Жильбер горячо взялся за работу, и вскоре лист бумаги был испещрен значками, которые он старательно выводил. Старик некоторое время за ним наблюдал, а затем уселся за другим столом и принялся исправлять уже отпечатанные страницы, точь-в-точь такие же, в которых хранилась на чердаке фасоль.

Так прошло три часа, часы пробили девять, и в кабинет быстрыми шагами вошла Тереза.

Жак поднял голову.

– Скорее идите в комнату, – сказала хозяйка. – Вас ждет принц. Боже мой! Когда же этим визитам настанет конец? Лишь бы он не вздумал остаться с нами завтракать, как в прошлый раз герцог де Шартр!

– А кто пожаловал сегодня?

– Его высочество принц де Конти.

Услыхав это имя, Жильбер вывел на нотоносцах такую «соль», что, будь это в наши дни, Бридуазон назвал бы се скорее кля-а-а-ксой, нежели нотой.

– Принц! Его высочество! – прошептал он. Жак с улыбкой последовал за Терезой, и, когда они вышли, она притворила дверь.

Жильбер огляделся и увидал, что остался в комнате один. Он почувствовал сильное волнение.

– Где же я нахожусь? – вскричал он. – Принцы, высочества в доме у господина Жака! Герцог де Шартр, принц де Конти в гостях у переписчика!

Он подошел к двери и прислушался. Сердце его сильно билось.

Очевидно, Жак и принц уже обменялись приветствиями, теперь говорил принц.

– Я бы хотел пригласить вас с собой, – сказал он.

– Зачем, ваше высочество? – спрашивал Жак.

– Я представлю вас ее высочеству. Для философии наступает новая эра, дорогой мой философ.

– Очень вам благодарен за доброе намерение, ваше высочество, но я не смогу вас сопровождать.

– Однако я помню, как шесть лет назад вы сопровождали госпожу де Помпадур в Фонтенбло, не так ли?

– Я был на шесть лет моложе; сегодня я прикован к креслу недугами.

– А также мизантропией.

– А когда ожидается приезд ее высочества? Должен признаться, ваше высочество, что свет – не такая уж любопытная штука, чтобы стоило из-за него утруждать себя.

– Ну что же, я готов освободить вас от встречи ее высочества в Сен-Дени и большой церемонии, я отвезу вас прямо в Ла-Мюэтт, где послезавтра остановится ее высочество.

– Так ее высочество прибывает послезавтра в Сен-Дени?

– Да, со свитой. Знаете, две мили – сущие пустяки и не должны вас утомить. Говорят, ее высочество прекрасно музицирует, она училась у Глюка.

Жильбер не стал дальше слушать. Как только он услыхал слова: «Послезавтра ее высочество прибывает со свитой в Сен-Дени», он подумал, что через два дня его будут разделять с Андре всего две мили.

При этой мысли глаза его ничего уж больше не видели, словно их покрыла огненная пелена.

Из двух охвативших его чувств одно возобладало над другим: любовь взяла верх над любопытством. Была минута, когда Жильберу показалось, что в небольшом кабинете недостаточно воздуху и он не может вздохнуть полной грудью. Он подбежал к окну и хотел его распахнуть: окно оказалось запертым изнутри на замок с тою, вероятно, целью, чтобы из дома напротив невозможно было разглядеть, что делается в кабинете господина Жака.

Он рухнул на стул.

– Не могу я дольше подслушивать под дверью, – сказал он себе, – не хочу я проникать в тайны этого мещанина, моего благодетеля, этого переписчика, которого принц называет своим другом и хочет представить будущей королеве Франции, наследнице императоров, с которой мадмуазель Андре разговаривала чуть ли не стоя на коленях.

Может быть, если я буду подслушивать, мне удастся разузнать что-нибудь о мадмуазель Андре?

Нет, нет, я не лакей. Только Ла Бри мог подслушивать под дверью.

И он решительно отошел от двери, к которой было приблизился; руки его дрожали, пелена застилала глаза.

Ему необходимо было отвлечься, а переписывание нот не являлось для него увлекательным умственным занятием. Он схватился за книгу, лежавшую на столе Жака.

«Исповедь», – прочел он с радостным удивлением, – та самая «Исповедь», из которой я с таким интересом прочел сто страниц!

«Издание сопровождено портретом автора», – продолжал он читать.

– Я никогда не видел портрета Руссо! – воскликнул он. – Поглядим, поглядим!

Сгорая от любопытства, он перевернул лист папиросной бумаги, предохранявшей гравюру, взглянул на портрет и вскрикнул.

В эту минуту дверь распахнулась: вернулся Жак. Жильбер посмотрел на Жака, затем перевел взгляд на портрет, который он держал в вытянутых руках: молодой человек задрожал всем телом, выронил книгу и пролепетал:

– Так я у Жан-Жака Руссо!

– Посмотрим, как вы переписали ноты, дитя мое, – с улыбкой проговорил Жан-Жак, в душе обрадованный этой непредвиденной овацией значительно больше, чем многочисленными триумфами за всю свою жизнь.

Пройдя мимо дрожавшего Жильбера, он приблизился к столу и взглянул на его работу.

– Форма нот недурна, – сказал он, – но вы не соблюдаете полей, и потом в некоторых местах вы пропустили знак «легато». В этом такте вы не обозначили паузу; черта, разделяющая такты, должна быть вертикальной. Целую долю лучше рисовать в два приема, полукругами, пусть даже они не всегда точно совпадают; вы изображаете ее просто кружком, отчего она выглядит неизящной, а хвостик примыкает неплотно… Да, друг мой, вы и в самом деле у Жан-Жака Руссо.

– Простите меня, сударь, за все глупости, какие я успел наговорить! – сложив руки, вскричал Жильбер, готовый пасть ниц.

– Неужели достаточно было прийти сюда принцу, – пожимая плечами, проговорил Руссо, – чтобы вы признали несчастного, гонимого женевского философа? Бедный ребенок! Счастливое дитя, не знающее гонений!

– Да, сударь, я счастлив, но счастлив тем, что вижу вас, что могу с вами познакомиться, побыть рядом.

– Спасибо, дитя мое, спасибо. Впрочем, за работу! Вы попробовали свои силы; теперь возьмите это рондо и постарайтесь переписать его на настоящей нотной бумаге; оно небольшое и не очень трудное. Главное аккуратность. Да, но как вы догадались…

Преисполненный гордости, Жильбер поднял «Исповедь» и указал Жан-Жаку на портрет.

– А-а, понимаю, тот самый портрет, приговоренный к сожжению вместе с «Эмилем»! Впрочем, любой огонь проливает свет независимо от того, исходит он от солнца или от аутодафе.

– Ах, сударь, если бы вы знали, что я всегда мечтал только об одном: жить с вами под одной крышей! Если бы вы знали, что мое честолюбие не идет дальше этого желания.

– Вы не будете жить при мне, друг мой, – возразил Жан-Жак, – потому что я не держу учеников. Что касается гостей, то, как вы могли заметить, я не слишком богат, чтобы их принимать, а уж тем более – оставлять их на ночлег.

Жильбер вздрогнул, Жан-Жак взял его за руку.

– Не отчаивайтесь, – сказал он молодому человеку, – с тех пор, как я вас встретил, я за вами наблюдаю, дитя мое; в вас немало дурного, но много и хорошего; старайтесь волей подавлять инстинкты, избегайте гордыни – это больное место любого философа, а в ожидании лучших времен переписывайте ноты!

– О, Господи! – пробормотал Жильбер. – Я совершенно растерян от того, что со мной произошло.

– Ничего особенного с вами и не произошло, все вполне закономерно, дитя мое. Правда, чувствительную душу и проницательный ум способны взволновать самые, казалось бы, обыкновенные вещи. Я не знаю, откуда вы сбежали, и не прошу вас посвящать меня в свою тайну. Вы бежали через лес; в лесу вы встречаете человека, собирающего травы; у этого человека есть хлеб, которого нет у вас; он разделил его с вами; вам некуда идти, и человек этот предлагает вам ночлег; зовут его Руссо, вот и вся история. Послушайте, что он вам говорит:

– Основное правило философии гласит:

«Человек, стремись к тому, чтобы ни от кого не зависеть».

Так вот, друг мой, когда вы перепишете это рондо, вы заработаете себе сегодня на хлеб. Принимайтесь-ка за работу!

– Сударь, спасибо за вашу доброту!

– Что касается жилья, то оно вам ничего не будет стоить. Но уговор: не читать по ночам или, по крайней мере, сами покупайте себе свечи. А то Тереза станет браниться. Не хотите ли теперь поесть?

– О, нет, что вы, сударь! – взволнованно проговорил Жильбер.

– От вчерашнего ужина осталось немного еды, ее хватит, чтобы позавтракать. Не стесняйтесь, это будет последняя совместная трапеза, не считая возможных приглашений в будущем, если мы останемся добрыми друзьями.

Жильбер попытался было возразить, однако Руссо остановил его кивком головы.

– На улице Платриер есть небольшая столовая для рабочих, где вы сможете дешево питаться; я вас представлю хозяину. А пока идемте завтракать.

Жильбер молча последовал за Руссо.

Первый раз в жизни Жильбер был покорен; справедливости ради следует отметить, что сделал это человек необыкновенный.

Однако молодой человек не смог есть. Он встал из-за стола и вернулся к работе. Он не лукавил: его желудок слишком сильно сжался от полученного Жильбером потрясения и не мог принимать пищу. За целый день он ни разу не поднял глаз от работы и к восьми часам вечера, испортив три листа, преуспел: ему удалось вполне разборчиво и довольно аккуратно переписать рондо, занявшее четыре страницы.

– Я не хочу вас хвалить, – сказал Руссо, – это еще плохо, но разобрать можно; вы заработали десять су, прошу вас.

Жильбер с поклоном принял деньги.

– В буфете остался хлеб, господин Жильбер, – сообщила Тереза: скромность, кротость и усердие молодого человека произвели на нее благоприятное впечатление.

– Благодарю вас, сударыня, – отвечал Жильбер, – поверьте, я не забуду вашей доброты.

– Вот, возьмите, – сказала Тереза, протягивая ему хлеб.

Жильбер хотел отказаться, но, взглянув на Жан-Жака, понял, что его отказ может обидеть хозяина: Руссо уже хмурил брови, нависшие над проницательными глазами, и поджимал тонкие губы.

– Я возьму, – сказал молодой человек.

Он пошел в свою комнатушку, зажав в кулаке серебряную монету в десять су и четыре монеты достоинством в одно су каждая, только что полученные от Жан-Жака.

– Ну наконец-то! – воскликнул он, войдя в свою мансарду. – Теперь я сам себе хозяин, то есть пока еще нет, потому что этот хлеб мне подали из милости.

Несмотря на голод, он положил хлеб на подоконник и не притронулся к нему.

Он подумал, что скорее забудет о голоде, если заснет. Он задул свечу и растянулся на циновке.

На следующий день – Жильбер плохо спал – он поднялся до свету. Жильбер вспомнил слова Руссо о садах, на которые выходило его окно. Он выглянул в слуховое оконце и в самом деле увидал красивый парк; за деревьями был виден особняк, к которому этот сад примыкал. Двери особняка выходили на улицу Жюссьен.

В одном из уголков сада среди невысоких деревьев и цветов стоял небольшой павильон с закрытыми ставнями.

Жильбер подумал было, что ставни прикрыты в столь ранний час потому, что обитатели домика еще не проснулись. Однако вскоре он догадался по тому, как упирались в окна ветви молодых деревьев, что в доме никто не жил по меньшей мере с зимы.

Он залюбовался прекрасными тополями, скрывавшими от его взоров главное здание.

Несколько раз голод заставлял Жильбера взглянуть на кусок хлеба, отрезанный ему накануне Терезой. Однако он не терял самообладания и, пожирая его глазами, так к нему и не прикоснулся.

Благодаря заботам Жан-Жака Жильбер, поднявшись на чердак, нашел все необходимое для своего скромного туалета. К тому времени, когда часы пробили пять, он успел умыться, причесаться и почистить платье. Он забрал хлеб и сошел вниз.

На этот раз Руссо за ним не заходил. То ли из подозрительности, то ли для того, чтобы лучше изучить привычки гостя, он решил накануне не запирать дверь. Руссо услыхал, как он спускается, и стал за ним следить.

Он увидал, как Жильбер вышел, зажав хлеб под мышкой.

К нему подошел нищий, Жильбер протянул ему хлеб, а сам вошел в только что открывшуюся булочную и купил кусок хлеба.

«Сейчас зайдет в трактир, – подумал Руссо, – и от его десяти су ничего не останется».

Руссо ошибался. Жильбер на ходу съел половину хлеба и остановился на углу улицы у фонтана. Напившись воды, он доел хлеб, потом выпил еще воды, прополоскал рот, вымыл руки и вернулся в дом.

«Могу поклясться, – сказал себе Руссо, – мне повезло больше, чем Диогену; кажется, я нашел человека».

Услыхав шаги Жильбера на лестнице, он поспешил отворить ему дверь.

Весь день Жильбер работал, не разгибая спины. Он вкладывал в однообразное переписывание весь свой пыл, напрягал свой проницательный ум, поражал упорством и усидчивостью. Он старался угадать то, чего не понимал. Подчиняясь его железной воле, рука выводила значки твердо и без ошибок. Вот почему к вечеру у него были готовы семь страниц, переписанных если и не очень изящно, то уж, во всяком случае, безупречно.

Руссо отнесся к его работе придирчиво и в то же время философски. Как ценитель, он сделал замечания по поводу формы нот, слишком тонких штрихов, чересчур удаленных пауз и точек, однако он не мог не признать, что по сравнению с тем, что было накануне, успехи очевидны, и вручил Жильберу двадцать пять су.

Как философ, он восхитился человеческой силой воли, способной в три погибели согнуть и заставить работать двенадцать часов подряд восемнадцатилетнего юношу, подвижного и темпераментного. Руссо с самого начала угадал страсть, пылавшую в сердце молодого человека. Однако он не знал, что явилось причиной этой страсти: честолюбие или любовь.

Жильбер взвесил на руке полученные деньги: одна монета была достоинством в двадцать четыре су, другая – в один су. Один су он опустил в карман куртки, где, вероятно, лежали заработанные им накануне деньги. Монету в двадцать четыре су он с видимым удовлетворением зажал в правой руке.

– Сударь! Вы мой хозяин, потому что у вас я получил работу, вы также предоставили мне даровой ночлег. Вот почему я подумал, что вы могли бы неверно истолковать мой поступок, если бы я не предупредил вас о своих намерениях.

– Что вы задумали? – спросил Руссо. – Разве вы не намерены завтра продолжать работу?

– Сударь! На завтра я, с вашего позволения, хотел бы отпроситься.

– Зачем? – спросил Руссо. – Чтобы бездельничать?

– Мне бы хотелось побывать в Сен-Дени.

– В Сен-Дени?

– Да, завтра туда прибывает ее высочество.

– А-а, вы правы! Завтра и в самом деле в Сен-Дени празднества по случаю приезда ее высочества.

– Да, завтра, – подтвердил Жильбер.

– А я не думал, что вы – любитель поглазеть, мой юный друг, – заметил Руссо, – а поначалу мне показалось, что вы презираете почести, которыми осыпают власти предержащие.

– Сударь…

– Берите пример с меня, вы ведь утверждали, что я для вас – пример для подражания! Вчера ко мне заходил принц крови и умолял, чтобы я вместе с ним явился ко двору. Вы, бедное дитя, мечтаете стоя на цыпочках хотя бы мельком увидеть поверх плеча гвардейца проезжающую карету короля, перед которой все замирают, как перед святыней. Я же был бы представлен их высочествам, принцессы дарили бы меня улыбками. Но нет: я, безвестная личность, отверг приглашение великих мира сего.

Жильбер в знак согласия кивнул.

– А почему я отказался? – продолжал разгоряченный Руссо. – Потому что человек не может быть двуличным; потому что если он собственноручно написал, что королевская власть – не более чем заблуждение, он не может идти к королю с протянутой рукой выпрашивать милости; потому что если мне известно, что любой праздник лишает готовый восстать народ последних средств к существованию, я своим отсутствием выражаю протест против всех этих празднеств.

– г-Сударь! – проговорил Жильбер. – Можете мне поверить, что я отлично понимаю вашу возвышенную философию.

– Разумеется, однако вы ее не исповедуете.

– Сударь, – воскликнул Жильбер, – я не философ!

– Скажите хотя бы, что вы собираетесь делать в Сен-Дени.

– Я не болтлив.

Эти слова поразили Руссо: он понял, что за этим упрямством кроется какая-то тайна. Он взглянул на Жильбера с восхищением, которое ему внушал нрав молодого человека.

– Ну что же, – проговорил он, – значит, у вас есть на то свои причины; это мне по душе.

– Да, сударь, у меня есть причина. Клянусь, она ничего общего не имеет с любопытством и с желанием поглазеть.

– Тем лучше.., впрочем, может, и хуже, потому что в ваших проницательных глазах я не нахожу ни наивности, ни спокойствия, свойственных юности.

– Я уже говорил вам, сударь, – с грустью заметил Жильбер, – что я был несчастлив, а в несчастье скоро стареешь. Так мы уговорились? Вы меня завтра отпускаете?

– Да, я вас отпускаю, друг мой.

– Благодарю вас, сударь.

– Знайте, что в то время, как вы будете любоваться церемонией, я займусь составлением гербария и буду наслаждаться великолепием природы.

– Сударь, – сказал Жильбер, – неужели вы не оставили бы все гербарии мира в тот день, когда собирались на свидание с мадмуазель Галлей, после того как бросили ей на грудь букет цветущей вишни?

– Вот это прекрасно! – воскликнул Руссо. – Теперь я вижу, что вы молоды! Отправляйтесь в Сен-Дени, дитя мое.

Радостный Жильбер вышел, притворив за собой дверь.

– Это не честолюбие, – пробормотал Руссо, – это любовь!