Укротив всех этих страшных существ, Падмасамбхава остановился и задумался. Не хватало какого-то очень важного, быть может даже самого важного, самого последнего штриха. И Падма не был бы великим волшебником и великим мудрецом, если бы не нашел его. Следовало связать всех ныне подвластных ему злобных существ, которых он зачислил в защитники Учения, неким подобием круговой поруки, совместной клятвой на крови, заставить их всех сразу принять буддистское посвящение очень высокого уровня. Тогда у них не будет никакой возможности сделать хотя бы шаг назад, вернуться к прежним злодействам.

И Падмасамбхава собрал всех этих чудищ вместе, не пропустив ни одного, и заставил принародно исполнить священный коллективный танец – мистерию Цам. Первым его исполнителям, естественно, не нужны были маски и специальные танцоры, ибо каждый персонаж исполнял в нем роль самого себя, и лица участников были ужаснее любой маски, которую только можно себе вообразить.

Каждый из участников во время танца должен был сначала сосредоточиться в медитации на определенное божество, которое в этот момент входило в танцора и становилась его идамом, то есть его собственной сущностью и одновременно его хранителем. По всей видимости, для Махакалы это был Авалокита, для Ямантаки – Акшобхья, для других участников – менее значимые буддистские божества, соответствующие внутренней природе каждого из медитирующих. Затем все участники, не прекращая общего танцевального движения, должны были войти в состояние сосредоточенной медитации о пустоте от самобытия всех вещей, включая и богов, ставших их идамами, о великой Шунье как основе всего проявленного мира. Сила этой совместной медитации была столь огромна, что она очищала энергетику окружающего пространства, очищала души танцоров и души зрителей, которых собралось очень много.

Сама танцевальная площадка, которой послужил двор монастыря Самье, превращалась в мандалу, то есть в схему обители божеств и их окружения, и каждый шаг приближал танцоров к центру мандалы, к тому божеству, с которым всем им предстояло слиться, приняв от него таким образом великое посвящение. Это делало всех участников единым сообществом, связанным братскими узами, так как они получили посвящение от одного и того же божества, что сделало их самих братьями по ваджре, а их взаимную связь – абсолютно неразрушимой ваджрной связью. Нарушение такой связи каралось смертью. Вероятнее всего, давшим посвящение божеством в этом первом танце был Самантабхадра, ади-будда школы ньингма, передавший исходные учения, а главное, исходный энергетический импульс тем, кто входил в его мандалу-жилище. Этот импульс и связал их друг с другом и с буддизмом навеки.

Во время танца каждый герой был обязан читать строго определенные заклинания – тарни или мантры, которые и задавали ритм движениям, определяли рисунок танца. Завершалось все это действо сценой с «козлом отпущения». Живое существо, в нашем случае скорее всего человека, назначали ответственным за все мировое зло и зло конкретного места, и танцоры, впавшие в экстаз от бешеного, завораживающего ритма танца, сообща закалывали жертву трехгранными кинжалами, скрепляя свой только что обретенный союз совместно пролитой кровью, освобождая сознание жертвы от ее тела.

Таким было первое исполнение Цама, поставленное великим танцмейстером Падмасамбхавой, и оно дало немедленный результат: все препятствия к окончанию строительства монастыря Самье и к распространению буддизма Ваджраяны в Тибете были полностью устранены. Все остальные постановки Цама были лишь подражанием исходному образцу.

Думается мне, что Падмасамбхава многое заимствовал здесь у бонцев, кое-что принес с собой из Индии, а многое взял из народных традиций Тибета. Вспомним, как на подступах к Лхасе его увлекла за собой толпа танцоров в масках – танцуя вместе с ними, Падма и прибыл в тибетский стольный град, к которому, как считают в Тибете, неуклонно ведут все дороги мира.