Глава XIV
ГРАФ ЭССЕКС

Через пару дней после того, как лорд Рочестер посетил Одли-Энд, в Англию прибыл Роберт Деверо, граф Эссекс. Он сразу же, как подобает, представился в Уайтхолле.

Однако первый визит он нанес тестю, чье письмо и ускорило его возвращение.

Все надежды, которые питал граф Саффолк – он-то надеялся, что Эссекс сможет завоевать сердце Фрэнсис и изгнать из него блистательного королевского фаворита – исчезли при первом же взгляде на зятя. Неуклюжий тринадцатилетний мальчик, за которого лорд-камергер выдал дочь, превратился в неуклюжего молодого человека, абсолютно лишенного всякого обаяния и не способного возбудить ничей интерес. Он был невысокого роста, толстоватый и очень неловкий. Цвет лица у него был желтовато-болезненный, волосы – темные и прямые, тяжелые черные брови нависали над маленькими, глубоко посаженными глазками. Природа отпустила мало материала на его лоб, зато уж расщедрилась на нос и на нижнюю часть лица – щеки у него были толстые и отвислые, а подбородок – круглый и маленький. Толстые губы говорили об упрямстве и глупости их обладателя. Одет он был неброско, с почти что пуританской скромностью.

Лорд Саффолк с большим трудом скрыл разочарование по поводу неутешительного результата, с которым время потрудилось над молодым человеком. Они обменялись приветствиями, и, рассчитывая найти богатство ума там, где обнаружилась такая вопиющая скудость внешности, его светлость принялся расспрашивать зятя о путешествиях. После получасовых расспросов его светлость понял: если это все, что молодой человек познал за время столь долгого отсутствия, то с таким же успехом он мог оставаться дома.

Затем Эссекс заговорил о Фрэнсис. Он высказал надежду, что она здорова, посетовал на ее отсутствие, ибо жаждал увидеть ее сегодня же, при этом довольно неуклюже выразил острое желание скорой с ней встречи и объявил о намерении без всяких проволочек увезти ее в свое имение в Чартли.

– Уверен, ваша светлость согласны со мной: сельская местность – лучшее место для молодой жены. Придворная жизнь с ее бездельем, роскошью и вольностью так расслабляет! Лично я не имею к ней ни малейшей склонности.

К прежним своим безрадостным впечатлениям лорд Саффолк добавил еще одно: судя по всему, его зять – напыщенный, самодовольный педант, и искренне посочувствовал дочери. Однако ответил с подобающей дипломатичностью:

– Этот вопрос вы должны решать с Фрэнсис.

Лорд Эссекс ничего не сказал, но внезапно потемневшее лицо и упрямо сдвинутые брови ясно дали понять, что его не привлекает даже сама идея того, что Фрэнсис будет допущена к участию в каких-либо решениях.

Затем лорд-камергер препроводил его во дворец.

В заполненной придворными зале для аудиенций лорд Эссекс сразу же почувствовал себя в центре внимания. Не зная истинных причин, его светлость пришел к выводу, что обязан интересу своим собственным достоинствам, положению и влиянию, а также, возможно, тому факту, что он был сыном своего блистательного отца, настоящего украшения двора королевы Елизаветы. Отца наверняка хорошо помнят, подумал он, и был в этом предположении абсолютно прав. На самом же деле придворные были потрясены такой резкой разницей между ним и его родителем и, кроме того, вспоминали его жену и недавний придворный скандал.

К нему подошел принц Уэльский и поприветствовал товарища по детским играм:

– Добро пожаловать, Роберт! Прекрасно, что ты послушался совета и вернулся – мужу подобает жить рядом с женой. Леди Эссекс слишком хороша, разве можно дозволять ей цвести в придворной атмосфере без надлежащей охраны?

Таким образом его высочество выразил свое удовлетворение тем, что муж сделает леди Эссекс недосягаемой для Рочестера (подобно тому, как он сделал ее недосягаемой для самого принца – согласитесь, по-человечески принца можно понять).

Его светлость радостно согласился со сказанным, чем вызвал легкое оживление у присутствующих, и вновь заявил о своем намерении сразу же перебраться с супругой в Чартли – как же славно заживут они там, в сельской простоте, а он займется своим поместьем.

– Ибо поместья, как и жены, – изрек он, – требуют постоянного внимания.

А поскольку присутствовавшие уже откровенно над этой сентенцией посмеялись, он счел себя очень остроумным.

Развинченной походкой к ним приближался король. Его величество опирался на руку мужчины, красивее которого лорд Эссекс еще не встречал: он был высок, великолепно сложен и великолепно одет в зеленовато-желтый бархат. Камзол перехватывал тонкую талию, на плечи был небрежно наброшен короткий плащ, безупречно белый рифленый воротник окантован золотом, а над воротником возвышалась благородной формы златокудрая голова.

Рядом с этим великолепным джентльменом король казался слабым, нелепым, а наряд его – почти что убогим.

Лорд Саффолк представил своего зятя, чье появление заметно короля удивило.

– Ну, ну, – пробурчал он и со значением глянул на фаворита: до него уже доходили кое-какие слухи.

Затем король все же соблаговолил обратить внимание на толстого молодого графа и приветствовал его в отеческом духе, который ему удавался лучше всего. А в это время лорд Рочестер с высоты своего немалого роста холодно, зло и удивленно разглядывал мужа женщины, которую так любил. Неужели этот урод, этот корявый неотесанный мужлан и есть супруг, которому отдана бесценная Фрэнсис? Невероятно! И ужасно. А вдруг этот увалень наберется наглости предъявить права на ту, что по праву считается истинной драгоценностью английского двора?

Тем временем лорд Эссекс отвечал на расспросы короля о французском дворе и о том, каково живется этому двору под регентством королевы-матери. Рассказ привлек окружающих в столь же малой степени, как и вид рассказчика. В нем было какое-то нелепое, смехотворное самодовольство – смехотворное потому, что самоуверенностью манер граф как бы пытался прикрыть неинтересность самого повествования. Он всем своим видом демонстрировал: да, я – путешественник, много повидавший, культурный, светский человек, но эти попытки приводили к результатам обратным – придворные заметили его неотесанность.

Король утратил к нему всякий интерес и, повернувшись к Рочестеру, прошептал:

– Пустой болван!

Овербери наблюдал эту сцену из задних рядов. Он считал себя неплохим знатоком человеческой натуры – что ж, если ощущения его не подводят, такой упрямый, злобный тип ни за что не поступится своими правами. Ничто не сможет убедить его подать совместную с графиней петицию об объявлении их брака недействительным, и тогда всяким планам Рочестера придет конец.

Внезапно возле сэра Томаса очутился великолепный Пемброк – высокоученый, даровитый брат Филиппа Герберта. Пемброк был главой сильной партии, противостоящей планам женитьбы принца на испанке. Он наблюдал за сэром Томасом столь же пристально, как тот – за лордом Эссексом, и теперь заговорил с Овербери, что было достаточно удивительно: лорд Пемброк не делал секрета из враждебного отношения к Рочестеру и всему его окружению.

– Вашему патрону придется теперь действовать с оглядкой. – На красивом, надменном лице милорда появился намек на насмешку. Сэр Томас улыбнулся:

– Мне кажется, вашей светлости тоже придется стать осмотрительнее.

– Мне? – И граф оглядел Овербери с головы до пят.

– Если кто-либо совершает выпад, основываясь на придворных сплетнях, его самого вряд ли можно считать осторожным, – пояснил сэр Томас.

– Вы позволяете себе странные намеки! – вспыхнул его светлость, ибо удар пришелся по больному месту: его светлость считал себя арбитром хороших манер и не раз объявлял, что считает сплетни чрезвычайно вульгарным занятием. А сэр Томас только что намекнул на его собственный интерес к досужим разговорам.

Улыбка сэра Томаса стала просто лучезарной – он был большим мастером словесных поединков.

– «Si Libuerit risponder dicam quod mihi in buccam venerit», что означает: «Уж если я выбираю слова, то выбираю и последствия за свои слова». Выбирая слова, каждый должен предусмотреть, как бы они не вернулись к нему рикошетом. Вы, милорд, человек мудрый и наверняка все предусмотрели.

Это уже был двойной укол: продемонстрировав свою ученость перед человеком, который считал себя верхом учености (Пемброк презирал Рочестера отчасти и за невежество), Овербери тем самым лишил Пемброка роскоши презирать за невежество секретаря Рочестера. Это раз. И два:

Овербери доказал, что его собственная образованность покоится на более солидном фундаменте.

Ответ Пемброка был уже откровенно ядовитым:

– Надеюсь, сэр, вы и во всех остальных случаях придерживаетесь тех же принципов открытости и откровенности. Однако я не ожидал, что откровенность – один из ваших рабочих инструментов. И, чтобы не дать ему заржаветь, может быть, вы удовлетворите мое любопытство? Лорд Нортгемптон – видите, вон тот, – он что, объединился с вашим хозяином?

– Ах! Боюсь, не смогу ответить на ваш вопрос. Ну кто я такой, чтобы знать планы лорда Нортгемптона? Я – всего лишь жалкая мошка, притаившаяся в складочке листика, если воспользоваться живописным сравнением Марциала!

Благородный джентльмен презрительно улыбнулся:

– Что ж, тогда мне придется довольствоваться догадками.

– Какого же рода, милорд?..

И тут из его светлости выплеснулась вся кипевшая в нем злоба:

– Я давно догадывался, что лорда Нортгемптона иногда подводит дальновидность, но чтобы она подвела его до такой степени! Он пожелал опереться на гнилую подпорку!

– Ах, как славно сказано! – прокомментировал бойкий на язык сэр Томас. – Почти как у Марциала. Но Марциал, при всей своей образности, был очень точным: подпорка-то отнюдь не гнилая. Если мы посмотрим, кто на нее опирается… – и он кивнул в сторону короля, который, опираясь на Рочестера, покидал зал для аудиенций. – Тот, на кого так уверенно опирается сам король, вполне может служить опорой для человека гораздо менее весомого.

Пемброк прекрасно знал, что позиции Роберта Карра были сейчас крепки, как никогда, и все – благодаря Овербери. Это он вознес Роберта Карра к нынешним высотам, это он поддерживал его всеми возможными средствами, это он не позволял ему ни на йоту ослабить своих позиций какой-либо глупостью или небрежностью. Овербери понимал, что Пемброк – лишь один из многих сильных мира сего, которые ищут уязвимые места в обороне лорда Рочестера. Возможно, Пемброк решил, что уже нашел такое место – Фрэнсис Эссекс, – и оттачивал наступательное оружие. Но Пемброк явно просчитался: лорд Эссекс вряд ли мог служить его оруженосцем.

В этот вечер у Рочестера была благодатная тема для разговоров: он без конца твердил о том, какое отвратительное впечатление произвел на него Эссекс. «Только подумать, Фрэнсис замужем за таким типом!» – повторял он, и поскольку был лишен наблюдательности и, в отличие от сэра Томаса, не смог распознать характер юного графа, то по-прежнему был уверен в возможности развода, более того, знакомство с графом лишь укрепило его в этой уверенности.

Сэр Томас, однако, помалкивал: ему еще придется произносить слова утешения. И факты, подкреплявшие его правоту, не замедлили последовать.

Наутро лорд Саффолк отвез своего зятя в Одли-Энд. Высланный заранее курьер известил об их прибытии, так что у юной графини было время приготовиться к встрече с супругом, которого она в последний раз видела несколько лет назад неуклюжим тринадцатилетним мальчиком.

Того мальчика она и не помнила. Но этот человек… Супруг сразу же вселил в нее отвращение. Мы так и не знаем, что именно повергло ее в большее смятение – то ли коренастая, почти квадратная фигура, то ли жирный подбородок, то ли глупые глаза – короче, все в нем было противно.

Впечатление же, которое произвела на него она, было, с ее точки зрения, ужасным. Произошло то, чего она боялась больше всего на свете: он увидел женщину, в которую влюбился с первого взгляда своих темных туповатых глаз. Ее лилейная красота буквально его воспламенила.

А холодное, спокойное достоинство, с которым она его встретила, еще сильнее раздуло огонь. Как шла ей эта холодность! Да, это настоящая леди, достойная того, чтобы именоваться графиней Эссекс, хозяйкой Чартли. Она позволила ему поцеловать руку и даже приложиться к щеке, а то, что рука и щека были холодны на ощупь, так это, посчитал он, потому, что на дворе ноябрь.

Во время торжественного ужина он сидел подле нее, но разговаривали они мало. Граф и графиня Саффолк с тревогой за ними наблюдали, в особенности за своей дочерью. После чего, надеясь на лучшее, оставили молодых супругов одних.

Они сидели в молчании по обе стороны большого камина и лишь время от времени поглядывали друг на друга – оба были в замешательстве, но причины замешательства у них были разными.

Наконец графиня заметила, что в глазах мужа мелькнула мысль, мысль для нее еще более ужасная, чем предыдущая вялость его взгляда. Он поднялся, медленно пересек разделявшее их пространство, затем наклонился и слегка обнял ее за плечи, бормоча при этом что-то нечленораздельное. Чтобы избавиться от его объятий, она встала и, облокотившись о каминную полку, повернулась к нему лицом.

Блики пламени играли на платье из блестящего шелка – по настоянию матери ей пришлось одеться в белое, словно невесте. Блики играли и на высоких скулах, но они не оживляли мертвенной бледности ее лица. Волосы ее были перевиты жемчугами, жемчуга украшали и открытую по моде того времени грудь. Так она стояла, прямая и тоненькая, высоко вздернув подбородок, и свысока глядела на своего супруга и господина – самая прекрасная, самая желанная из всех виденных им женщин. Он наслаждался зрелищем: она принадлежала ему, она была связана с ним священными узами, разорвать которые никому из людей не под силу. Он возликовал, припомнив то легкое, быстрое, стыдливое движение, с которым она выскользнула из его объятий и в котором он увидел признаки кокетства. Буду терпелив, сказал он себе, не стоит пугать это нежное создание. Она изящна и хрупка, как цветок, и обращаться с ней нужно бережно. Да, стоит сыграть роль влюбленного и тем самым склонить ее на добровольное подчинение его правам, правам мужа.

Он начал говорить с мольбою в голосе, более пристойной просителю, нежели господину:

– Милая Фрэнсис…

Она остановила его движением руки, в отсветах пламени блеснул драгоценный рубин цвета крови, подарок Карра. В ее голосе звучала музыка, различимая даже для самого немузыкального слуха.

– Милорд, нам необходимо переговорить.

– Конечно, моя драгоценная. И, слава Богу, у нас впереди еще целая жизнь, наговоримся… Она вновь прервала его:

– Не соблаговолите ли сесть, милорд. – Она указала на кресло. И жест, и голос были такими надменными, что он сразу же утратил всю свою напористость и повиновался. Впрочем, это наверняка что-то пустяковое – женщины, как подсказывал ему его небольшой опыт, существа странные. Тот, кто желает властвовать над ними, должен запастись юмором и терпением.

– Как вы смотрите на наш брак, милорд? Мы вступили в него не по нашему желанию, в том возрасте мы вообще не понимали, что это значит, мы не сознавали, что делаем, и между нами не было любви, освящающей брачный союз. Так что же вы думаете о нашем браке?

На этот вопрос ответ нашелся легко – тем более, что, как ему показалось, она и ждала именно такого ответа.

– Что я должен думать о нашем браке, как не о самом счастливом событии в моей жизни?

– Милорд, ваш ответ – всего лишь изящная фигура речи. Я жду от вас не галантных речей. Мне нужна правда. Если вам нужно подумать – думайте.

– Ни минуты! – вскричал он. – Ответ мой готов, он – не простая вежливость. Я вообще не силен в куртуазии. Я дал вам честный, прямой ответ. Я в восторге…

– Оставьте пока восторги, милорд. Мы к ним не подошли, да и вряд ли подойдем.

– Что это значит?!

– Мы встретились у алтаря семь лет назад, но сейчас это вряд ли имеет значение. По-настоящему, как мужчина и женщина, мы встретились впервые лишь сегодня. Вы знаете меня несколько часов, а это слишком малый срок, чтобы во мне разобраться. Как же, сэр, можете вы называть женой женщину, которую вы так мало знаете?

– Милое дитя, но я видел вас, – произнес он с укоризной. – А увидеть вас – значит полюбить. Разве вам никто не говорил, как вы прекрасны? Неужели вы так скромны, что не желаете понимать намеков, которые посылает вам зеркало?

И тут он увидел, что ее прелестный рот сложился в скорбную гримасу, а взгляд, которым она смотрела на него, стал жестким.

– Вы хотите сказать, милорд, что желаете меня как женщину?

– Почему же нет, если вы…

– Мужчина может увидеть в женщине партнершу, но не обязательно супругу. Мне кажется, здесь есть некая разница. Вы нисколько не смутите меня, если признаете ее.

Как все недалекие люди, лорд Эссекс не отличался терпением. Опять же, как все недалекие люди, если он чего-то сразу не понимал, то не пытался усомниться в своей способности к пониманию, а решал, что это и не нуждается в понимании. Он вскочил.

– Черт побери! Да если и есть какая-то разница, то я о ней ничего не знаю и меня она не волнует.

– Но она должна вас беспокоить.

– Почему? Вы – моя жена. Что еще обсуждать?

– Милорд, вы слишком торопливы. Я еще не ваша жена.

– Как это? – Челюсть у него отвисла, он уставился на нее своими тусклыми глазами.

– Присядьте, милорд.

Он нетерпеливо передернул плечами, но покорился и уселся на место. В конце концов, в первую брачную ночь от мужчины требуется выдержка. Потом все устроится само собой. Он намеревался быть настоящим ее господином, это – краеугольный камень домашнего уклада; ее с самого начала следует приучить к этой мысли. Но сегодня уж пусть в последний раз потешится!

Заметив его раздражение, она улыбнулась:

– Вот вы и начинаете узнавать меня, милорд. Вы начинаете понимать, что со мной не так уж просто, что я могу раздражать вас, могу вас прогневить.

Он расхохотался – уж он-то знает, как с ней справиться. А она продолжала:

– Возможно, позже, когда вы узнаете меня еще лучше, вы придете к выводу, к которому уже пришла я: такой брак, как наш, не может считаться браком, пока в более зрелом возрасте мы по обоюдному согласию не сочтем его таковым.

На его лице появилось обескураженное выражение.

– Значит, я должен чего-то ждать?

– О, недолго, милорд, потому что вопрос может быть разрешен между нами уже сегодня.

– Вопрос? Какой вопрос?

Она задумалась. Она подбирала точные слова.

– Согласны ли вы, что такой брак, как наш, требует подтверждения? И вновь он пожал плечами и, как бы отметая вопрос, махнул толстой, короткопалой рукой. Она взглянула на его руку и вздрогнула: эта ладонь выдавала все его существо. Да она убьет себя, прежде чем до нее дотронется такая рука!

– Ну, если вы так хотите… – примирительно произнес он. – Но разве здесь, сейчас, мы не можем подтвердить наш брак?

– Такое подтверждение должно быть обоюдным. Я спрашиваю вас, милорд, сейчас, когда вы увидели меня взрослой, согласны ли вы с тем, что было совершено нами в том возрасте, когда мы оба еще не были способны принимать разумные решения?

– Клянусь, я уже ответил вам, но если вы хотите снова слышать мое «да», я снова скажу «да».

– И это все? А обо мне вы подумали? Вы задали мне такой же вопрос, какой задала вам я?

Нетерпение его росло, он побагровел.

– Чума меня побери, если я понимаю, о чем вы тут говорите!

– Что ж, тогда, милорд, я сама задам себе этот вопрос и сама на него отвечу. – Она на мгновение умолкла. Затем, побледнев, дрожа всем телом, но не отводя от него взгляда, она произнесла: – Каким бы ни был ваш ответ, я не могу ответить «да» и подтвердить ныне, когда нахожусь в сознательном возрасте, тот акт, который был мною совершен в возрасте, далеком от истинного понимания жизни.

Он смотрел на нее во все глаза, а затем пробормотал:

– Боже мой, ну и разговоры, мадам! Так-то вы меня встречаете. – Он снова встал. – Подтверждаете вы наш союз или нет, но вы выполните свои обязательства. Помните: вы – моя жена…

– Я уже сказала, сэр, что я не жена вам. То, что было совершено семь лет назад, то ужасное зло, содеянное с парой невинных, несмышленых детей, не может скрыть нас от ока Божьего.

– Пусть так! Пусть так! Но зато надежно прикрывает от людских взоров. Что же касается всего остального, то это меня не волнует.

И он расхохотался над собственным богохульством, приглашая посмеяться и ее. Но лицо ее оставалось спокойным, лишь в глазах появилась тень страха. Она так надеялась на рыцарство, на доброе сердце этого человека! Она полагала, что все будет просто: как только она объяснит ситуацию, этот человек, этот ее муж склонится перед ее желанием. Она и предположить не могла, что граф Эссекс окажется упрямым мужланом.

– Успокойтесь, дитя, успокойтесь, – мягким голосом увещевал он. – Что сделано – того не воротишь, и…

– Нет, можно исправить, можно!

Луч надежды мелькнул в бездне отчаяния – оказывается, он просто не понимает! Он думает, что ничего нельзя переделать! Теперь-то она объяснит ему, что все поправимо, и он согласится – ни один мужчина, если только он не безумец, не может принудить женщину стать его женой против желания!

– Брачные обязательства, которые остаются невыполненными, могут быть аннулированы. Если мы оба обратимся к королю, если мы объясним ему, как с нами поступили, если мы скажем, что мы не желаем жить как муж и жена, его величество пойдет нам навстречу, он не будет упорствовать. Наш король великодушен, он не осудит нас на пожизненное заключение, в котором каждый из нас – и тюремщик, и узник. – И она шагнула к нему, умоляюще протянув руки. – Неужели вы и теперь не понимаете?

Но выражение его лица разрушило последние ее надежды – он стоял, упрямо сдвинув брови, весь – воплощенная строптивость, и взгляд его был почти злобным.

А он-то думал, что эта чудесная женщина принадлежит ему безраздельно! В те несколько часов, что прошли с момента его приезда в Одли-Энд, он считал себя счастливейшим из мужчин, господином жены настолько прелестной, что все непременно станут ему завидовать. И вот пожалуйста! Она требует, чтобы он отказался от нее – не более, не менее. Заглушил желание, которое разгорелось в нем с первого же взгляда. Он и не собирался думать о резонности ее просьбы и уж точно не собирался вдаваться в размышления о чувствах, которые он мог у нее вызывать. Она не имеет права на чувства, противные клятве, сделавшей их единым существом. Она – его жена, и если ей это не нравится, то понравится потом, а если не понравится потом – тем хуже для нее. Потому что он-то не собирается отказываться от своих супружеских прав!

Он был оскорблен, он был зол, он горел чуть ли не жаждой мщения. Его гордость была уязвлена, тщеславие унижено. Однако еще остававшаяся в нем толика разума побуждала его, ради себя самого, хранить спокойствие.

К объятиям такую женщину не принудишь – он не отличался остротой ума, но все же способен был понять эту простую истину любви. Таких женщин завоевывают, а она стоит битвы. Так что он постарался подавить в себе злобу и нетерпение. Он повернулся, вышел из круга света, который образовывали свечи в большом канделябре, и направился в дальний конец комнаты, где на полках поблескивали золочеными переплетами книги. Потом вернулся, стал против нее у камина и, прикрыв глаза рукой, старался успокоиться.

Так, в молчании, они и стояли друг против друга. В камине упало и взорвалось тысячью искр большое полено, в комнате сразу стало светлее. Свет и тепло, казалось, пробудили его. Он произнес:

– Давайте пока ничего не решать. Может быть, то, что произошло, действительно несправедливо, но по отношению к нам обоим: вы ведь меня тоже еще не знаете. И если вы подождете…

– Предупреждаю вас, что ждать не имеет смысла. Женщины знают свое сердце, милорд. И я знаю свое. Оно не переменится.

Он взял ее за руку.

– Пожалуйста, ничего не говорите сейчас, Фрэнсис, – молил он. – Я могу быть терпеливым, я умею ждать. Не говорите больше ничего!

Она устало провела рукой по лбу – он и не догадывался, каким суровым было для нее это испытание. Таким суровым, что просьба об отсрочке показалась ей даже благом. Так что она стерпела его поцелуй в руку и кликнула лакея: пусть проводит графа в его покои.

Он удалился, бедный глупец, чтобы одинокое ложе утешило его разочарование.