47
Я остановил машину за два квартала от дома Рамоны Диллавоу. Второе утро подряд я приезжал на место преступления, окруженное автофургонами средств массовой информации и репортерами. Патрульный полицейский пытался направлять поток машин утреннего часа пик в объезд заграждений.
Первым, кого я увидел, был Гоулди. Он, конечно же, находился здесь. Этот парень успевал везде. Он кивнул мне и показал жестом в сторону входной двери.
— Горничная обнаружила ее сегодня утром. — Он начал вводить меня в курс дела. — Она отправилась на тот свет вчера вечером.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Зайдя в комнату, я увидел, что Рамона Диллавоу, сидя на стуле, смотрит прямо на меня безжизненными глазами. Ее голова была наклонена вправо, а на лице застыло выражение безнадежности.
Ее окровавленный рот натолкнул меня на мысль, что, возможно, ей отрезали часть языка, но это всего лишь мое предположение.
Шелковая блузка Рамоны была полностью расстегнута, бюстгальтер снят. Один из сосков отсутствовал, а на его месте виднелась засохшая кровь. В средней части тела имелось множество порезов, по характеру которых становилось ясно, что их наносили не быстрыми, а медленными, аккуратными движениями, доставляющими дикую боль.
Ее руки, крепко привязанные к подлокотникам стула, тоже изрядно пострадали. На некоторых пальцах длинные накрашенные ногти были полностью вырваны, левый мизинец отрезан в районе сустава.
Но в самом жутком состоянии оказались ее голые ступни. На отдельных пальцах ногтей также не было, а остальные были просто размозжены — так, что они стали похожи на картофельное пюре.
Проводить полномасштабную следственную работу не требовалось — и так понятно, что Рамону Диллавоу жестоко пытали.
— Кто-то устроил для нее тюрьму в Гуантанамо, — процедил Гоулди.
Я подошел поближе, внимательно глядя под ноги. На запястьях и ступнях Рамоны я увидел странгуляционные борозды — довольно тонкие и кое-где переходящие в порезы на коже.
— Ее запястья и лодыжки прикрепили наручниками к стулу, — прокомментировал я. — Так было легче ее пытать.
— Кто-то очень хотел найти маленькую черную книжку, — раздался голос сзади.
У меня по телу побежали холодные мурашки. Я обернулся и увидел лейтенанта Пола Визневски. Он пристально смотрел прямо на меня, и слова его прозвучали как обвинение.
— У нас, возможно, будут кое-какие вопросы к тебе относительно этого, — сказал он, кивая в сторону жертвы.
«В самом деле? Ну что же, у меня имеется немало вопросов и к тебе, Визневски».
И тут до меня дошло. Возможно, из-за того, что я сейчас увидел Виза в той же комнате, в которой находилась Рамона Диллавоу. Как бы там ни было, но до меня внезапно — как будто кто-то неожиданно ударил наотмашь — дошло то, о чем следовало бы догадаться давным-давно.
Я вспомнил вечер, когда впервые встретился с Рамоной Диллавоу во время облавы в особняке-борделе.
Облавы, от которой Виз пытался меня отговорить.
Я ведь в тот вечер вроде бы как не должен был устраивать облаву в особняке. Никто не знал о моих намерениях. Черт возьми, даже я не знал. Я ведь не из отдела нравов. Я — детектив, расследующий убийства. Я направился к особняку только потому, что там бывал мой подозреваемый по делу об убийстве в Чикагском университете.
Я лишь случайно натолкнулся на бордель, куда представители власть имущих и прочей элиты Чикаго приходили хорошенечко «оттянуться».
Меня всегда поражал тот факт, что такие известные люди — миллионеры и политики — не боятся наведываться в публичный дом. Но теперь я осознал — они не считали, что чем-то рискуют.
Они знали, что их не арестуют. Потому что их кто-то прикрывал.
Но тут совершенно внезапно — так сказать, без объявления войны — появился я, полицейский, занимающийся расследованием убийства с небольшой группой надежных коллег. И мы задержали целую толпу клиентов борделя.
Вот почему Визневски в тот вечер пытался отговорить меня от проведения облавы. Когда я стал упорствовать, ему не оставалось ничего другого, кроме как согласиться (потому что уж слишком много мы увидели), но поначалу он все же настойчиво пытался меня отговорить.
«Мы ведь не полицейские из отдела нравов, — говорил он мне в тот вечер. — Арестовывать тех, кто таскается по шлюхам, — в общем-то, не наше дело».
«Если ты сейчас напортачишь, — предупреждал он, — это может оказаться последним арестом, который ты произведешь. Это может бросить тень на твоего отца. И на твою сестру. Тебя могут начать поливать грязью. Тебе это совсем не нужно, Билли. Тебя ведь и так ждет блестящее будущее».
Я тогда подумал, что он просто трусит и потому пытается не позволить мне лезть на рожон и арестовывать известных политиков и архиепископа. Я подумал, что он просто хочет избежать рискованных действий.
Но в действительности все оказалось совсем иначе: он всячески старался помочь людям, которые платили ему за помощь.
Особняк-бордель был частью его системы «крышевания».
Никто не знал это лучше, чем Рамона Диллавоу. Она знала, что полицейские ее прикрывают, а также лично знала клиентов борделя, которых тоже «крышевали». У нее в мозгу имелась очень ценная информация — настоящий клад.
И вот теперь она была мертва. Теперь она уже ничего не сможет рассказать, не назовет ни одного имени.
Я посмотрел Визу прямо в глаза. Я был уверен, что он убил Верблюжье Пальто — парня, с которым я встречался в метро. Таких совпадений не бывает.
И вот теперь я осознал, что, возможно, Рамону Диллавоу тоже убил он. А теперь пытался замести следы.
— Давай начнем с такого вопроса, — сказал Виз. — Когда ты в последний раз видел жертву?
Когда я в последний раз видел Рамону Диллавоу? Хм, в последний раз я видел ее, когда она тайно встречалась в ресторане «Тайсонс» на Раш-стрит с моей сестрой.
И тут, как будто режиссер сказал в микрофон: «Быстренько выходи на сцену», моя сестра — детектив Пэтти Харни — взошла вверх по ступенькам и посмотрела на мертвую истерзанную жертву.
Затем она взглянула на меня.
«Теперь все будет хорошо, братик, — успокаивала она меня вчера вечером, когда я напился вдрызг и впал в ступор. — Все будет хорошо».
«Нет», — мысленно уговаривал я себя. Нет. Это не могла быть Пэтти. Кто угодно, но не Пэтти.
— Я жду ответа, — нетерпеливо сказал Виз.
Я посмотрел сначала на Визневски, затем опять на свою сестру.
Что, черт возьми, происходит?
