Глава 7. Рассказ «Рыцаря Таверны»

Сэр Криспин отошел от окна, где находился все это время, и растянулся во весь рост на жесткой скамье. Единственный стул в этой небольшой комнате занимал Кеннет. Геллиард с облегчением вздохнул.

— Святой Георгий, я и не подозревал, что так устал, — пробормотал он.

После этого он на некоторое время погрузился в молчание, собираясь с мыслями. Затем он начал говорить ровным бесцветным голосом:

— Очень давно — двадцать лет назад — я был юношей, для которого весь мир казался цветущим садом. Я имел массу иллюзий. Это были мечты юности, они были сама юность, ибо когда наши мечты умирают — мы уже не юноши, сколько бы лет нам не насчитывалось. Береги свои мечты, Кеннет, храни их как сокровище, ревниво оберегай так долго, как…

— Позволю себе заметить, сэр, — ответил молодой человек с горькой иронией, — что мои теперешние мечты и иллюзии останутся со мной навсегда. Вы забыли, сэр Криспин.

— Черт, я действительно забыл. На короткий миг я перенесся на двадцать лет назад, и завтрашний день показался мне таким далеким.

Он тихо рассмеялся, затем продолжил:

— Я был единственным сыном в семье благородного и честного джентльмена, наследником древнего рода и обширных владений, одних из самых больших в Англии.

Не верь тем, кто говорит, что по рассвету можно предугадать день. Рассвет моей жизни был прекрасен, ни один день не был прожит зря, и ни одна ночь не была такой темной, как эта. Но довольно об этом!

На севере наши земли смыкались с землями другой семьи, с которой наш род находился в кровавой вражде более ста лет. Они были пуританами, закореневшими в своем тупом и упрямом эгоизме. Они избегали нас потому, что мы наслаждались жизнью, которую нам подарил господь Бог, и это порождало в них ненависть. Когда мне исполнилось столько же лет, сколько сейчас тебе, Кеннет, в их помещичьем доме — у нас был замок, а у них дом — проживали два бездельника, которые мало заботились о поддержании репутации своей фамилии. Они жили вместе с матерью, женщиной слишком слабой, чтобы удержать их от дурных поступков и соблазнов, и кроме того, ее образ жизни также был не вполне пуританским. Они отвергли строгие черные одежды, которые их предки носили веками, и облачились в одежды кавалеров. Они отпустили волосы, украсили перьями свои шлемы, а уши бриллиантами, они много пили и якшались с подозрительными личностями, открыто богохульствовали и презирали молитвы. Меня они избегали по старому обычаю, а когда мы все же встречались, наши приветствия были сдержанными, как у людей, готовых сразиться на мечах. Я презирал их за разгульный образ жизни, как мой отец презирал их отца за слепой фанатизм, и они, догадываясь об этом, питали ко мне еще большую неприязнь, чем их предки к моим. Другой причиной их ненависти являлось то, что вся округа считала нас — так было всегда — первыми людьми в графстве. Это наносило тяжелый удар по их самолюбию, и они не замедлили отомстить нам.

У них была кузина, прелестное чистое создание — полная противоположность своим распутным родственникам. Мы встретились в лугах — я и она. Была весна — кажется, это было вчера, — и каждый из нас позабыл об обычаях рода, имя которого он носил. После этой случайной встречи мы стали встречаться все чаще и чаще. Она наполняла мою жизнь радостью и любовью. Мы были молоды, и жизнь была прекрасна. Мы любили. А разве могло быть иначе? Что для нас значили древние традиции, что для нас значила вековая вражда между нашими семьями? Для нас это не имело ровно никакого значения.

И я бросился в ноги к отцу. Вначале он проклял меня как неродного сына, в котором течет чужая кровь. Но позже, когда я возобновил просьбы с юношеским пылом влюбленной молодости, он уступил. Возможно, он вспомнил свои молодые годы. Он благословил меня на этот брак. Нет, более того. Врервые за историю четырех поколений вражды глава нашего рода переступил порог вражеского дома — он отправился туда от моего имени просить руки их кузины.

Настал их долгожданный час. К ним, униженным веками нашим превосходством, явился глава нашего рода. Они, которые всегда были вынуждены молчать, когда говорили мы, теперь могли, наконец, сказать нам «нет». И они сказали это. Что им ответил мой отец, мне так и не суждено было узнать, но когда он вернулся в замок, его лицо было белее снега. Он словно стал калекой, потерявшим руку. Гневными словами он сообщил мне о том оскорблении, которое было нанесено ему, и затем молча указал на клинок толедской стали, который он привез мне из Испании два года назад, и вышел из комнаты. Но я понял, что он имел в виду. Я обнажил клинок и сквозь слезы стыда и гнева прочел надпись на испанском языке, выгравированную на лезвии. Это был гордый девиз храброго испанского народа: «Без нужды не вынимай, без славы не вставляй». Нужда была очевидна, а славу я поклялся добыть, и с этим в сердце я отправился платить за оскорбление. Сэр Криспин замолчал и, тяжело вздохнув, сказал с горькой усмешкой:

— Я потерял этот меч много лет назад. Я и меч были близкими друзьями, и моим новым товарищем стал простой клинок, на котором не было надписи, чтобы ранить человеческую совесть. — Он снова рассмеялся и погрузился в задумчивость, из которой его вывел голос Кеннета:

— Ваш рассказ, сэр.

— Он заинтересовал тебя, да? Ну хорошо. Пылая гневом, я направился в их дом и в резких выражениях потребовал удовлетворения за нанесенное моему роду оскорбление. Это была глупая выходка. Они оградили свои трусливые жизни завесой насмешек и оскорблений. Они заявили, что не будут драться с мальчиком, и посоветовали мне отрастить бороду, и тогда, возможно, они прислушаются к моим словам.

И я удалился, сгорая от стыда и бессильной ярости. Отец заставил меня поклясться сохранить память об этом дне до тех пор, пока мои зрелые годы вынудят их скрестить со мной мечи, и я с радостью дал такую клятву. Он также заставил меня поклясться навсегда выбросить из головы мысль о браке с их кузиной, и я, хотя и не дал ответа в тот момент, в душе поклялся подчиниться отцу. Но я был молод — мне едва стукнуло двадцать. Через неделю разлуки с моей любимой я заболел от отчаяния. Наконец однажды вечером я пришел к ней и в порыве страсти и отчаяния бросился к ее ногам, умоляя ее дать мне обет ожидания, и бедная девушка поклялась мне в этом. Ты сам влюблен, Кеннет, и ты можешь понять то нетерпение, которое охватило меня. Разве я мог ждать? И я предложил ей следующее.

В пятнадцати милях от замка находилась небольшая ферма, которая досталась мне в наследство от сестры матери. Туда я и предложил бежать ей. Я обещал найти священника, который нас обвенчает, и некоторое время мы бы жили там в уединении, мире и любви. Через три дня мы бежали.

Мы обручились в деревне, которая была вассалом нашего замка, и незаметно пробрались в наше маленькое гнездышко. Здесь, в полном одиночестве — у нас было только двое слуг: мужчина и женщина, которым я мог безгранично доверять, — мы прожили три месяца, коротких, как все счастливые дни. Ее кузены ничего не знали об этой ферме, и хотя они рыскали в поисках по всей округе, ничего не достигли. Мой отец знал, где мы находимся, но, считая, что того, что сделано, уже не возвратишь, не вмешивался в течение событий. На следующую весну у нас родился ребенок, и наш скромный домик стал настоящим раем.

Немногим спустя месяц после рождения малыша нас постиг тяжелый удар. Мой отец послал мне записку, что он болен, и я отправился навестить его. Я отсутствовал два дня. На второй день мой слуга отправился по делам в ближайший город, откуда должен был вернуться на следующее утро. После я часто корил себя за то, что не принял надлежащих мер предосторожности.

Я вернулся раньше, чем предполагал, но я опоздал. У ворот я увидел двух взнузданных лошадей и с тяжелым предчувствием в сердце бросился к открытой двери. Внутри дома на полу я увидел мою любимую всю в крови с огромной раной в груди. Мгновение я стоял недвижим, парализованный ужасом, затем движение за моей спиной привело меня в чувство, и моему взору представились ее убийцы, один — с обнаженным мечом в руке.

Мне кажется, что именно в эту минуту, Кеннет, все во мне перевернулось. До этого я был добрым, даже слабым. Больше я никогда таким не был. Мне кажется, именно в эту минуту я стал тем грубым и жестоким солдатом, которым ты меня знал. При виде ее кузенов кровь закипела в моих жилах, нервы стянулись в узел и зубы тесно сомкнулись. Я схватил свое охотничье ружье, которое стояло в углу, взял его за ствол, как дубинку, и двинулся на них со слепой яростью зверя, защищающего свое потомство. Я взмахнул ружьем над головой и, клянусь небом, Кеннет, я послал бы их в ад прежде, чем они успели бы поднять руки или вымолвить слово, но в этот момент моя нога поскользнулась в луже крови, и я упал рядом с моей любимой. Охотничье ружье вылетело у меня из рук и ударилось о стену. Я плохо соображал, что происходит, но, лежа рядом с ней, я вдруг почувствовал, что не хочу больше подниматься, что я и так прожил слишком долго. Я понимал, что при виде моего падения эти трусы не упустят случая разделаться со мной, пока я не встал. Я желал этого всей душой и даже не сделал ни малейшей попытки подняться или защитить себя, а наоборот, обнял мою любимую и прижался к ее холодной щеке своей щекой. Пока я лежал, они не заставили себя ждать. Меч пронзил меня насквозь, войдя в спину и выйдя из груди. Комнату заволокло дымкой, стены начали расплываться, в ушах у меня раздался рев океана и затем крик ребенка. Услышав его, я сделал попытку подняться. Как будто издалека до меня донесся голос одного из убийц:

— Быстрее перережь ему глотку! И затем я, очевидно, потерял сознание. Кеннета пробрала дрожь.

— Господи, какой ужас!

— Когда я очнулся, — продолжал Криспин, как будто не слыша восклицания Кеннета, — дом пылал, подожженный этими негодяями, чтобы скрыть следы преступления. Я не помню, что было дальше. Я пытался восстановить картину событий с того момента, как ко мне вернулось сознание, но тщетно. Каким чудом мне удалось вырваться из горящего дома, я не знаю, но под утро мой слуга обнаружил меня лежащим в саду при смерти в десяти шагах от пепелища.

Господь оставил мне жизнь, но только через год я приобрел прежнюю силу и ловкость, и тогда я был уже совсем другим, не похожим на того веселого, Живого юношу, радостно возвращающегося домой год назад. Мои волосы посеребрила седина, хотя мне был всего двадцать один год, а лицо было постаревшим и изможденным, как у человека вдвое старше меня. Жизнью я был обязан своему слуге, хотя я до сих пор не знаю, должен ли я быть благодарен ему за это.

Как только силы вернулись ко мне, я скрытно отправился к своему дому, надеясь, что все по-прежнему считают меня мертвым. Мой отец сильно постарел за этот год, но он был добр и нежен ко мне. От него я узнал, что наши враги отправились во Францию. Подозрения падали на них, и они решили, что будет лучше на некоторое время исчезнуть из Англии. Он узнал, что они в Париже, и я решил отправиться вслед за ними. Тщетно мой отец пытался отговорить меня, напрасно он убеждал рассказать эту историю королю в Уайтхолле и ждать справедливого решения. Это был хороший совет, и если бы я последовал ему, все бы вышло иначе, но я горел желанием отомстить собственными руками, и с этим намерением отбыл во Францию. На вторую ночь после моего приезда в Париж я случайно ввязался в уличную потасовку и по роковой ошибке убил человека — первого из многих других, которых я послал туда, куда завтра предстоит отправиться и мне самому. Этот случай должен был стоить мне жизни, но каким-то чудом я избежал смертного приговора и был сослан на галеры на Средиземноморье.

Двенадцать лет я провел за веслом и все время ждал. Если я останусь жив, решил я, отправлюсь в Англию, отомщу тем, кто разрушил мою жизнь и счастье. Я выжил и вернулся. В стране бушевала гражданская война. И я отправился в стан короля, чтобы обнажить свой меч против его врагов. Между тем их долг рос. Вернувшись домой, я обнаружил, что нашим замком владеют враги. Моего отца уже не было в живых: он умер несколько месяцев спустя после моего отъезда во Францию, и эти убийцы предъявили свои права на наши владения. Ссылаясь на мой брак с их кузиной и нашу обоюдную смерть, они объявили себя прямыми наследниками. Парламент удовлетворил их требования, и наши владения были закреплены за ними. Но, когда я туда приехал, их не оказалось в замке: они уехали искать удачи на стороне парламента, который сослужил им такую хорошую службу. И я решил отложить месть до окончания войны и разгрома парламента. Парламент, однако, уцелел.

Рассказ был окончен. Сэр Криспин сидел, погруженный в свои думы, и в комнате воцарилась торжественная тишина. Когда он, наконец, заговорил, его голос звучал почти просяще:

— Да, Кеннет, ты не любил меня за мои манеры, чрезмерное увлечение вином и все остальное. Но теперь, когда ты узнал, сколько горя и страданий досталось на мою долю, сможешь ли ты по-прежнему осуждать меня? Меня, чья жизнь была целиком загублена, меня, который жил только одним стремлением отомстить тем, кто нанес мне тяжелые раны. Разве удивительно, что я превратился в самого жестокого и разнузданного офицера армии короля? Что еще мне оставалось?

— По чести говоря, на вашу долю достались тяжкие испытания, — ответил юноша с ноткой сочувствия в голосе. И все же слух «Рыцаря Таверны» уловил какую-то сдержанность в словах его молодого товарища. Он повернулся и посмотрел на него, но в камере было слишком темно, и ему не удалось разглядеть лица говорившего.

— Мой рассказ окончен, Кеннет. Об остальном ты можешь догадаться сам. Король потерпел поражение, и я был вынужден бежать из Англии вместе с остальными приверженцами Стюарта, кому удалось ускользнуть от головорезов Кромвеля. Во Франции я поступил на службу к великому Конде и принял участие в нескольких сражениях. А затем прибыл консул из Бреда и предложил Чарльзу Второму корону Шотландии. Я снова связал свои надежды с его победой, как раньше связывал с его отцом, ибо только в его победе был залог свершения моих планов. Сегодняшний день разрушил все мои последние надежды, а завтра в этот час это уже не будет иметь значения. И все же я бы дорого дал, чтобы иметь возможность наложить свои руки на горло тех двух негодяев прежде, чем палач наложит свои руки на мою глотку.

И снова в камере воцарилась зловещая тишина, нарушаемая только дыханием двух мужчин, сидящих в полутьме.

— Ты слышал мою историю, Кеннет, — произнес Криспин.

— Да, я слышал, сэр Криспин, и видит Бог, как я сочувствую вам.

Юноша замолчал, и Геллиард почувствовал, что этого недостаточно. Он теребил свою душу тяжелыми воспоминаниями, чтобы встретить более дружеское участие. Он даже ожидал, что юноша извинится перед ним за дурное мнение о нем. Было странно, как он желал завоевать расположение мальчика. Он, который в течение двадцати лет не любил и не был любим, сейчас, в последние часы, пытался разбудить сочувствие в нем — в своем спутнике.

И вот, сидя в темноте, он ждал более теплых слов, но Кеннет молчал. Тогда Криспин решил вымолить их.

— Неужели ты не можешь понять, Кеннет, почему я пал так низко? Неужели ты не можешь понять, что заставило меня принять титул «Рыцарь Таверны» после того, как король посвятил меня в рыцари за бой под Файвшаером? Ты должен понять своей свихнутой башкой, Кеннет, — настаивал он почти умоляюще, — и зная мою жизнь, ты не должен судить меня строго, как делал это раньше.

— Я не судья вам, сэр Криспин. Я сочувствую вам от всего сердца, — ответил юноша без теплоты в голосе. И все же рыцарю было этого мало.

— Ты можешь судить обо мне, как любой другой человек может судить о своем товарище. Ты хочешь сказать, что не в твоей власти выносить приговор, но если бы это было так, каково было бы твое решение?

Юноша на мгновение пошевелил серым веществом, прежде чем ответить. По сути своей мальчик был церковномучеником. Пресвитерианское воспитание слишком сильно повредило его психику, и хотя, как он уже сказал, он сочувствовал Геллиарду, все же ему — чей разум был напичкан догмами морали, а жизненный опыт равнялся нулю — казалось, что страдания не могут служить оправданием пороков. Жалость к солдату заставила его на мгновение повременить с ответом. В какую-то секунду в его голове даже промелькнула мысль солгать, чтобы подбодрить своего товарища по заключению. Но затем, вспомнив, что завтра ему предстоит умереть, он решил, что не стоит орать на себя грех лжесвидетельства, даже если это ложь во спасение ближнего, и поэтому он медленно ответил:

— Если бы мне выпало судить вас, сэр, как вы о том просите, я бы был снисходителен к вашим грехам, поскольку вам пришлось много страдать. И все же, сэр Криспин, ваши дурные деяния и зло, которое вы сотворили в жизни, перевесило бы чашу весов против вас. Вы не должны были осквернять свою душу и подвергать ее риску проклятия только потому, что зло других искалечило вам жизнь, — добавил он внушительно.

Криспин прерывисто вздохнул, как от резкой боли, и некоторое время после этого сидел неподвижно. Затем горько рассмеялся.

— Прекрасно сказано, преподобный сэр! — воскликнул он с издевкой. — Меня только удивляет, зачем вы сменили церковную проповедь на меч, а сутану на кирасу. Вот вам, знатоку казуистики, еще одно изречение: «Суди своего соседа, как самого себя, будь милосерден к нему, и милость Божья не минует тебя». Можете пережевывать это, пока поутру не явится палач. Спокойной вам ночи, сэр!

И, откинувшись на кровать, Криспин начал приготовление ко сну. Он еле двигался от усталости, и на сердце у него было скверно.

— Вы не правильно меня поняли, сэр Криспин! — вскричал пристыженный юноша. — Я судил вас не от сердца, а так, как учит церковь.

— Если этому учит вас церковь, то, клянусь, я никогда не стану церковником! — рявкнул Криспин.

— Со своей стороны, — продолжал юноша, — как я уже говорил, я сочувствую вам от всего сердца. Более того, ваш рассказ так глубоко тронул мою душу, что если бы мы снова обрели свободу, я с радостью и охотно предложил бы вам свою помощь, чтобы наказать этих негодяев.

Сэр Криспин рассмеялся. Он судил больше по тому, как им были произнесены эти слова, чем по их содержанию.

— Где ваш разум, о, казуист? — продолжал он издеваться. — Где же ваши доктрины? Господь сказал: «Аз всем воздам!» Ха!

И пустив свою «парфянскую стрелу», он завалился спать.

Он был отвергнут, сказал он сам себе. Он должен умереть так же, как и жил, — в одиночестве.