В окно спальни я наблюдаю за тем, как мужчина и женщина — молодые любовники — медленно бредут домой после разгульной ночи. Дама держит в руках туфли, а кавалер кривляется, напевая фальцетом незатейливую песенку, стараясь петь как можно хуже. На морозном воздухе их смех отлично слышен. Я делаю большой глоток пива, но его вкус кажется мне каким-то горьким, отвратительным. Алкоголь перестал мне нравиться после той перестрелки — точнее, после того, как я вышел из комы. Да и еда тоже начала казаться безвкусной — как будто, пока я пребывал в бессознательном состоянии, нарушилась связь между клетками мозга и вкусовыми рецепторами.

Чтобы вернуться к своему номальному весу, мне необходимо принимать пищу четыре раза в день, но меня едва хватает на три раза. Бывают дни, когда я ем только хлеб, запивая его водой. Возможно, я таким своеобразным способом готовлю себя к тюрьме и к безвкусной пище, которую мне будут накладывать в тарелку каждый день.

Я смотрю на пистолет, лежащий на прикроватном столике. Не стану отрицать, что я подумывал о пистолете в самые тяжелые моменты, когда утрата памяти гнала меня в пропасть, когда хотелось рвать на себе волосы, сдирать кожу и вопить до тех пор, пока не охрипну. В такие минуты я и сам начинал верить, что совершил убийство (ибо все показания свидетельствовали об этом) и проведу всю оставшуюся жизнь в тюремной камере. Я мысленно представлял себе, как засуну ствол пистолета в рот (так глубоко, что меня даже начнет тошнить), как почувствую вкус стали на языке, зажмурюсь покрепче и нажму большим пальцем на курок.

Да, я подумывал о пистолете. Но уж слишком я упрям, чтобы решать свои проблемы таким способом. Мы, ирландцы, не совершаем самоубийств — мы позволяем себе мучиться бесконечно долго.

У меня есть своя версия относительно произошедших событий. Я такого вообще-то не помню, и версия может быть провальной, но она как минимум есть: Кейт застала нас с Эми в постели и в приступе ревности начала стрелять. Поначалу все так и думали, пока не поступили результаты экспертиз и не завершилось расследование.

И пока не стало известно, что Эми убита из моего пистолета, а не из пистолета Кейт.

И не были восстановлены эсэмэски из исчезнувшего телефона Кейт.

Однако ничего лучшего я придумать не смог. Версия в какой-то степени соответствует месту преступления и в то же время весьма проста и понятна. Приступ ревности, униженная женщина, у которой оказалось при себе оружие как раз в момент унижения, — все это не требует подтверждения различных фактов. Даже если присяжные, возможно, и не поступили бы так сами, они вполне способны понять то мучительное чувство, которого возникает у женщины, которую предали, и желание отомстить — убить человека, который украл любовника прямо у тебя из рук, а заодно пристрелить и изменника. Об этом показывают фильмы, поют песни и пишут романы — и отнюдь не без причины: каждый человек в той или иной степени сталкивался в жизни с проявлениями ревности.

Таким образом, либо я буду придерживаться этой версии, либо вообще не стану защищаться — и, конечно же, потерплю на суде поражение. Или такой вариант: я располагаюсь на месте для дачи свидетельских показаний, сижу там с глупым видом, в ответ на вопросы Маргарет Олсон пожимаю плечами и просто говорю: «Хороший вопрос. Хотел бы я знать на него ответ. Не помню. Не могу с вами поспорить. О господи, я согласен, что, конечно же, выглядит ужасно, но это могло иметь вполне логичное объяснение, если бы я мог, твою мать, хоть что-нибудь вспомнить»…

Хватит. Хватит этой чуши.

Я еще раз просматриваю распечатку СМС, которую Визневски показал мне с таким удовольствием. Сообщения прислала мне Кейт, когда стояла у входной двери квартиры Эми — за несколько минут до перестрелки.

Требуя, чтобы я открыл дверь, она написала: «Мне нужно с тобой поговорить».

«Зачем мне это», — написал я, видимо, имея в виду, что Кейт выбрала неподходящее время для разговора.

И ответ Кейт — ее простые слова, напечатанные черным по белому на листе, который я держу в руке. Буквы кажутся мне не черными на белом, а огненными от вложенного в них гнева. Мне чудится, что они выпрыгивают с бумаги и плывут передо мной, приплясывая и дразня: «Потому что она знает о тебе идиот. Она знает и я знаю».

Я пытался расшифровать сообщение в течение семи с половиной недель, прошедших с того момента, когда мне предъявили обвинение в убийстве. Я пытался вспомнить, старался рассуждать логически. Но память и логика тесно взаимосвязаны. Я не могу сложить части пазла, если у меня нет этих частей, то есть если я не помню, что произошло. Чем больше я взываю к своей памяти, уговаривая и даже умоляя ее вернуться, тем дальше она уползает в темноту.

Мне придется научиться с этим жить — как пациент с поврежденным позвоночником вынужден смириться с тем, что уже никогда не сможет ходить. Мне необходимо привыкнуть, что я никогда не вспомню и никогда не узнаю, что на самом деле произошло, и это будет тяжким грузом лежать у меня на душе, пока не умру.

Я буду хорошим солдатом. Я научусь с этим жить. Но тем не менее буду терзаться сомнениями — ежедневно и ежечасно много лет подряд.

Что знала обо мне Эми? Что я мог такого сделать, что выглядело столь ужасно?