Так как Жильбер накануне вернулся очень поздно, быстро лег и забылся тяжелым сном, он забыл набросить на окно тряпку, скрывавшую его от лучей восходящего солнца.

В пять часов утра солнечный луч упал ему на лицо и разбудил его. Он поднялся, беспокоясь, что проспал.

Жильбер, выросший среди природы, прекрасно умел определять время по солнцу. Он поспешил к окну, чтобы взглянуть на свои часы.

Бледные лучи едва коснулись верхушек высоких деревьев, и Жильбер успокоился: он думал, что проспал, а оказалось, что он поднялся слишком рано.

Стоя возле окна, Жильбер занялся туалетом, размышляя о недавних событиях. Он с наслаждением подставлял пылавший лоб свежему утреннему ветерку. Юноша вспомнил, что Андре остановилась на соседней улице неподалеку от отеля д'Арменонвиль. Он стал гадать, в каком из домов она сейчас находится.

Вид тенистых деревьев под его окном напомнил ему о словах девушки, сказанных накануне.

– Есть ли там деревья? – спросила она у Филиппа.

«Вот если бы она выбрала павильон в саду, в котором никто не живет!» – подумалось Жильберу.

Эти размышления заставили молодого человека обратить внимание на павильон.

По странному совпадению с его мыслями его взгляд привлекли с той стороны необычные шум и движение. Одно из окон павильона, которое, казалось, давно никто не отворял, теперь безуспешно пытались распахнуть изнутри то ли неловкие, то ли слабые руки. Сверху рама поддавалась, но снизу, по-видимому, отсырела и не желала отставать от подоконника. Окно сопротивлялось, отказываясь распахнуться.

Наконец более мощный толчок заставил скрипнуть дубовую раму, и обе створки растворились. В окне показалась девушка, покрасневшая от недавних усилий; она отряхнула пыльные руки.

Жильбер, удивленно вскрикнув, отпрянул. Девушка, с еще припухшими со сна глазами, потягивавшаяся перед раскрытым окном, была Николь.

У него не осталось сомнений. Накануне Филипп объявил отцу и сестре, что Ла Бри и Николь готовят дом. Значит, этот павильон и был тем домом. Сад при доме на улице Кок-Эрон, в котором скрылись путешественники, выходил на улицу Платриер.

Движение Жильбера было таким резким, что если бы Николь не была погружена в праздное созерцание – истинное наслаждение в момент пробуждения, – она бы наверняка заметила нашего философа в ту минуту, как он отскочил от окна.

Жильбер отпрянул тем живее, что ему совсем не хотелось, чтобы Николь увидала его стоящим возле слухового окна под самой крышей. Если бы он жил в первом этаже, а через открытое окно за его спиной виднелись бы дорогие ковры и роскошная мебель, Жильбер не так бы испугался, что его увидят. Но мансарда пятого этажа свидетельствовала о том, что он находится пока на самых нижних ступенях общественной лестницы, – вот почему он постарался остаться незамеченным. Кстати сказать, в этом мире большое преимущество всегда заключается в том, чтобы наблюдать, оставаясь невидимым.

Кроме того, если бы Андре узнала, что он здесь, не оказалось ли бы этого достаточно, чтобы Андре переехала или отказалась от прогулок в саду?

Гордость Жильбера поднимала его в собственных глазах!.. Какое дело было Андре до Жильбера, и разве Андре пошевелилась бы ради того, чтобы быть ближе или дальше от Жильбера? Не принадлежала ли она к той породе женщин, которые не стесняются предстать после купания перед лакеем или крестьянином, потому что не считают их за людей?

Однако Николь к таким женщинам не относилась, и ее следовало избегать.

Вот в чем заключалась главная причина, по которой Жильбер отпрянул от окна.

Однако, отскочив, Жильбер опять решил выглянуть. Он осторожно приблизился к окну и бросил робкий взгляд вниз.

Другое окно, расположенное в первом этаже как раз под окном Николь, только что распахнулось, и в нем появился кто-то в белом: это была Андре в утреннем пеньюаре. Она пыталась отыскать под стулом туфельку, оброненную со сна ее очаровательной ножкой.

Напрасно Жильбер пытался пробудить свою ненависть', вместо того, чтобы дать волю охватившей его любви: каждый раз, как он видел Андре, он испытывал те же чувства; он был вынужден прислониться к стене; сердце его яростно забилось, готовое выпрыгнуть из груди, а в жилах закипала кровь.

Но мало-помалу он пришел в себя и мог размышлять спокойно. Главное заключалось в том, как мы уже сказали; чтобы иметь возможность наблюдать, оставаясь незамеченным. Он схватил одно из платьев Терезы, прикрепил его булавками к веревке, тянувшейся через все окно, и мог из-за этой занавески следить за Андре, не опасаясь быть увиденным ею.

Андре, точно так же, как перед этим Николь, раскинула прекрасные белоснежные руки, отчего ее пеньюар на мгновение распахнулся на груди; потом она свесилась на подоконник и стала с удовольствием рассматривать окрестные сады.

Ее лицо выразило удовлетворение; не привыкшая улыбаться людям, она щедро одаривала улыбкой деревья. Со всех сторон она была окружена тенистыми деревьями и густой зеленью.

Андре окинула взглядом дома, окружавшие сад, и дом, где жил Жильбер, не задержал ее внимания. С того места, где находилась Андре, можно было разглядеть лишь мансарды, так же, впрочем, как и девушку можно было увидеть только с верхних этажей. Итак, дом не заинтересовал ее. Разве юную гордячку могли интересовать люди, жившие наверху?

Проведенный осмотр убедил Андре в том, что она одна, что ее никто не видит и что в ее тихое убежище не заглянет насмешливый парижский ротозей или шутник, которых так боятся дамы из провинции.

Широко распахнув окно, чтобы утренний воздух беспрепятственно мог добраться до самых отдаленных уголков комнаты, Андре подошла к камину, позвонила и стала одеваться, вернее, сначала раздеваться в полумраке комнаты.

Явилась Николь. Она развязала ремни несессера шагреневой кожи времен королевы Анны, достала костяной гребень и распустила волосы Андре.

В одно мгновение длинные пряди и густые завитки рассыпались по плечам девушки.

Жильбер подавил вздох. До чего хороши были волосы Андре, напудренные согласно моде и этикету тех лет! Но в тысячу раз прекраснее была сама Андре, которой небрежность туалета сообщала очарование, недоступное парадной вычурности, когда губы плотно сжаты, пальцы горят, как в лихорадке, а глаза, устремленные в одну точку, теряют присущий им блеск.

Причесываясь, Андре ненароком подняла голову и остановила взгляд на мансарде Жильбера.

– Смотри, смотри, – пробормотал Жильбер, – все равно ничего не заметишь, зато я вижу все.

Жильбер ошибался: Андре все-таки различила развевавшееся на ветру платье, намотавшееся подобно тюрбану вокруг головы молодого человека.

Она указала пальцем Николь на странный предмет.

Николь прервала свое занятие и, махнув расческой в сторону слухового окна, казалось, спрашивала у хозяйки, правильно ли она ее поняла.

Эти жесты так поглотили внимание Жильбера, что он забылся и не заметил нового зрителя этой сцены.

Вдруг он почувствовал, как кто-то грубо срывает с его головы платье Терезы; при виде Руссо он потерялся.

– Какого черта вы здесь делаете, милейший? – нахмурившись, вскричал философ, не скрывая гнева и подозрительно разглядывая платье своей жены.

Жильбер изо всех сил пытался отвлечь внимание Руссо от окна.

– Ничего не делаю, сударь, – отвечал он, – решительно ничего.

– Ничего… Зачем же вы прятались под этим платьем?

– Солнце сильно припекает…

– Это окно выходит на западную сторону, сейчас утро… Так, говорите, припекает? Ну, молодой человек, нежные, должно быть, у вас глаза!

Жильбер что-то пролепетал, но, почувствовав, что заврался, спрятал лицо в ладонях.

– Вы лжете и боитесь, – заметил Руссо, – значит, вы поступили дурно.

Жильбера окончательно потрясла логика старика, а тот решительно направился к окну.

Жильбер, трепетавший совсем недавно при мысли, что может быть замечен в окне, сделал естественное и вполне понятное движение, бросившись к окну в надежде опередить Руссо.

– Ага! – проговорил старик тоном, от которого кровь застыла в жилах Жильбера. – В павильоне теперь кто-то живет…

Жильбер не проронил ни слова.

– Какие-то темные личности… – продолжал философ, – они знают мой дом, потому что показывают на него друг другу пальцем.

Жильбер понял, что слишком близко подошел к окну, и отступил.

Это движение не ускользнуло от Руссо. Ом понял, что Жильбер боится быть замеченным.

– Ну нет! – воскликнул он, схватив юношу за руку. – Нет, дружище! В этом есть что-то подозрительное! На вашу мансарду обращают внимание? Извольте-ка встать вот здесь!

И он подвел оглушенного юношу к окну, словно желая выставить его напоказ.

– Нет, сударь! Нет! Пощадите! – кричал Жильбер, пытаясь вырваться.

Ему не составило бы труда отделаться от старика, потому что он был силен и ловок. Но тогда Жильберу пришлось бы оказать сопротивление тому, на кого он готов был молиться! Из уважения к старику он был вынужден сдерживаться.

– Вы знаете этих женщин, – проговорил Руссо, – и они тоже вас знают, не так ли?

– Нет, нет, нет, сударь!

– Если вы незнакомы, почему же вы не желаете показаться им на глаза?

– Господин Руссо, вам случается в жизни иметь тайны, не правда ли? Так вот прошу вас пощадить меня, это моя тайна.

– А! Предатель! – вскричал Руссо. – Знаю я эти ваши тайны! Тебя подослали Гримм или Гольбах! Это они научили тебя, как втереться ко мне в доверие. Ты пробрался в мой дом, а теперь продаешь меня! Ах, какой же я болван! Любитель природы! Думал помочь ближнему, а привел в дом шпиона!..

– Шпиона? – негодующе вскричал Жильбер.

– Ну, когда ты меня продашь, Иуда? – воскликнул Руссо, завернувшись в платье Терезы, которое он машинально все это время держал в руках, он полагал, что выглядит величественно в своем страдании, а на самом деле, к сожалению, был смешон.

– Сударь, вы на меня наговариваете! – оскорбился Жильбер.

– Ах ты, змей! – взорвался Руссо. – Я на тебя наговариваю?! Да ведь я застал тебя в тот момент, как ты подавал знаки моим врагам! Как знать, может быть, ты им таким способом пересказываешь содержание моей последней книги!

– Сударь, если бы я проник к вам для этого, я бы скорее переписал рукописи, что лежат на вашем столе, чем передавать знаками их содержание!

Это было справедливо, и Руссо почувствовал, что зарвался и сказал одну из тех глупостей, которые ему случалось высказывать под влиянием навязчивой идеи. Он распалился.

– Сударь! – заговорил он. – Мне жаль вас, но и меня можно понять: жизнь научила меня быть строгим. Я пережил много разочарований. Все меня предавали, отрекались от меня, продавали меня, мучили… Как вы знаете, я один из тех печально известных людей, кого власти предержащие поставили вне общества. В таких условиях позволительно быть недоверчивым. Так вот вы мне подозрительны и должны покинуть мой дом.

Жильбер не ожидал такого финала.

Чтобы его выгнали!

Он сжал кулаки, и в глазах его вспыхнул огонек, заставивший Руссо вздрогнуть.

Но огонек этот тотчас погас.

Жильбер подумал, что если он уйдет, он лишится тихого счастья ежеминутно видеть Андре, вдобавок потеряет дружбу Руссо: для него это было огромным несчастьем и в то же время большим позором.

Он позабыл свою необузданную гордыню и умоляюще сложил руки.

– Сударь, – вымолвил он, – выслушайте меня, дайте мне хоть слово молвить!

– Я буду беспощаден! – продолжал греметь Руссо. – Благодаря людской несправедливости я стал свирепее дикого зверя! Раз вы подаете знаки моим врагам, ступайте к ним, я вас не задерживаю. Примкните к ним, я ничего не имею против, только покиньте мой дом!

– Сударь, эти девушки вам не враги: это мадмуазель Андре и Николь.

– Что еще за мадмуазель Андре? – спросил Руссо; ему показалось знакомо это имя, потому что он раза три слышал его от Жильбера. – Ну, говорите!

– Мадмуазель Андре, сударь, – дочь барона де Таверне. Простите, что я сообщаю вам такие подробности, но вы сами меня к этому вынуждаете: это та, которую я люблю больше, чем вы любили мадмуазель Галлей, госпожу де Варен и кого бы то ни было еще; это та, за которой я последовал пешком, без копейки денег, не имея ни куска хлеба, пока не упал посреди дороги без сил, едва не умерев от страданий; это та, которую я встречал вчера в Сен-Дени, за которой бежал до Ла Мюэтт, а потом незаметно следовал от Ла Мюэтт до соседней с вашей улицы; это та, которую я случайно увидал сегодня утром в павильоне; наконец, это та, ради которой я готов стать Тюренном, Ришелье или Руссо.

Руссо был знатоком человеческого сердца, он знал его возможности. Он понимал, что даже самый блестящий актер не мог бы говорить, как Жильбер, в его голосе звенела неподдельная слеза; актер не мог бы передать порывистые движения, которыми Жильбер сопровождал свои слова.

– Так эта молодая дама – мадмуазель Андре? – переспросил он.

– Да, господин Руссо.

– И вы ее знаете?

– Я сын ее кормилицы.

– Вы, стало быть, лгали, утверждая, что незнакомы с ней? Если вы не предатель, то, значит, лгун.

– Сударь, – вскричал Жильбер, – не рвите мне сердце! По правде говоря, мне было бы легче, если бы вы убили меня на этом самом месте.

– Э, все это болтовня в стиле Дидро и Мармонтеля! Вы лгун, сударь.

– Ну да, да, да! – вскричал Жильбер. – Я лгун, сударь. Но тем хуже для вас, если вы не способны понять такую ложь. Лгун! Лгун!.. Я ухожу, прощайте! Я ухожу в отчаянии, и пусть это будет на вашей совести.

Руссо в задумчивости потер подбородок, разглядывая молодого человека, так поразительно напоминавшего его самого.

«Либо это великодушный юноша, либо большой мошенник, – подумал он, – но, в конце концов, если против меня что-то замышляется, я смогу держать в руках нити интриги».

Жильбер направился к двери и, взявшись за ручку, ждал последнего слова, которое должно было прогнать его или удержать.

– Довольно об этом, дитя мое, – обратился к нему Руссо. – Если вы влюблены так, как утверждаете, – тем хуже для вас! Впрочем, время не ждет. Вы уже потеряли вчерашний день, сегодня нам обоим нужно переписать тридцать страниц. Торопитесь, Жильбер, пошевеливайтесь!

Жильбер схватил руку философа и прижался к ней губами, чего не сделал бы ни с чьей другой рукой, будь на месте Руссо хоть сам король.

Прежде чем отправиться за взволнованным юношей, ожидавшим его возле двери, Руссо еще раз подошел к окну и выглянул.

В эту минуту Андре сбросила пеньюар и взяла из рук Николь платье.

Она увидала бледное лицо, неподвижную фигуру, отшатнулась в глубь комнаты и приказала Николь запереть окно.

Николь повиновалась.

– А-а, моя седая голова ее напугала, – проговорил Руссо, – юное лицо так ее не отпугивало! О прекрасная молодость! – со вздохом прибавил он:

Повесив платье Терезы на гвоздь, он стал медленно спускаться по лестнице вслед за юношей. В эту минуту он был, наверное, готов отдать за молодость Жильбера свою известность, соперничавшую со славой Вольтера и так же, как она, вызывавшую восхищение всего мира.