Мужчина:

– Кассета номер 3. История болезни пациентки не ясна. Нервное расстройство на фоне постоянного стресса и неудачи в личной жизни. Приступы клептомании как побочный эффект…

Несси, мне бы хотелось опять вернуться к тому моменту, когда ты стояла дома у окна. Сегодня нам просто необходимо начать рассказ с ТОГО дня, когда произошла первая кража…

– Дай угадаю. Марат тебе вчера сказал, что ты непрофессиональный тупица. Что хватит тянуть резину. Так было? Он жаждет этих записей, бедняга. У него, наверное, уже в глотке пересохло от нетерпения.

– Послушай, Несси. Я знаю, что он привез тебя сюда не по доброй воле. Но Марат искренне желает тебе добра. И я тоже. Мы хотим, чтобы ты поправилась и вернулась обратно в социум.

(Женщина смеется.)

– Добра? Боже мой. Глупый докторишка связался с демоном и видит в нем добро. Давай записывай, пока не начали действовать твои адские таблетки-колеса. А то я сейчас от них усну, и Марат поджарит тебе зад паяльной лампой.

– Несси, пожалуйста, перестань грубить. Я даю тебе не такие уж сильные лекарства, стараюсь обойтись малой кровью. Для этого мы так долго беседуем. Расскажи про своего бывшего мужа. Как бы ты ни хорохорилась сейчас, я знаю, что его уход стал для тебя большим ударом. Возможно, это и есть истинная причина твоего срыва, а значит, мы на правильном пути.

– Когда я познакомилась с Корецким, это был всего-навсего жалкий адвокатишка в фирме-однодневке, с утра до ночи пишущий там какие-то бумажки. Предметом его особой гордости была коллекция печатей. Все печати у него были поддельные, и он, окончив когда-то художественное училище, страшно этим гордился. В каком-то смысле он был необыкновенно талантлив. Несколько лет он прожил в Питере, имея в паспорте нарисованную от руки регистрацию. «Милая, – говорил он мне, – на свете нет ни одной бумажки, которую я не смог бы подделать».

В его офис я, одним погожим днем, тоже пришла за липовой справкой и с ходу наткнулась на темно-синие глаза. Поскольку в такие моменты я всегда беру инициативу в свои руки, я предложила ему обсудить деловой вопрос за чашечкой кофе. Он же, не в силах отказать красивой женщине, да еще и завидному клиенту, согласился. Как сейчас помню, что на мне было черное облегающее платье, а черный BMW стоял за углом. Увидев машину, он, как все мужчины, которые ничего подобного никогда не имели, вначале насупился, но быстро пережив этот удар по самолюбию, разговорился. Оказалось, что приехал он в Питер несколько лет назад из города, в котором, как мы знаем, есть дом, где резной палисад. То есть из Воло-гды-гды. Правда, единственный дом там с резным палисадом, как утверждал Корецкий, – это психиатрическая лечебница. У тебя, кстати, нет снаружи разных окон? А то, когда ты меня затаскивал сюда, я не успела обратить внимание. Все, все. Продолжаю. Корецкий был невероятно хорош собой. Высокий, широкоплечий, очень ухоженный. У него были черные, немного вьющиеся волосы, которые он каждое утро распрямлял и зачесывал с маниакальным упорством. А когда он улыбался, дамы млели и стелились перед ним пушистым ковром. Синие глаза сводили всех с ума, и он, прекрасно зная об этом, научился включать их сияние по требованию. Как дальний свет на темной трассе.

В Питере он поступил на заочное юридическое отделение университета, и, нарисовав себе поддельную прописку, вскоре пошел работать грузчиком (мускулатура у него и правда была будь здоров). Получив диплом, он устроился в эти полулегальные «Рога и Копыта», где я его, на свою беду, и подобрала. У нас закружился-завертелся совершенно космический роман, и через три недели Корецкий переехал ко мне жить. До этого он долгое время обитал в ужасной коммуналке, где по дешевке снимал комнату у бабы Зои.

Марат пусть пока попьет кофейку или сходит в туалет. Назовем это рекламной паузой, но я расскажу тебе про эту бабку. У меня есть для этого причины, поверь уж на слово.

– Минуточку. История бабы Зои. Я слушаю тебя внимательно…

С малолетства баба Зоя промышляла воровством. В этом деле ей не было равных, настоящий мастер. Реинкарнация Соньки Золотой Ручки. Слава маленькой Зойки-карманницы гремела по всему криминальному Питеру. Однако после войны Зоя вдруг завязала с воровством и стала образцовой советской гражданкой, ткачихой высшего разряда. Она прожила долгую, но очень одинокую жизнь. Ни мужа, ни детей у нее никогда не было. И вот теперь на старости лет бабке снова пришлось вспомнить свою первую «профессию». На пенсию старому одинокому человеку было не прожить. Как правило, по выходным, когда в магазинах толчея и суета, баба Зоя пристраивалась в продуктовом отделе к какой-нибудь даме, одетой побогаче, и, прижимаясь к ней, делала вид, что пытается разглядеть за стеклом ценник на колбасу. Просила что-то подсказать, ужасалась дороговизне, уточняла еще раз цену. В общем, отвлекала внимание клиента. И пока дама пыталась понять, что именно бабке нужно, та ловко вытаскивала из сумочки кошелек и растворялась в толпе.

«Баба Зоя, а если поймают?» – всегда восхищалась я бабкиной смелостью.

«Так ловили деточка, ловили. Мне ведь уже 88 лет. Что с меня взять? Сажать поздно, а бить меня бесполезно. Милиционеры боятся – я ведь окочуриться могу прямо на руках, а им отвечай – похороны организуй за свой счет, перед начальством отчитывайся. Вот они поругают, водочки нальют, пожалеют, да и отпустят с богом. Так что чего бояться? Даже если и умру там, в кутузке, все ж лучше, чем дома в одиночестве».

Показывая свои скукожившиеся от старости тюремные татуировки, бабуля, пока Корецкий ходил в магазин за шампанским, иногда рассказывала мне о своей счастливой юности: «Подумаешь, два раза сидела по малолетке. Зато красивая была, молодая. Я уже в свои тринадцать была абсолютной женщиной, мужики в очередь стояли с подарками. Драгоценностей, Несска, у меня был целый ящик. А среди них даже царское кольцо одно, старинное. Говорили, что кто-то из солдат во дворце украл, когда Зимний брали». Но после войны баба Зоя с этим делом завязала. Говорила, что после блокады ни на деньги, ни на драгоценности смотреть не могла.

«Ой, девочка моя, ювелирки во время войны море было, в любой квартире бери – не хочу, – однажды подпив шампанского, исповедовалась она мне. – Как-то раз, в 42-м, кажется, когда голод был в Ленинграде лютый, иду мимо Спаса-на-Крови, смотрю – дверь в церковь приоткрыта. Я решила, что служба идет, думаю, зайду, хоть погреюсь немного. Помолюсь заодно. Грешна была, как сволочь. Ну, думаю, такое время сейчас адское, может, бог и простит. А народу внутри – тьма тьмущая, я с трудом протолкнулась. Вокруг темно, только лампадки тускло горят. Смотрю, рядом со мной девчушка стоит, лет 17, наверное. Такая же, как я. Только худая-прехудая, как тростинка. К стене прислонилась и спит, а во сне улыбается. Шея длинная, как у страусенка, а на ней цепочка с кулоном – в середине зеленый перламутр, а на нем козлик выпуклый из бриллиантов. Сверкает, будто лед под солнцем. Красота неземная. Ну, тут я и не удержалась. Пригляделась, заметила, что цепочка слегка расстегнута, и легонько потянула ее на себя. Черт меня дернул это сделать, прости Господи, душу грешную. И как только я дернула за кулон, девушка стала падать. И другие люди тоже. Дальше, милая, все, как в страшном сне было, до сих пор от него не могу избавиться. Я вдруг смотрю, а они все – мертвые. У многих глаза открыты и смотрят на меня так холодно и зло, что сердце останавливается от ужаса. Зубы оскалили, и пар изо рта у них идет серого цвета. Я ору диким голосом, пытаюсь выбраться из церкви, а они не дают. Хватают за руки, за ноги. Всюду синие лица, а выхода не видно, слишком серо, темно вдруг стало от того пара. Я упала на пол, пытаюсь ползти – все бесполезно, не пускают мертвецы меня. Я стала задыхаться и вдруг вижу – та девчонка, у которой я цепочку сняла, глаза открыла и показывает мне куда-то рукой. Я увидела приоткрытую дверь и рванула к ней из последних сил. Не помню даже, как оказалась на улице. Вылетела из дверей и столкнулась с двумя женщинами. Увидев меня, они со страху даже перекрестились – видимо, я уже была похожа на труп. «Ты что, говорят, девочка, тут делаешь, тут детям не место!» И начали что-то с санок стаскивать. Смотрю, а они чье-то тело привезли. И тогда я поняла, откуда там столько мертвецов. Это были самые тяжелые месяцы блокады, когда трупов было столько, что их негде и некому было хоронить. Попробуй, прокопай землю, когда на дворе тридцать градусов мороза! Вот и ставили их в церковь, как столбики, чтобы больше влезало, лишь бы только на улице не валялись.

После того случая я больше чужого не брала. Много красивых вещей было вокруг – и на людях окоченевших, и просто в шкатулках, в чужих стылых квартирах. Двери все открыты. Выбирай что хочешь – хозяевам-то больше ничего не нужно. Я часто ходила, просто смотрела. Честно скажу, проверяла себя – понравится мне хоть что-нибудь или нет. Надо же было чем-то заняться, чтобы о еде не думать. Только все это были мертвые вещи, мертвое золото. Как только ты к нему прикасался, сразу чувствовал, как веет загробным холодом. А девушка та потом часто ко мне приходила. Стоит в углу и улыбается той улыбкой потусторонней. Вот и сейчас как украду что-нибудь – сразу появляется. Не нравится ей, что я так себя веду на старости лет…»

После таких воспоминаний баба Зоя обычно начинала плакать. С одной стороны, она боялась смерти, но с другой – очень устала жить. Соседи по коммуналке бабку не любили и, зная по ее же рассказам о «воровской молодости», прятали на ночь даже зубные щетки. Бабка от этого искренне страдала, она не понимала, почему ее все не любят и избегают. Я часто ее жалела, давала деньги или покупала сладости, хотя Корецкий этого не одобрял. «Старая ведьма с меня и так дерет втридорога за комнату, а ты ее еще приваживаешь, – говорил он. – Скоро она в моей кровати спать будет вместо тебя». Тут следует отметить, что, несмотря на мое восхищение бабкиной жизненной силой, я не могла в комнате Корецкого заниматься с ним любовью. Я даже дышала там с трудом от страха, что злостные болезнетворные бациллы только и ждут, когда я открою рот, чтобы проникнуть вовнутрь и начать терзать мое прекрасное тело. Любимый чувствовал, что я умираю в этой норе под названием «жилье», и искренне страдал от чувства собственного бессилия. Чтобы избавить его от лишних комплексов неполноценности, мне ничего не оставалось, как предложить ему свою трехкомнатную квартиру в свежевыстроенном доме. Когда мы переезжали, баба Зоя рыдала навзрыд. Так уж сложилось, что я была единственным человеком, который тепло к ней отнесся за последние тридцать-сорок лет. На прощание она сказала: «Береги себя, деточка. Ты вот с виду такая-растакая деловая, сильная, как мужик, а сердце у тебя что та соломинка, хрупкое. Жаль будет, если сломают».

А вскоре бабульки не стало. По глупости она попыталась обчистить Барсика. Дело было в супермаркете, и в тот момент, когда потенциальная «жертва» отвлеклась и стала разглядывать плавающих у прилавка в мутной воде карасей, баба Зоя попыталась вскрыть замок сумки. Она не знала, что Барсик – это определенный тип мужчины, вся жизнь которого заключена в маленькой сумочке-борсетке с большим замком. Именно ее он ежедневно (а может, и еженощно) крепко сжимает в кулаке. В маленькой кожаной сумочке лежит все, что составляет его личность, – паспорт, мобильный телефон, деньги. Без борсетки он полностью потеряет самоидентификацию и перестанет понимать, на каком свете находится. В данном случае посягательство на сумочку приравнивается к попытке покушения на его душу. И соответственно, как только мужик в магазине обнаружил, что баба Зоя за его спиной своими иссохшими до кости пальцами аккуратно расстегивает замок борсетки, он дал ей со всего размаха в лоб. Бедная моя бабка замертво упала на стойку со льдом, рядом со свежей рыбой и креветками по 2000 рублей за килограмм. По случайному стечению обстоятельств в том же магазине оказалась ее соседка по коммуналке. На похоронах она рассказала мне, что вокруг поднялась паника, народ стал убегать из магазина так стремительно, будто мертвая старуха была под завязку начинена взрывчаткой. А потом сквозь шум прорезался дикий крик. Это орала заведующая рыбного отдела. Ее мало волновало, что убили старуху. Но бабка измяла дорогие креветки. Кто теперь их купит с поломанными хвостами? Под шумок Барсик быстро слился из магазина, и далее история о его судьбе умалчивает.

«А потом вдруг из толпы вышла девушка, бледная как мел и одета бедно-бедно, в дырявом коричневом пальто, – рассказывала мне соседка бабы Зои. – Она подошла к мертвой бабке, отряхнула с ее лица рыбью чешую и закрыла ей глаза. К ней все кинулись, мол, вы знаете эту старушку? Заведущая обрадовалась, что нашлись родственники, которые могут оплатить испорченный товар, и говорит ей так строго-строго: «Девушка, пройдемте со мной. Эти креветки – королевские, вам придется за них заплатить». А девушка смотрит на нее, словно насквозь, и улыбается такой странной, загадочной улыбкой. И тут я понимаю, что завотделом хочет ей что-то снова сказать, но не может. Дышит так тяжело, глаза выпучила, как те караси, что рядом в аквариуме плавают, а слов из себя выдавить не может. Девушка постояла еще секунду, потом повернулась и ушла».

Несмотря на уговоры Корецкого, я оплатила бабкины похороны. Дело в том, что баба Зоя была, на мой взгляд, как-то по-особенному одинока. Это было вселенское одиночество человека из прошлого, который не к месту, не ко времени затесался в наш современный мир. Не знаю, каким образом, но была у меня с этой бабкой внутренняя связь, из тех, что не поддаются разумному объяснению. Где она сейчас? Летает с птицами или стала скамейкой в парке, на которой по весне целуются влюбленные? Как бы там ни было, мы до сих пор связаны одной тайной. За несколько месяцев до свадьбы мне пришла бандероль. В ней была старинная свадебная открытка, на которой два голубя держали оливковую веточку, и завернутый в газету необычайной красоты старинный золотой кулон с единорогом. Мифический зверь был соткан из бриллиантов и сиял на нежно-зеленом перламутровом фоне. Знакомый ювелир сказал, что это очень редкие и дорогие камни, умолял продать кулон. У него аж слезы на глаза навернулись, когда я сказала ему, чтобы отцепился от меня, если не хочет проблем на свою голову. А еще я удивилась, что дата отправления на бандероли совпала с датой смерти старушки. Я решила, что баба Зоя отправила мне посылку непосредственно перед тем, как зайти в роковой магазин. А может быть, на почте что-то перепутали.

(Женщина молча сидит, уставившись в одну точку.)

– Ты любила его?

– Это такое заезженное слово – любовь. Оно не выражает и сотой доли настоящих чувств. Я была без ума от Корецкого. Мне нужно было видеть его ежесекундно, дышать с ним одним кислородом, думать одни и те же мысли и видеть одинаковые сны. Когда он исчезал больше чем на час, у меня от тоски начинало сводить желудок, и я боялась, что однажды, когда он задержится на более длительный период, я просто умру, корчась в страшных муках любви и гастрита. Моя любовь была безразмерна, как китайские капроновые колготки, и я готова была убить любого, кто сказал бы мне, нет, даже намекнул, что Корецкий всего лишь использует меня в своих целях. Роман развивался стремительно, и вскоре я устроила его на работу в свою фирму юрисконсультом. Правда, для того, чтобы впихнуть на завидное место синеглазого Корецкого, мне пришлось уволить обожаемого всеми холостяка Лелика. Мои подчиненные, которые в большинстве своем были незамужние женщины, горестно вздохнули, провожая печальным взглядом так и оставшегося «ничейным» Лелика. И тут же с новым интересом воззрились на Корецкого. Но на рабочем совещании я сразу дала им понять, что он – моя еще не возделанная территория, и заявила, что если кто сунется, то незамедлительно последует за Леликом. Одинокие тетки печально закопались в документы, как хомяки в рваные газеты. Так мы прожили год, и вскоре был назначен день свадьбы. Сейчас я не понимаю, зачем мне это было нужно. Возможно, я думала, что таким образом излечусь от страстного желания обладать им ежесекундно. Желания, которое было сродни безумию. В преддверии свадьбы я, как последняя дура, забросив работу, моталась по разным инстанциям, приглашала влиятельных друзей, печатала в типографии приглашения. А в это самое время жениха, что называется, «свели со двора», умыкнули прямо из-под носа. Сделала это, как выяснилось позже, моя заместительница и лучшая подруга Верка, которая на правах рабочей и духовной близости все время крутилась около нас. Но мне даже в голову не могла прийти мысль о конкуренции с ней, настолько она казалась мне маловыразительным кузнечиком, затянутым в серо-зеленое платье прабабушки. Однако я упустила одну важную деталь – она была чертовски умна. Не в бытовом плане, разумеется. В обычной жизни она была беспомощна, как младенец. Я имею в виду математические расчеты и графики – индексы валют, международные экономические прогнозы и прочее, куда я свой нос обычно не совала. Верка же могла запросто спрогнозировать любую ситуацию, и могу поклясться, что за те пять лет, что мы с ней вместе работали, она ни разу не ошиблась в своих расчетах. Прокололась она лишь один раз в жизни, споткнувшись о тот же гнусный камень, что и я, – беззаветную любовь. Она была моим единственным другом еще со времен учебы в институте, и я всегда старалась помогать ей всем чем только можно. Верка была девчонкой из бедной семьи, замотанная в липкие бинты комплексов и страхов потуже эрмитажной мумии. Когда я с ней познакомилась, это был в буквальном смысле забитый взрослыми ребенок. С первого класса родители терроризировали ее из-за оценок. Они считали, что их дочь должна быть круглой отличницей, что она гениальный ребенок, но при этом страдает страшным пороком – ленью. А лекарством от лени еще со времен их собственного детства могло быть только одно хорошо проверенное средство – крепкий отцовский ремень. Они были слишком увлечены идеей насильственного выбивания детских пороков, чтобы заметить, что девочка и правда необыкновенно умна, но при этом вовсе не ленива, а страшно застенчива. Они лупили ее ремнем за самые невинные проступки, не говоря уж о двойках. Конечно, одноклассники, видя, что она каждый раз ревмя ревет из-за плохих оценок, считали ее чокнутой и обходили стороной. Из-за вечно заплаканной физиономии ее дразнили Верка-сопля. Дети – жестокие твари и, несмотря на то что Верка была лучшей ученицей в классе, они никогда не просили у нее списать, настолько она стала «неприкасаемой» для маленьких засранцев. Из-за тройки по физике в последнем классе Верка пыталась повеситься, но в это время мать пришла с работы домой и чудом спасла ее. Придурочные родители, ясное дело, раскаялись и больше дочку пальцем не трогали, но было уже поздно – ссадины на заднице зажили, а вот душа осталась искалеченной навсегда. Получив золотую медаль, Верка прибила ее гвоздями к входной двери, собрала вещи и рванула в Питер. Больше со своими родителями она не встречалась никогда. Когда она рассказывала мне свою историю, то улыбалась, словно все это было для нее забавным приключением. Лишь последняя фраза убедила меня в том, что девушка в семнадцать лет прошла сквозь настоящий ад.

«Знаешь, Нешка, если у каждого человека есть жизненный запас слез, то я свой весь израсходовала за десять лет обучения в средней школе. Мои глаза теперь могут болеть, чесаться, краснеть, но плакать – никогда».

В группе все удивлялись, что мы сошлись – настолько нелепо выглядела наша пара – красавица и чудовище. И тем не менее мы были близки, я доверяла ей все свои тайны, и она никогда не предавала меня. Видимо, берегла силы на будущее. И вот спустя три месяца после свадьбы я, как героиня дешевой мыльной оперы, пришла с работы домой и не обнаружила ни Корецкого, ни следов его присутствия. Никаких. Был человек, рубашки, обувь, компьютер, запах парфюма, и вдруг все исчезло, испарилось как туман. Предусмотрительно мой муженек прихватил также и все подарки, что я ему дарила, включая последнюю модель «Жигулей». Вместе с Корецким с работы исчезла и Верка, мой добрый и милый друг. Она забрала из сейфа все деньги фирмы, а главное, винчестер с базами данных и черной бухгалтерией (последнее ей нужно было для шантажа в налоговую полицию в случае, если я заявлю о краже). Поначалу мне даже в голову не пришло связать их уход в единое целое. Подумала, что мой дорогой муж попал в какие-то переделки, связанные с его прошлым, – нелегальным производством фальшивых печатей. Я умирала от горя, волновалась, искала его по всем знакомым. А потом девчонки на работе мне рассказали, что пока я с утра до ночи была занята государственным заказом на поставку дверей в дома-новостройки, который мог обеспечить нам с Корецким более-менее обеспеченное будущее, Верка его окрутила. Быстро и безболезненно. Последние три месяца они мужественно выжидали, пока мы с Корецким купим новую большую квартиру (разумеется, чтобы он мог потом претендовать на половину), и как только вся документация была оформлена и заверена нотариусом, он сбежал к Верке. Совместно, благодаря накопленной мной за несколько лет базе клиентов, они создали фирму-конкурента, и теперь мой капитал таял день за днем. И вот в ТОТ САМЫЙ день… Возрадуйся же, демон и господин психиатр вместе с ним, наконец-то я до него дошла!