Я, горбатая карлица с геморроидальными шишками вместо мозгов, сейчас несу наказание за сентиментальный срыв во время очередного урока плавания. Меня сломила мягкая складочка жира на шее мисс Лик. И то, как она наклоняет голову, когда улыбается мне в воде, прижимая нижнюю челюсть к своим многочисленным подбородкам. Я уже мысленно приготовилась сделать то, что должна, и даже тщеславно гордилась своей безжалостной решимостью. Но эта складочка на шее мисс Лик выбила меня из колеи. Я усомнилась в своей правоте и чуть было не отказалась от задуманного.

Вот она я, сижу на лесенке над зеленой водой, наблюдаю за мускулистым спасателем, который заигрывает с загорелым мальчиком, в мокрые плавки которого как будто напихано спереди фунта три крепкого винограда. Помещение гудит гулким эхом, на противоположной стороне бассейна четыре маленькие девочки сбились кучкой в воде и шепотом клянутся друг другу, что видели меня в раздевалке без купальной шапочки и очков с темно-зелеными стеклами. Они уверяют друг друга, что голова у меня лысая, как детская попка, а глаза красные.

Даже с закрытыми глазами я чувствую, как эти девчушки смотрят на меня. Они на миг прекратили плескаться на мелком конце бассейна и рассматривают меня с безопасного расстояния. Я тоже сижу на мелком конце бассейна, но с другой стороны – на лесенке, по грудь в воде. Мисс Лик нарезает свои обязательные круги. Девочки разглядывают меня. Если я открою глаза, они улыбнутся мне и помашут руками. Они еще дети, но уже достаточно взрослые, чтобы смущаться своей нормальности в моем присутствии.

Но я, Олимпия Биневски, привыкла, что меня разглядывают посторонние. Я слегка наклоняюсь, словно хочу рассмотреть свои ноги под водой. В таком ракурсе девочкам будет хорошо виден мой горб. Я всегда знала, что горб у меня самый обыкновенный – ничего выдающегося ни по размеру, ни по форме, – и все же это образцовый горб, своего рода классика. Выгнут ровной дугой, тянет плечи к ушам и выжимает грудь узким клином вперед. Верхушка горба, если согнуться под определенным углом, располагается точно на уровне моей макушки. Сейчас я подниму из воды обе руки и сниму очки. С той стороны бассейна доносится плеск воды. На детей произвели впечатление мои руки: короткие, тонкие, с непомерно большими кистями. Я улыбаюсь и открываю глаза, чтобы девчушки увидели в отраженных от воды бликах, что они у меня не красные, а темно-розовые.

Но мисс Лик уже стоит на мелком конце бассейна, сердито глядя на девочек. Я слышу ее резкий голос: «Вы пришли плавать или валять дурака?» И четверо юных созданий молча отталкиваются от бортика и плывут прочь, друг за другом по дальней дорожке.

Бледно-зеленый свет дрожит на мощных плечах и необъятной груди мисс Лик. Она оборачивается ко мне и кивает – быстрое напряжение губ, обознающее улыбку. Тем самым она сообщает, что спасла меня от докучливого внимания юных дурочек и что с ней мне ничто не грозит. Я нахожусь под ее защитой. Потом она снова ныряет и плывет прочь, взбивая воду со звуком икающей пушки.

Девочки уже развернулись и приплыли обратно, но теперь они не решаются остановиться на этом конце бассейна. Мисс Лик не любит детей и ненавидит красивых девочек. Эти десятилетние очаровашки все, как одна, тоненькие и высокие, с чистыми, свежими лицами. Их напугала не я, а мисс Лик.

Наверное, причина в том, что я старая. Будь я их ровесницей, они бы встревожились, потому что могли бы представить себя на моем месте. Они уверяют друг друга, что я «такой родилась». Так спокойнее всем, им самим и мне тоже. Ничто не заставит меня их обидеть.

Но они правильно делают, что боятся мисс Лик. Она может утратить контроль над собой и смолоть их в муку.

Мисс Лик учит меня плавать. Обхватила меня руками, удерживает на воде и бормочет:

– Выгните спину, приподнимите голову. Хорошо. Теперь бейте ногами по воде. От бедра.

Она смотрит на меня внимательно и серьезно. У нее теплые руки. Я лежу на спине, щурюсь на ее большое, мясистое лицо и понимаю, что она – мой единственный друг за всю жизнь. Мы находимся на такой глубине, что меня накроет с головой, если я встану на ноги. Если она меня отпустит, я уйду под воду. Вода глухо гремит от ударов других пловцов. Блики света, отраженные от воды, пляшут на стенах. Мисс Лик крепко держит меня, не дает утонуть.

– Хорошо, Оли, – говорит она и улыбается.

Рост мисс Лик – шесть футов два дюйма, сложение – как у тяжелоатлета. Ей еще нет сорока, обхват ее бицепсов – двадцать дюймов. Обхват моих бицепсов – всего семь. Мой рост – тридцать шесть дюймов. Вес – шестьдесят четыре фута. Мне тридцать восемь, и я уже очень старая. Мой артрит старше меня лет на семьдесят. Но мисс Лик – старее, потому что ближе к смерти. Мисс Лик держит в руках бомбу, которая убьет ее, и не собирается выпускать.

– Бейте ногами, – говорит она и улыбается.

Меня вдруг обжигает печаль, крутит болью живот. Это все из-за Миранды, в ярости говорю я себе. Это она виновата. Не будь моя дочь мелкой шлюшкой с куриными мозгами, я бы не оказалась в таком положении. Я осталась бы тихой стареющей карлицей, которая никогда в жизни не причинила вреда ни единой живой душе. Но вот она я, лежу на воде в объятиях человека, которого собираюсь убить. Когда я перестаю дергать ногами и сгибаюсь пополам от боли, мисс Лик с беспокойством склоняется ко мне.

– Вода в нос попала? – спрашивает она, мягко приподнимая мой горб своей большой теплой ладонью. – Вы ее проглотили?

Я смотрю на нее сквозь запотевшие темно-зеленые стекла и вижу складку жира, закрывающую артерию на ее шее.

Мисс Лик зовет меня в гости, но я отказываюсь от приглашения. Тогда она говорит, что отвезет меня домой и уложит в постель.

– Господи, вот я безмозглая! – стонет мисс Лик уже в машине. – Обращалась с вами так, словно вы чертова глыба, как я сама!

– Ничего страшного, – отвечаю писклявым голосом, вцепившись обеими руками в мягкую кожу переднего сиденья. – Ничего страшного, – повторяю я, хватаясь одной рукой за приборную панель, а другой – за подлокотник, чтобы не свалиться в темный колодец под сиденьем, когда мисс Лик тормозит у светофора на темной улице.

– Может, мне все-таки подняться с вами? Сварю вам суп. Я же знаю, что вы ничего не едите.

– Я сама справлюсь, спасибо. – Я дергаю ручку и никак не могу открыть дверцу. Но вот она наконец открывается, и в салон врывается прохладный вечерний воздух, приглушая едкий запах хлорки от мисс Лик. – Я отключу телефон и завалюсь спать. Завтра рано вставать, утром у меня запись.

Когда я выхожу из автомобиля, мисс Лик тянет руку и легонько касается моего горба.

– Давайте я завтра заеду за вами и отвезу на студию.

– Я сама справлюсь, спасибо. – Голова словно набита ватой, мысли путаются. Если я сейчас не сбегу от нее, то рассыплюсь на части и все испорчу. – Я очень вам благодарна. Увидимся завтра в бассейне.

Я хватаюсь за дверцу двумя руками и захлопываю со всей силы. Потом разворачиваюсь и мчусь к подъезду, потому что мисс Лик никогда не уезжает, не убедившись, что я благополучно вошла в дом.

Это дом современной постройки, и мисс Лик могла бы пробить кулаком мою дверь так же просто, как выдать отрыжку. А выдать отрыжку она умеет. Может прорыгать каждую букву в имени «Гарри Гудини», если ее попросить, и ей нравится, когда ее просят. И все же я запираю хлипкую дверь на все замки и отключаю телефон. Я сказала мисс Лик, что собираюсь лечь спать, и не могу рисковать, чтобы у меня было занято, если она позвонит проверить, все ли у меня хорошо.

Сегодня вечером у Хрустальной Лил вывозят мусор. Мне надо попасть домой. Такси нынче дороги для карлиц со скромным доходом, которые снимают себе дополнительные квартиры, посещают бассейн в частных клубах и мнят себя праведными убийцами. Я забираюсь на табуретку, чтобы посмотреться в зеркало над раковиной в своей новой ванной. Поправляю парик и очки, фальшиво улыбаюсь отражению, потому что так мне и надо, раз я такая чувствительная дурында. Дала слабину. Преисполнилась сострадания к мисс Лик. Небольшая прогулка – две мили пешком в холоде и темноте – научит мои коленные суставы уважению к самоконтролю и дисциплине.

Усталость кружит мне голову. Когда я выхожу в переулок за домом Лил, моя голова будто плывет в воздухе в нескольких футах от тела, и я беспричинно хихикаю. Понимаю, как выгляжу со стороны. Жалкое зрелище. Я не решаюсь войти через переднюю дверь – на случай, если мисс Лик вдруг захотела за мной проследить.

Старая карлица поднимается по темной, пропахшей кошачьими испражнениями лестнице на крышу заброшенного гаража. Ноги болят, колени умоляют о длительном отпуске на Бермудах. «Ох», – кряхтит альбиноска с лягушачьим лицом. Ее бедренные суставы раскалились даже не добела, а до какого-то странного цвета, неизвестного плоскогрудой горбунье. «Ох-ох-ох,» – стонет лысая старая дура и останавливается, привалившись к открытой двери на крышу.

Серый воздух подсвечен фонарем в дальнем конце переулка. Плоская крыша гаража подступает вплотную к высокому деревянному зданию. Серебристые капли дождя падают в склизкую лужу, собравшуюся в центре крыши. Пожарная лестница вдавлена ножками в гудроновое покрытие. Мисс Оли, третий или четвертый ребенок Биневски – в зависимости от того, что считать, головы или жопы, – снимает очки с темно-синими стеклами, трет кулаками выпученные глаза, стирает пот с переносицы, широкой и плоской, и возвращает очки на место. Морща лоб, поднимая брови, которых нет, мисс Биневски отступает от двери, осторожно огибает лужу по краю, подходит на ватных ногах к металлической пожарной лестнице. Теперь – вверх по мокрым, покрытым сажей ступенькам. После первого пролета она прекращает подъем, кладет подбородок на перекладину перед ней и отдыхает ровно три вдоха и выхода, размышляя о том, не пора ли обзавестись старушечьей клюкой. Или может, двумя клюками, достаточно крепкими, чтобы безмозглая старая жаба могла бы с их помощью тянуть себя вверх по этим мокрым, зассанным кошками ступеням, а не хвататься за них руками.

Она, эта Оли, уже добралась до первой решетчатой площадки пожарной лестницы, сидит там и опять отдыхает, но не просто сидит, а заглядывает в затуманенное грязью окно, что выходит в проулок на задах дома в благородном районе Уэст-Хиллз. Если влага, скопившаяся под очками в тонкой проволочной оправе, – слезы, значит, наша полоумная старая вешалка скоро ослепнет, не удержится на площадке и свалится вниз – разобьется в лепешку о гудронную крышу рядом с декоративной лужей.

Нет, она говорит, что не плачет, хотя все ее нервы стараются словно вытечь наружу через глаза. Ей действительно грустно и жаль себя, потому что это «ее» окно, и пыльная комната за окном – «ее» комната, и Оли очень по ней скучает, ей хочется заползти внутрь, закрыть окно и никуда больше не выходить – никогда. Но сейчас это немыслимо, поскольку вместо мозгов у нее воспаленные геморроидальные шишки, и она пребывает в тоскливом, хотя и добровольном изгнании, пока не исполнит задуманное.

Что, она опять плачет? Или просто ей вдруг открылось, что если бы за последние три года она хоть раз вымыла это грязное, закопченное окно, то сейчас сумела бы разглядеть свое кресло с подставкой для книг, маленькую газовую плитку на буфете, дверцы нижнего буфетного шкафчика, где она спит, поплотнее закрыв дверцы и свернувшись калачиком в гнездышке из одеял. Эта глухая завеса – непрозрачность стекла – приводит в уныние маленькую мисс Оли и раздражает ее слезные железы. При одной только мысли о теплой постели в уютном шкафчике слезы льются рекой из вишнево-розовых глаз, скрытых за стеклами темных очков.

Она тихонько отодвигает защелку, открывает окно и проскальзывает в сухую, теплую темноту. Встает на мягкий ковер, улыбается своей лягушачьей улыбкой и говорит себе, что обратно поедет на такси, потому что уже достаточно наказала себя за то, что было, по сути, понятной слабостью. В следующий раз, размышляет она, надо сунуть руку в кипяток.

Я спускаюсь по лестнице и трижды кричу: «Мусор!» – перед распахнутой дверью в комнату Лил, и она наконец отрывается от телевизора, где смотрит какую-то викторину, водя по экрану лупой. Ее белая голова поворачивается ко мне – не столько смотрит печальными, студенистыми глазами, сколько слушает и принюхивается. Каждый раз, когда я вижу Лил, ее белые волосы становятся все бледнее и тоньше, они похожи на клочки стекловаты, прилипшие к иссохшему серому черепу.

– Мусор? – кричит она.

– Мусор! – воплю я в ответ.

Лил выбирается из кресла, выпрямляется, вытянув шею. Ее запрокинутая голова обращена к небесам. Она идет ощупью, перебираясь от кресла к столу, от стола – к серванту, находит под раковиной две мусорные корзины и аккуратно завязанный пластиковый пакет, сгребает его в охапку, прижимает к груди и оборачивается к двери, ища меня слепым взглядом. Я подхожу к ней и забираю пакет. Это наш еженедельный четверговый ритуал. Он всегда завершается одинаково: Лил молча кивает мне и поворачивается спиной. Я отношу ее аккуратный пакетик в кладовку в конце коридора, где жильцы всю неделю складируют мусор в большие черные мешки. Потом оттаскиваю все мешки к мусорным бакам на улице, как делаю это уже не один год. Когда я возвращаюсь в дом, Лил успевает возобновить свою битву с телеэкраном и увеличительным стеклом. За исключением обмена репликами о мусоре, мы с ней не разговариваем вообще. Но сегодня она ломает шаблон. Идет следом за мной до двери своей комнаты, встает на пороге и слушает, как я тащу мимо нее большие мешки с мусором. Когда я открываю входную дверь, впуская в дом влажную ночь, Лил кричит мне: «Спасибо!» Чистым и твердым голосом.

Я удивленно смотрю на нее. Она стоит, выпрямившись в полный рост. Ее затянутые белесой пленкой глаза глядят в мою сторону, голова склонена набок, прислушиваясь.

– Не за что, – говорю я, и она возвращается в свою комнату.

Я поднимаюсь к двери Миранды и тихо стучу. Слышу внутри приглушенный мужской смех и разворачиваюсь, чтобы уйти. Дверь открывается.

– Мисс Макгарк! – С лучезарной улыбкой. – Вас послала сама судьба, чтобы съесть салат с артишоками и горгондзолой и послушать…

Она пытается затащить меня в комнату, а я – вывести ее на лестничную площадку.

– Можно вас на пару слов?

Миранда пожимает плечами и выходит ко мне. Стоит, скрестив руки на груди, и глядит на меня сверху вниз, сосредоточенно хмурясь.

– С Лил что-то странное… – говорю я.

Она широко раскрывает глаза:

– Ей плохо? Может, вызвать «Скорую»?

Я благодарно касаюсь ее руки:

– Нет, нет. Просто она ведет себя странно.

Миранда усмехается:

– И что в этом странного?

– Нет, сегодня она еще более странная, чем обычно. Мне сейчас надо уйти. По работе. Сможете за ней присмотреть? Сегодня ночью? Просто спуститься к ней и послушать, как она дышит. Снаружи слышно, как она дышит во сне, если прижать ухо к двери. Кажется, будто она тяжело вздыхает, но это нормально. И если вы вдруг ее не услышите, или что-то в ее дыхании будет странным…

Миранда удивленно поднимает брови.

– Конечно. Я присмотрю за ней. Сегодня я не работаю. Не беспокойтесь.

Я киваю, машу рукой и бегу прочь. Она стоит, смотрит мне вслед. Спускаясь вниз по ступеням, я слышу приглушенный мужской голос:

– Миранда?

А потом – тихий стук закрывшейся двери.

Я сижу у себя еще часа три, разбираю бумаги в большом сундуке. Около одиннадцати слышу, как Миранда спускается вниз. Звук ее шагов затихает на пару минут у закрытой двери Лил на первом этаже. Вскоре Миранда поднимается к себе. Я слушаю ее шаги и улыбаюсь.

Я выхожу через час. Тяжкие вздохи за дверью Лил звучат явственно и ритмично. Хорошо, что у нас в холле есть телефон. Я вызываю такси и жду его на крыльце.

Всю дорогу до новой претенциозной квартиры я сидела мрачнее тучи. Мне хотелось вернуться в мою заплесневелую комнату с ее тусклым запахом пыли и непрестанным шумовым фоном. Новое здание казалось безжизненным, неспособным к одухотворенному разрушению. Его коридоры узки, свет по-аптекарски резок и ярок. Все этажи одинаковые. Единственный звук – слабый гул лифта. Оранжевый палас в коридоре ныряет под мою дверь и разливается по всей квартире. Комнаты низкие и квадратные. Сразу чувствуется, что это съемное помещение, потому что я не желаю там жить. В моем доме, где я живу по-настоящему, пахнет пылью и сваленными в одну кучу слоями жизни, там царит полумрак, если только не сесть совсем близко к окну.

Здесь тоже есть телефон, прямо в квартире. Белый, на отдельном маленьком столике. В доме, где я живу, телефон висит на стене в холле на первом этаже. Старый громоздкий аппарат, черный, с прорезью для монеток и номерами, выцарапанными прямо на нем. Он часто звонит, но им мало пользуются, чтобы делать звонки. В этом сально-коричневом холле нет ощущения приватности – слишком все на виду. Когда звонит телефон, Лил берет трубку, хотя звонят вовсе не ей.