Шарков

В общем, если не шевелиться, то можно было даже убедить себя в том, что он совершенно здоров и никакой операции не было. Однако при любом движении, даже при глубоком вдохе и при малейшем напряжении брюшных мышц шов давал о себе знать горячей режущей болью. Шарков злился, причем делал это вслух и не выбирая выражений, благо ему как генералу полагалась одноместная палата, и можно было не стесняться.

Сын Олежка примчался перед обедом, с работы вырвался, посидел минут десять, спросил, что нужно привезти и не позвонить ли маме. Валерий Олегович попросил доставить из дома кое-что необходимое.

– А маму не беспокой, – сказал он. – Пусть живет своей жизнью. Со мной ничего страшного, все уже позади, врач обещает, что через какое-то время я буду полностью трудоспособен и забуду про все это как про страшный сон. И ты тоже за меня не волнуйся, только привези все, что я попросил, и больше приезжать не нужно. Ничего со мной тут не случится.

На выразительном лице сына проступило плохо скрываемое облегчение. Он любил отца, конечно, любил, в этом Шарков не сомневался, но Олег, впрочем, как и большинство мужчин, не любил больниц и боялся их. Ему казалось, что больница – это непременно горе, страдание и ужас. Если человек в больнице, значит, все совсем плохо, потому что если еще не очень плохо и есть надежда, то люди болеют дома. Откуда в головах появляется такая логическая сцепка – сказать трудно, но она существует.

Сразу после обеда пришел Большаков, который больниц и врачей не боялся, навещал людей в стационарах часто и потому безошибочно определял, что именно нужно человеку, только что перенесшему экстренную полостную операцию, а что категорически нельзя. В первую очередь больному нужна вода, и лучше, если это будет любимая и привычная вода, а не абы какая. Полковник привез упаковку из десяти бутылок. Следом за водой на свет появились влажные очищающие салфетки. Новая зубная щетка и тюбик пасты. Бритвенный станок и пена для бритья. Мыло. Смена белья, носки и тапочки, новые, только что купленные, с этикетками. И никаких «колбасок», «сырков» и апельсинчиков.

– Вот зарядники, один к айпаду, второй к телефону, – Константин Георгиевич выложил на стол пакетик. – Я подумал, что у вас же наверняка их с собой нет.

– Правильно подумал, – с благодарностью улыбнулся Шарков. – Телефон и планшет мой помощник в сумку засунул, когда отправлял меня в госпиталь, а зарядники у меня дома, попросил Олежку привезти, но он, наверное, только завтра сможет ко мне выбраться, а батареи уже сели, я тут от всего мира отрезан. Ну, рассказывай, что там у нас. Повезло, что я успел все новости из Нанска передать тебе до того, как меня свалило.

Большаков уселся поудобнее и начал рассказывать. О том, какие молодцы ребята из Шолохова, благодаря которым удалось выловить сумасшедшего убийцу-композитора и раскрыть три убийства, по которым уже и работать-то давно перестали. О том, что пострадала молодая девушка, красавица, у которой назначена свадьба. О том, что Всеволод Альбертович Колчанников, он же Сева Колчан, имеет собственный кодекс чести, в соответствии с которым имена своих заказчиков он не сдает, но ровно до тех пор, пока те живы. Как только человек уходил из жизни, Севу уже ничто не удерживало от того, чтобы «слить» его фальшивые имена и фамилии. Едва он получил подтвержденные фотографиями сведения о смерти Игоря Пескова, сразу же перечислил все имена, на которые сделал поддельные паспорта, коих оказалось целых пять: один для племянника и четыре для самого Игоря. Полковник Большаков организовал передачу информации в нужные инстанции, и теперь в Тавридине, Сереброве, Ельцовске и Дворецке знают, чьи следы пребывания нужно искать, а это значит, что если сработать грамотно, то четыре убийства, совершенные с мая по ноябрь, имеют неплохие шансы оказаться раскрытыми. Вообще-то Сева Колчан – презанятнейший тип, столько лет вспахивает свое криминальное поле, а сидел только один раз, в девяностых. Это была его первая, и единственная «ходка», потому и оказался в той же зоне, что и Вадим Песков: на усиленном режиме в соответствии со старым законодательством отбывали наказание лица, впервые осужденные за тяжкое преступление. Больше Колчан не попадался ни разу, и совершенно непонятно, как ему это удается. Вернее, понятно, конечно: сотрудничает с тем, с кем надо, и сидит под своей «крышей» в тепле и уюте.

Шарков слушал с мрачным лицом. Вроде бы все хорошо на первый взгляд, а если вдуматься – ничего хорошего.

– В общем и целом, Костя, мы можем расценить ситуацию как полный провал, – констатировал генерал. – Игоря мы не успели перехватить, пока он был жив. Девочка из Шолохова ранена, да еще перед самой свадьбой. О нашей работе по программе известно тем, кто о ней знать не должен. Обос…лись мы по всем фронтам.

Константин Георгиевич ничего не ответил, смотрел на Шаркова спокойно, молча ждал продолжения. Он слишком давно знал генерала, чтобы не суметь отличить фразы, требующие ответной реакции, от чистой риторики. Произнесенные только что слова на ответ явно не рассчитаны.

– Но я думал над тем, о чем мы с тобой говорили в последний раз, – продолжал Валерий Олегович после небольшой паузы. – И пришел к выводу, что ты прав. Программа была придумана и создана очень давно, и мир тогда был другим, это ты точно подметил. А мы с тобой не смогли вовремя понять, что реформу надо вообще начинать не с полиции. Мы не с того конца взялись за дело. Какой у полиции лозунг?

Большаков продолжал молчать, только усмехнулся еле заметно. Все правильно, лозунг у них – «Служа закону – служим народу». А это в корне неверно.

Шарков заметил его усмешку и удовлетворенно кивнул.

– Вот именно. А у американских полицейских в участках что написано? «Служить и защищать». Защищать, понимаешь? Людей защищать, граждан своих. И служить им же, а не какому-то там закону, неизвестно кем и для кого писанному. Так вот я знаешь о чем подумал? Есть граждане, и полиция должна защищать их интересы, здоровье, жизнь, права. А есть закон, защищать который должна прокуратура, которую сейчас полностью развалили, лишили всяких полномочий и превратили неизвестно во что. И есть, наконец, суд, самая главная инстанция, которая должна сочетать интересы соблюдения закона с интересами граждан. Ни один закон не может быть справедливым сам по себе, потому что он не в состоянии учесть конкретные обстоятельства конкретных людей. Закон и не должен быть справедливым, но справедливым должно быть его применение. Для этого и существует суд, который должен взвесить на одной чаше весов требования закона, а на другой – реальную жизнь и применить закон так, чтобы получилось справедливо. Рассудить, а не осудить – вот в чем разница. Не доказательства вины и невиновности на этих весах, как было принято считать всегда, а именно закон и живые люди. Вот тогда все будет правильно.

– Согласен, – кивнул Большаков. – Тогда получается, что полиция должна принести в суд реальную жизнь, а прокуратура – свою оценку ситуации с точки зрения закона.

– Вот именно! – оживился генерал. – У каждого из них будет своя задача, и они друг от друга независимы. А то сейчас что выходит? Человек обращается в полицию с заявлением о преступлении, полиция проводит проверку и выносит решение «отказать в возбуждении уголовного дела», то есть свою работу выполнила и сама же ей правовую оценку дала. Дальше все еще интереснее: прокуратура проверяет материал и говорит «не годится, оснований для отказа нет, сделайте еще раз», после чего материал возвращают в тот же орган полиции, причем почти всегда тому же самому исполнителю. Ежу понятно, что этот исполнитель не дурак признавать, что в первый раз он схалтурил или вообще договорился с человеком, на действия которого подана жалоба, взял деньги и что-то сфальсифицировал, поэтому он и во второй раз, а если случится – то и в третий, и в четвертый, и в двадцатый будет писать всю ту же хрень, то есть не делает свою работу лучше, а тупо копирует и снова выступает с заявлением об отказе в возбуждении дела. Это же бред полный! Да что я тебе лекцию читаю, будто ты сам не знаешь… Именно с этим мы и боремся столько лет. Просто именно сейчас я вдруг понял, что в этой конструкции нужно переделывать. Начинать нужно с судов, а не с полиции. Сверху, а не снизу. Сначала суды должны понять, что от них требуется справедливое решение, то есть справедливое применение безликого и не всегда справедливого закона. Тогда они изменят требования к тому, что прокуратура и полиция кладут на чаши весов. Сначала отреагирует прокуратура, потому что они дают правовую оценку ситуации, опираясь на материал, собранный полицией, а потом дело и до полиции дойдет, когда прокуратура осознает, что материал ей дают не тот, не в том объеме и вообще не о том. И нужно перестать считать, что полиция служит закону. Не должна она ему служить! И не народу она служит, а гражданам. Народ – это безликая масса, а граждане – совокупность отдельных личностей со своими отдельными жизнями. И каждого из них полиция должна защищать. Костя, я понимаю, что идея еще очень сырая, она требует проработки, но я уверен, что она жизнеспособна. Как ты считаешь, мы можем переориентировать нашу программу в этом направлении?

– Безусловно, – твердо ответил полковник. – Но нам нужна сильная поддержка наверху.

Валерий Олегович задумчиво кивнул.

– Да… Есть человек, к которому можно обратиться. Когда-то Ионов очень хорошо о нем отзывался. Он из числа тех, кто курировал программу, когда она еще официально существовала. Прончев. Помнишь такого?

– Фамилию помню, но лично не знаком. Думаете, этот Прончев еще активен? Столько лет прошло…

– Все может быть. Надо пробовать. Найдешь его?

– Конечно.

– Не тяни, Костя. Не нравится мне, что на нашу программу положили глаз. Эти ведь тоже тянуть не будут, начнут шевелиться, и наверняка у них есть какая-то «крыша». Как бы нам не опоздать. Все, что можно, мы провалили, не хотелось бы еще и здесь лохануться.

– Да уж, спасибо хорошему человеку по фамилии Жвайло, – согласился Большаков. – Если бы он свою глупость с похищением дочки Фалалеева не придумал, мы бы так ничего и не узнали. И вот тогда уж точно опоздали бы. А так – еще есть надежда.

Они проговорили больше двух часов. Шарков заметно устал, и Константин Георгиевич начал прощаться.

– Костя, налей мне водички, пить хочется, – попросил генерал.

Взяв протянутый полковником стакан воды, именно той, которую предпочитал пить, Шарков вдруг спросил:

– Ты знаешь девушку или молодую женщину… такую… темно-рыжую, с длинной челкой? И глаза как у кошки.

– Похожа на Анну Зеленцову, которая нашему Дзюбе в Сереброве помогала. А в чем дело?

Точно! Девушка, которую Шарков видел только на экране компьютера во время совещания по скайпу. Соседка Аркадия Михайловича.

– А я все лицо ее вспоминаю и не могу понять, откуда знаю ее… Хорошая девочка, толковая. Молодец. Дзюба там не закрутил с ней, часом?

Большаков пожал плечами.

– Не интересовался. Это важно? Могу узнать. Да вы и сами можете, Аркадий Михайлович наверняка в курсе.

– Ну да, ну да… – рассеянно ответил генерал. – Налей-ка еще водички, будь добр.