я не раз спросил себя: не лучше ли войти к капитану, стать перед ним и вызывающе взглянуть ему в лицо?

Сумасшедшая мысль! К счастью, я удержался и, возвратясь к себе, лег на койку, чтобы ослабить физическое возбуждение. Нервы успокоились, но мой разгоряченный мозг работал, — в нем быстро проносились воспоминания о жизни на борту «Наутилуса»; перед моим духовным взором промелькнуло все, что случилось после Моего исчезновения с «Авраама Линкольна», все происшествия, плохие и хорошие; я снова увидал: подводные охоты, пролив Торреса, берега Папуасии, мель, коралловую гробницу, Суэцкий канал, Санторинский остров, критского ловца, бухту Виго, Атлантиду, ледяной затор, Южный полюс, ледяную тюрьму, бой со спрутами, бурю в Гольфстриме, «Мстителя» и ужасное зрелище корабля, потопленного вместе с экипажем! Все эти события развертывались перед глазами, как движущаяся декорация на театральном заднем плане. И в этом своеобразном окружении фигура капитана возрастала непомерно. Его личность выделялась и получала сверхчеловеческие соотношения. Он становился не подобием меня, а властелином вод, гением морей!

Настала половина десятого. Зажмурив глаза, я сдавливал голову руками, чтобы не дать ей лопнуть. Мне не хотелось думать. Еще полчаса ожидания! Полчаса такого кошмара, что можно сойти с ума!

И в это время я услыхал смутные звуки аккордов на органе, печальную гармонию вроде заунывной песни, истинный плач души, готовой порвать земные связи. Я слушал всем существом своим, едва дыша и отдаваясь целиком тому же музыкальному восторгу, какой, бывало, увлекал и капитана Немо в нездешний мир.

Но вдруг я ужаснулся одной мысли. Капитан Немо вышел из своей каюты. Он был в салоне, а мне, чтобы бежать, надо пройти через салон. И там я встречусь с ним в последний раз, он меня увидит, а может быть, заговорит! Он может уничтожить меня одним жестом, приковать к борту одним словом!

Сейчас пробьет десять часов. Настало время выходить из каюты и присоединиться к моим друзьям. Не могло быть колебаний, хотя бы капитан Немо стоял передо мной. Я отворил дверь очень осторожно, и все-таки мне показалось, что она вращается на петлях с ужасным скрипом. Возможно, этот скрип был лишь игрой моего воображения!

Я начал двигаться ползком по темным проходам «Наутилуса», все время останавливаясь, чтобы сдержать сердцебиение. Я добрался до угловой двери салона и тихонько приотворил ее. Полный мрак царил в салоне. Слабо звучали органные аккорды. Капитан Немо сидел у органа. Он не видал меня. Мне кажется, он не заметил бы меня даже при полном свете, настолько он весь ушел в свое восторженное состояние.

Я пополз по мягкому ковру, стараясь ни на что не натыкаться, — малейший шум мог меня выдать. Понадобилось пять минут, чтобы добраться до главной двери, ведущей в библиотеку. Я уже собрался отворить ее, как вдруг глубокий вздох капитана Немо приковал меня на месте. Я понял, что он вставал. Мне даже удалось, хотя и смутно, разглядеть его, поскольку тонкий луч света из освещенной библиотеки проникал в салон. Капитан шел по направлению ко мне, молча, скрестив на груди руки, как-то скользя, а не шагая, точно призрак. Его стесненная грудь вздымалась от рыданий. И мне послышались его слова, последние, дошедшие до моего слуха:

— Боже всемогущий! Довольно! Довольно!

Что это? Голос совести, крик души этого человека?

В полном смятении я проскочил библиотеку, взобрался по центральному трапу и по верхнему проходу добрался до лодки. Я проник в нее сквозь отверстие, уже впустившее туда моих товарищей.

— Едем! Едем! — крикнул я.

— Сейчас! — ответил канадец.

Сначала мы закрыли отверстие, проделанное в стальной обшивке «Наутилуса», и закрепили его гайками при помощи английского ключа, которым запасся Нед Ленд. Таким же образом закрыли и отверстие для лодки, а затем канадец стал отвинчивать гайки, еле соединявшие нас с «Наутилусом».

Вдруг внутри послышался какой-то шум, чьи-то голоса быстро, коротко перекликались. Что там случилось? Неужели они заметили наш побег? Я почувствовал, как Нед Ленд дал мне в руки кинжал.

— Да, — прошептал я, — мы сумеем умереть!

Канадец приостановил свою работу. В это время до меня донеслось одно слово, повторенное раз двадцать, — слово страшное, и благодаря ему мне сразу стала ясной причина волнения, охватившего весь «Наутилус». Его экипажу было не до нас!

— Мальстрим! Мальстрим! — крикнул я.

Мальстрим! Могло ли в нашем и без того ужасном положении раздаться слово более ужасное, чем это? Значит, мы очутились в самых опасных водах Норвежского побережья. Неужели в эту пучину затянуло «Наутилус», и как раз в то время, когда наша лодка была уже готова отделиться от его железных стен? Давно известно, что здесь морские воды, зажатые в часы прилива между Лофотенами и островами Феро, превращаются в стремнину неодолимой силы. В ней образуется водоворот, из которого еще никогда ни один корабль не мог спастись. Со всех точек горизонта неслись чудовищные волны. Они-то и образуют эту бездну, справедливо названную «пуп Атлантического океана» — водоворот такой мощи, что втягивал в себя все плывущее на расстоянии пятнадцати километров. Его бездна засасывала не только корабли, но и китов и белых медведей полярных стран.

В этой бездне и оказался «Наутилус», попав туда невольно, а может быть, и волей капитана Немо. «Наутилус» кружился по спирали, радиус которой становился все короче. Само собою разумеется, что и наша лодка, еле прикрепленная к «Наутилусу», носилась с головокружительною быстротой. Я это чувствовал, испытывая такое же болезненное состояние, какое наступает после долгого вращения на одном месте. Нас обуял предельный ужас, кровь застывала в жилах, нервная реакция исчезла, все тело покрылось холодным потом, как при агонии! А какой шум стоял вокруг утлой нашей лодки! Какой рев, разносимый эхом на много миль! Какой грохот волн, разбивающихся об острые вершины подводных скал — там, где дробятся самые твердые тела, где бревна перемалываются и превращаются в мочало!

Какое положение! Нас трепало во все стороны! «Наутилус» боролся, как человеческое существо. Стальные мускулы его трещали. Временами он вздымался кверху, а вместе с ним и мы!

— Надо держаться и завинтить гайки! — сказал Нед. — Пока мы прикреплены к «Наутилусу», мы можем еще спастись!..

Не успел он договорить, как раздался треск; гайки отлетели, лодку вырвало из углубления и швырнуло, как камень из пращи, в водоворот!

Голова моя ударилась о железный каркас лодки с такой силой, что я потерял сознание.

23. Заключение

Вот и конец моему путешествию. Что произошло той ночью, каким образом выскочила наша лодка из страшного водоворота, как Нед Ленд, я и Консель спаслись из этой бездны? Я не могу сказать. Но когда вернулось ко мне сознание, я уже лежал в хижине у рыбака с Лофотенских островов. Оба мои товарища — целы и невредимы — сидели около меня и пожимали мои руки. Мы горячо расцеловались.

В то время мы не могли и думать о возвращении во Францию. Пассажирское сообщение между северной Норвегией и южной бывает редко. Приходилось ждать парохода, совершающего раз в два месяца рейс к Северному мысу. И вот, оставшись жить у милых, приютивших нас людей, я пересматриваю рассказ о наших приключениях. Он точен — ни один факт не пропущен, ни одна частность не раздута. Это — достоверная повесть о невероятной экспедиции в недрах морской стихии, еще не доступных человеку; но прогресс культуры их превратит когда-нибудь в свободные пути, открытые для всех!

Вопрос — поверят ли мне люди? В конце концов это неважно. Я твердо могу сказать одно, что теперь имею право говорить о тех морских глубинах, где, менее чем в десять месяцев, я проплыл двадцать тысяч лье и совершил кругосветное путешествие, которое открыло мне такое множество чудес — в Индийском и Тихом океане, в Красном и Средиземном море, в Атлантике и в южных и в северных морях!

Однако что же сталось с «Наутилусом»? Устоял ли он против могучих объятий Мальстрима? Жив ли капитан Немо? Продолжает ли он плавать в глубинах океана и вершить свои ужасные возмездия, или же его путь пресекся на последней гекатомбе? Донесут ли волны когда-нибудь до нас ту рукопись, где описана история его жизни? Узнаю ли я, наконец, его настоящее имя? Не выдаст ли исчезнувший корабль своей национальностью национальность самого капитана Немо?

Надеюсь. Надеюсь и на то, что его могучее сооружение победило море даже в самой страшной его бездне и «Наутилус» уцелел там, где погибало столько кораблей. Если это так и если капитан Немо все еще живет в просторе океана, как в своем избранном отечестве, пусть ненависть утихнет в этом ожесточенном сердце! Пусть созерцание такого множества чудес природы затушит огонь мести! Пусть в нем грозный судья уступит место мирному ученому, который будет продолжать свои исследования морских глубин.

Если судьба его причудлива, то и возвышенна. А разве я его не понял? Разве не жил я десять месяцев его сверхъестественною жизнью? Уже шесть тысяч лет тому назад Экклезиаст задал такой вопрос: «Кто мог когда-либо измерить глубины бездны?» Но дать ему ответ из всех людей имеют право только двое: капитан Немо и я.

Назад: 12. Кашалоты и киты

Дальше: ДЕТИ КАПИТАНА ГРАНТА