Нина Хеймец
Соединение

Чак вернулся, вернулся, вернулся опять. Звук дверного звонка взрезает барабанные перепонки, резонирует с железнодорожными мостами, мчится в узкой долине флотилией жужжащих беспилотников. Я вскакиваю с кровати, нашариваю тапочки, путаю левый с правым, спешу в прихожую. Зажигается свет, мама выходит из комнаты; Бенжи уже здесь, в пижаме с иголочки; бабушка срочно вытирает в квартире пыль, сослепу смахивает со стола пустой стакан. Тот, конечно, падает и разбивается. Звонок не умолкает. Наконец Бенжи заглядывает в дверной глазок – «Он» – и, немного помедлив, поворачивает в замке ключ.

Получалось, что Бенжи видит Чака дважды. Первый раз – когда еще никто не знает о его чудесном, всем шансам вопреки, спасении; когда никто уже и не думал, когда мысли тех, кто его знал, уже текут над ним, почти его не задевая, не возвращая, не поворачивая к нам лицом. Второй раз – когда распахивается наша дверь. Мне казалось, что если разглядеть того, первого Чака внимательнее, и суметь – мысленно – соединить его со вторым, входящим, закроется брешь, восстановится невидимый нам механизм, и Чаку больше не придется к нам приходить.

Однажды я опередил Бенжи, и заглянул в глазок первым. Чак стоял там – это был тот раз, когда их яхта перестала выходить на связь где-то в районе Огненной земли. Три месяца поисковых экспедиций, усиленного воздушного патрулирования, журналистских расследований (утверждалось в частности, что яхта перевозила какой-то сверхсекретный прибор; что некой разведслужбой была перехвачена зашифрованная переписка между неизвестным и одним из пассажиров, с инструкциями, как вывести из строя бортовую систему навигации; и что запасов провизии изначально не могло хватить на запланированное путешествие) – и судно было обнаружено аргентинскими рыбаками, просто выплыло им навстречу ранним утром. Пустой корпус – ни парусов, ни снастей, ни бортжурнала – ничего. Только Чак у нас на лестничной клетке. «Как здорово, – говорит, – как здорово дышать полной грудью». Мы провожаем его в большую комнату. Мне кажется, будто я слышу, как с каждым шагом у него хлюпают ботинки, а на улице, меж тем, абсолютно сухо. Уже месяц как не было дождей. Но потом прислушался – это не вода, а просто подошвы такие. Скрип-скрип. Бабушка успела подмести осколки, мама достает из шкафа белую скатерть, разглаживает ее на столе ладонями. Бенжи расставляет на столе высокие чашки из полупрозрачного фарфора. Мы рассаживаемся, Чак сидит напротив меня. Он стал сутулиться, лицо осунулось. Черная водолазка подчеркивает углубившиеся складки у рта, тени под глазами. Я замечаю, что в его волосах что-то запуталось. Засохшие водоросли? Мы потом заваривали с ними чай. В смысле Чак достал такие же из кармана куртки, из полиэтиленового пакетика. Сказал, это – нам гостинец. Чай, кстати, оказался вкусным – солоноватым, медленным, с перламутровым туманом на дне.

Например, после того, как Чак пропал на том пожаре – обрушение балок, взрыв газовых баллонов; выжить, казалось бы, невозможно – чай нам всем понравился гораздо меньше. В тот раз звонок разбудил меня не сразу. Я плыл на пароме, вместе с сотнями других людей, одетых в разноцветные одежды. Я мог слышать голос каждого из них. В мареве над горизонтом уходил под воду огромный солнечный диск. Когда я вышел в прихожую, Чак уже был у нас. Его лицо и руки были в черных разводах. Когда мы сели за стол, на скатерти остались отпечатки его ладоней – они так потом, кстати, и не отстирались, как Бенжи ни пытался, и сколько хлорки на них ни лил. Чак распахнул куртку – запахло гарью, разрушенной черной древесиной, речным илом. Он порылся за пазухой и достал бумажный кулек – совсем маленький, скрученный из блокнотного листа. Это была сажа из самого сердца пожара, из прежде (до тушения) наиболее раскаленной его точки, самого эпицентра – эксклюзив. Чай не имел вкуса, обволакивал небо, закладывал горло прозрачным комком, проступал в уголках глаз белым едким пеплом. Мы смотрели на Чака и видели его таким, как если бы он к нам не пришел – разлетевшимся по ветру миллионами черных хлопьев, слившимся с землей, поднявшимся с травой.

Мы были всем, что от Чака осталось, если, конечно, не считать его самого. Он подходил к двери – в заляпанной глиной военной форме, в марлевой маске, в полимерном костюме ликвидатора, в ветровке с разорванными рукавами, в оранжевом скафандре, в бета-лучах, в боевом оперении. Мы открывали ему, уцелевшему. Мы встречались с ним взглядом и пили с ним чай – с сахарными леденцами, ромашкой, алоэ, океанским песком, льдом астероидов, степной пылью, полынью. Наши лица покрылись морщинами, руки напоминали снимки далеких планет, на которых ищут разум, и находят замерзшую воду. В окна влетал ветер, трепал наши волосы, опрокидывал стены. Однажды он не пришел; мы поняли – все получилось.