Иванок полз впереди. Он подождал, когда погаснет ракета, и стволом винтовки поднял нижний ряд колючей проволоки. Колючка, на их удачу, оказалась натянутой слабо, и под неё тут же нырнул старшина Казанкин. Стали подтягиваться остальные.

Немецкий дежурный пулемёт они обошли стороной. Пришлось идти через позицию противотанкового орудия, замаскированного в двадцати метрах от траншеи, в глубине оврага. Оно стояло на прямой наводке и контролировало танкоопасный участок поймы и переезд. Часового убрал ножом сержант Евланцев. Тихо подкрался и так же тихо положил на станину орудия дремавшего возле бруствера немца, «даже карабин не брякнул». Это была поговорка сержанта Евланцева. Убитого часового тут же обыскали, забрали всё, что оказалось в карманах. Прихватили даже противогаз и карабин. Дальше двинулись по ходу сообщения. Подождали, когда отстучит свою положенную очередь дежурный пулемёт, выбрались за бруствер. Ползли осторожно. Впереди – старшина Казанкин, опытный сапёр. За ним, гуськом, интервал один шаг, остальная группа. Пулемётчик Юлдашев – замыкающий. На этот раз состав разведгруппы подобрался смешенный. Уже перед самым выходом в неё включили двух лейтенантов – артиллериста и танкиста. Обе части, и артиллерийская и танковая, стояли где-то во втором эшелоне. И, как вскоре поняли разведчики, ради них-то и обшаривали они двое суток и передний край немцев, и ближний тыл: где что сосредоточено, куда ведут просёлки, где замаскированы танки и сколько среди них тяжёлых «тигров» и «пантер», где расположены позиции артиллерии и какого калибра, где склады боеприпасов, горючего и прочего. Всё это лейтенанты наносили на свои карты, подсчёты тщательно записывали в блокноты. Делал своё дело и лейтенант Васинцев. Он тоже вёл записи, помечал на карте всё, что могло помешать пехоте продвигаться по этому району и что наверняка заинтересует батю. Видимо, именно присутствие в группе лейтенантов, которых предстояло провести по передовой и по ближним тылам в глубину до десяти километров, а затем благополучно переправить назад, и избавило разведчиков от необходимости захвата «языка». Последнее обстоятельство позволяло им выходить налегке. Хотя Васинцев знал: немцы наверняка готовят крупную операцию, а потому, стараясь сократить до минимума утечку информации, особенно болезненно реагируют на любые действия разведки противника в ближнем тылу. Патрули на дорогах и на опушках. Часовые в деревнях даже днём. На просёлках одиночные дежурные мотоциклы с пулемётами. Жители прифронтовых деревень выселены в районы дальнего тыла. И другое: склады боеприпасов формируются прямо в лесу, маскируются под примитивными навесами, что не характерно для основательных и бережливых немцев. Значит, недолго лежать здесь этим ящикам и контейнерам. Не сегодня завтра всё это пойдёт в дело.

То ли немцы обнаружили убитого часового, то ли что-то заметил соседний наблюдатель, но в тот момент, когда под проволоку пролезли оба лейтенанта и на той стороне остались только пулемётчик Юлдашев, Васинцев и Иванок, со стороны леса начали торопливо взлетать одна за другой ракеты. Дурной знак. Пулемётная очередь, не соблюдая интервала, тут же хлестнула по кольям, зазвенела, будто запутавшись в проволоке. Мгновенно всполошилась вся траншея. Послышались свистки и крики команд. Беспорядочно, ослепительными гроздьями по нескольку штук, полетели в небо осветительные ракеты.

– Юлдашев, прикрой! – И Васинцев толкнул под проволоку Иванка, а сам, откатившись в сторону, начал стрелять из автомата короткими, экономными очередями в сторону немецкой траншеи – по вспышкам одиночных выстрелов, по угловатым теням, которые мелькали над бруствером, на звуки и голоса.

Иванок твёрдо усвоил кодекс разведчика, который гласил, что нельзя, ни при каких обстоятельствах, бросать раненого или попавшего в беду товарища, что, по возможности, необходимо вытаскивать даже тело убитого, не оставлять противнику ничего. Оказавшись в насквозь простреливаемом коридоре между двумя рядами колючки, немецким и своим, он огляделся и вдруг понял, что за проволокой остались двое – командир и Юлдашев. В нескольких шагах левее он увидел воронку, быстро, одним броском, заполз в неё и приготовил винтовку. Сердце бухало, расширялось в груди, так что казалось, вот-вот нечем станет дышать. Но уже через мгновение он почувствовал, что нервное напряжение спало, руки перестали дрожать, и настало время, когда он может стрелять, и стрелять как всегда – хладнокровно и точно.

Юлдашев уже вовсю палил в сторону траншеи, где слышался топот сапог и крики немцев. Ему помогал короткими прицельными очередями из ППШ лейтенант Васинцев. Стало понятно: долго продержаться они не смогут, слишком коротким было расстояние между ними и немецкими окопами.

– Уходим! Саид, уходим! – кричал Васинцев. – Иванок, прикрой!

Краем глаза Иванок заметил, как лейтенант и Юлдашев почти одновременно полезли под проволоку. Но всё его внимание было сосредоточено на вспышках правее. Там работал пулемёт. Его трассы, вначале слепые, хаотичные, теперь сосредоточились в секторе их коридора. Они-то и не давали его товарищам одним броском миновать заграждения. Вскрикнул Юлдашев, захрипел, что-то забормотал по-узбекски, зло, как будто вдруг увидел прямо перед собой лицо врага. И Иванок, понимая, что теперь никто, кроме него, не поможет ни пулемётчику, который только что, видимо, получил ранение, ни командиру, взял в прицел неподвижную тень чуть выше пламегасителя, и нажал на спуск – плавно, как учил Воронцов.

После ранения и госпиталя Иванок во взвод Воронцова не вернулся. Но в полку прижился. И теперь во взводе конной разведки после боёв в районе Варшавского шоссе он считался старожилом. Саид Юлдашев уже дважды побывал в госпитале. Полтора месяцы отвалялся в Калуге и лейтенант Васинцев. Не стало дяди Андрея Поливанова, Поликарпа Матвеевича, сержанта Гришина и ефрейтора Окладникова. Не вернулась, пропав где-то за Шатиным болотом, группа младшего лейтенанта Добрицкого: сам Добрицкий, старшина Епишин, Володька Сказочкин, радист Костя Звягин, подрывник Иван Иванович Тележкин. А ещё сержант Певунов, Лёша Забельский, Федька Кругов, Мамедхан Габбасов, умевший с пятнадцати шагов метнуть точно в цель свой нож, который никогда никому не давал в руки, Вадим Харитонов, стрелявший не хуже его, Иванка, Славик Горелов, Дима Астахов, двое Ивановых – Илья и Гриша, двое Смирновых – Владимир Иванович и Семён. Кого-то принесли в плащ-палатке, кто-то помер в госпитале. А кто-то пропал без вести. Неужели наступил и его черёд? Кто потащит его тело в плащ-палатке к своей траншее? Васинцев? Лейтенант человек надёжный, он и убитого вынесет, не бросит на нейтралке. Юлдашев? Саид ранен. Он не дотащит. На него надежда плохая. Вернётся кто-нибудь из ребят? Неужели это конец, и он, Иван Иванович Ермаченков, уже не дойдёт до Германии? А кто же вызволит из неволи сестрёнку? Кто спасёт Шуру? Мать получит на него похоронку, и что ей тогда делать? Как жить? Отца нет. Шуру в Германию угнали. А он здесь, на нейтралке, в воронке умрёт? Он потрогал гимнастёрку на груди – под тонкой хлопчатобумажной материей, в нагрудном кармане, хрустнуло письмо от матери. В нём был адрес того покуда ещё далёкого городка где-то на юго-западе Германии, до которого он обязательно должен добраться. Дойти. За Шурой. За всеми прудковскими. Нет, надо отсюда как-то выбираться.

Одно время действовал приказ: не посылать через линию фронта, в разведку, тех, у кого семьи находятся на оккупированной территории. Иванок под этот параграф не подпадал. Но некоторые по месяцу парились в землянке разведвзвода, выполняя разные хозяйственные, не связанные с основной специальностью и унизительные для разведчика поручения. Других даже отчислили из взвода и направили обратно в роты. Правда, прошло немного времени, и почти всех их вернули назад. Немного желающих находилось на вольные хлеба разведчика. В окопах знали, что взвод конной разведки воюет даже тогда, когда полк находится в глухой обороне, когда неделями молчит артиллерия, когда не появляются самолёты и в окопах царит покой и лень. Пахнет махоркой и жареной картошкой. А разведке покоя нет. Смотришь, ночью или на рассвете – пошли по нейтралке на ту сторону. Вернутся ли назад? А если бой, если батальоны пошли, то и разведка бежит в атаку вместе со всеми. Нет, у разведчиков, размышляли бывалые окопники, война куда тяжелее.

Иванок успел окончить полковые курсы снайперов. И с первых чисел июня, вот уже почти месяц, ходил вдоль передовой и постреливал из своей трофейной винтовки. Снайперскую ему не дали. Сказали так: в разведке винтовка с хрупким и дорогостоящим оптическим прицелом ни к чему. А на сто шагов фрица и без оптики завалить можно. Что можно, то можно, Иванок и сам вскоре убедился в правильности слов начальника курсов. Но оптический прицел ему бы не помешал. Маузер с цейссовской «трубой» был у Воронцова. Но он свою винтовку из рук не выпускал. Относился к ней так же, как Мамедхан к своему ножу.

Младшему лейтенанту Воронцову Иванок был благодарен уже за одно то, что тот помнил дружбу и время от времени брал его с собой на вольную охоту. Прицела у Иванка не было. И с этим он смирился. Не так-то просто раздобыть оптику. Вот начнётся наступление, тогда, может, и повезёт. Зато у него имелся хороший трофейный бинокль, тоже, между прочим, цейссовский.

Иванок выстрелил в строну рокочущего пулемёта ещё раз и увидел, что шагах в пятидесяти, как раз напротив его цели, рванула мина. Стрелял батальонный миномёт. И не похоже, чтобы немецкий. Хотя, судя по обстоятельствам, самое время немцам закидать разведчиков минами. Так погибла не одна группа – на выходе, под миномётным огнём. Но на этот раз пристреливались явно не по ним. Если начали пристрелку наши, то мина упала с порядочным недолётом. Быстро зарядил винтовку новой обоймой, толкнул затвор вперёд. Прицелился, теперь на каску ниже. Сделал он очередной свой выстрел или нет, Иванок так и не понял. Рядом шаркнула по проволоке и отпружинила назад штоковая граната. Вторая проскочила между плотными рядами колючки и шлёпнулась шагах в пяти дальше. Взрывы подняли пыль. Иванку они никакого вреда не причинили. Когда пыль осела, он высунулся из-за гребня отвала и осмотрелся. Лейтенант возился под проволокой, тащил за ремень Юлдашева. А от траншеи к ним, что-то крича, уже бежали немцы. Иванок мгновенно понял, что ему надо делать. Он привстал на колено, на всякий случай передёрнул затвор. Гильза опустошённым тельцем шаркнула по комьям сухой земли. Значит, он успел выстрелить, прежде чем разорвались гранаты. И то, что пулемёт теперь молчит…

От траншеи к ним бежали трое немцев. Один прямо на них. Двое других охватывали лейтенанта Васинцева и Юлдашева с флангов. Лейтенант, похоже, тоже был ранен. Автомат его валялся в примятой траве без диска. Васинцев никак не мог справиться с проволокой и просунуть под неё раненого пулемётчика. Юлдашев пытался помочь, скрипел зубами, ругался по-узбекски и впустую загребал ногами.

– Стоять, Иван! Хальт! – кричали немцы.

Иванок взял в прицел бежавшего слева. Самый рослый, он и бежал быстрее других. На ходу перекидывая через голову ремень карабина, немец свободной рукой потянулся к кинжальному штыку, висевшему на ремне. «Фонари», повешенные над проволокой немецкими наблюдателями, настолько хорошо осветили пойму, что Иванок не хуже, чем днём, видел перед собой движущуюся цель. Выстрелил в середину корпуса. Он знал точно, что попал, хотя немец какое-то время продолжал бежать. Перезарядил и тут же выстрелил в бегущего справа. Тот, выронив винтовку с примкнутым штыком, сразу опрокинулся в траву обмякшим телом, опрокинулся со всего размаху, как будто из него в одно мгновение выдернули позвоночник. Остался один. Но тот, видя, как быстро изменились обстоятельства, остановился и, пятясь и приседая на колено, начал стрелять из карабина. Иванок прицелился ему в ногу и выстрелил. Немец выругался и осел в траву. Убивать его было нельзя. Иначе немцы откроют по ним огонь из всего, чем располагают. И тогда им точно конец. А так они даже гранату не бросят, остерегутся. Чтобы не убить своего.

Воспользовавшись короткой заминкой, Иванок выскочил из воронки, подполз к проволоке и вытащил за край одежды Юлдашева, ухватил его за капюшон камуфляжного комбинезона и с силой рванул на себя.

– Давай, Иванок, давай! – хрипел Васинцев.

– Ты что, командир, ранен?

– Не знаю. В ногу ударило. Кость, видимо, цела. Только слабость. Надо скорей. Нога немеет.

Они перехватили Юлдашева за ремень и волоком потащили вперёд. Бежали по узкому коридору, отмеченному белыми флажками. Спасибо сапёрам.

Пробежали шагов двадцать. Справа, в неглубокой воронке, лежал старшина Казанкин и стрелял из автомата короткими прицельными очередями. Старшина прикрывал их отход.

– Быстрее, ребята! Быстрее! – кричал он.

Здесь, во второй линии, проход в проволочных заграждениях был готов. Сапёры всё сделали заранее.

Снова в стороне немецких окопов заработал пулемёт. И тотчас несколько мин накрыли его, утопив позицию в пыли и копоти. А левее на нейтральную полосу вышла цепь стрелков, числом до взвода. Они шли в сторону немецкой траншеи, стреляя из винтовок и автоматов.

– Штрафники пошли, – сказал старшина Казанкин. Он отстранил Иванка и лейтенанта Васинцева от Юлдашева, перекинул пулемётчика через плечо и, пружинисто приседая под тяжестью ноши, побежал к траншее.

Стрельба с той стороны заметно ослабела. Немцы переключились на участок, где наступали штрафники. Неожиданно возникшая угроза заставила их мгновенно перегруппироваться на правый фланг своей обороны. Именно туда обрушился весь ураган огня, который способна создать пехотная рота, усиленная миномётами и ПТО.

Командир штрафной роты капитан Солодовников метался по опустевшей траншее и материл и Воронцова, и разведку, которая, как он и предполагал, оказалась не способной даже на то, чтобы вернуться назад без стрельбы и лишних потерь, и сапёров, которые, как оказалось, не проделали «дырку» в немецкой колючке, и старшину роты, который, раззява, попал под обстрел, потерял человека и разлил с перепугу половину сутодачи спирта, чем поставил под угрозу успех предстоящей операции. В конце концов он подбежал к старшему лейтенанту и закричал:

– Белых! Чёрт бы вас побрал! С кем я теперь в бой пойду? Давай скорей ракету на отбой! Пусть возвращаются! Пока всех не перебили!

– Подожди, капитан, – стиснул зубы ПНШ полка по разведке. – Видишь, мои ещё там. Я сам знаю, когда отбой давать!

Немецкие «фонари» теперь гирляндой висели над атакующим полувзводом штрафников. А немного правее выползала к траншее группа разведчиков. Передвигались они медленно, тащили раненых.

– Белых, прошу тебя! Они ж сейчас на проволоку полезут! – Капитан Солодовников не отрывал взгляда от цепи штрафников, которые приближались к первой линии проволочных заграждений. Он вдруг увидел среди них, во второй цепи, высокую фигуру младшего лейтенанта Воронцова и крикнул первому попавшемуся ему на глаза человеку:

– Кто разрешал?! Кто разрешал Воронцову идти вместе со взводом?! Что смотришь, Сороковетов? Давай огня! Почему не подавлен пулемёт? Огонь по пулемёту!

– Товарищ старший лейтенант приказал прекратить огонь. Чтобы, говорят, своих не задеть, – виновато забормотал миномётчик. – Да и немцы сейчас…

– Сороковетов! Огонь! Какие ещё приказы?! Кто тут приказывает?!

– Капитан, прекратите истерику и отмените огонь! – закричал, соскочив с бруствера, старший лейтенант Белых. – Вы что, не понимаете, что на карту поставлена судьба дивизии? А может быть, даже корпуса!

– А я, Белых, в карты не играю! – уже хрипел капитан Солодовников. – Тем более на своих солдат! И хочу тебе напомнить, что здесь – траншея отдельной штрафной роты, а не землянка штаба полка! И здесь приказы отдаю я! А по чужим головам – как по камешкам через ручей… Это, знаешь!..

– Сейчас не атака, капитан, – пытаясь сохранить спокойный тон, ответил разведчик. – Это во время атаки ты тут царь и бог. С полномочиями комполка и прочим.

– Не атака? – Губы у Солодовникова тряслись. – А это – что? Это что, я тебя спрашиваю? – И капитан Солодовников указал обеими руками в сторону атакующих штрафников. – Дай сюда ракетницу! – И он двинулся на ПНШ по разведке.

Но его тут же перехватили сзади чьи-то крепкие руки, сжали железным обручем, поволокли в глубину траншеи.

– Тихо, Андрей Ильич, – услышал он в затылок голос лейтенанта Гридякина. – Остынь.

– Чёрт с тобой, Солодовников, – сказал старший лейтенант Белых и поднял вверх ракетницу. – О твоей дурости докладывать не буду. Так и быть. Но впредь советую не путать офицеров оперативного отдела штаба полка со своим старшиной, который расплескал по траншее ротную водку, а теперь ты готов по этому поводу небо на землю обрушить.

Зелёная ракета ушла в небо.

– Всё, Николай Иваныч, отпусти руки, больше драться не полезу. – Капитан Солодовников расправил плечи, взглянул исподлобья на ПНШ по разведке и незнакомого офицера-артиллериста, повернулся и пошёл на левый фланг взвода, откуда несколько минут назад поднимались в атаку штрафники.

Уговор со старшим лейтенантом Белых у капитана Солодовникова был вот какой: встретить разведгруппу, помочь разведчикам на выходе, если возникнут трудности, вытащить их, если понадобится, даже из-под огня. Но атаковать на соседнем участке… Это уже самодеятельное сочинение Белых, как говорят, по ходу пьесы. На такое использование личного состава роты Солодовников никогда бы своего согласия не дал. А теперь выясняется, что вместе со штрафниками ушёл и взводный. Хорошо, что не весь взвод поднял. Хоть у этого голова на плечах осталась. Осталась… Где ж осталась? Полез, мальчишка, на проволоку. Не мог сержанта послать. Послал бы сержанта. А после боя подготовили бы на отличившихся реляцию на перевод их в стрелковую роту. Любой бы из младших командиров рад был. Но вот же, сам полез… А через несколько часов – атака. Взвод вести. Если даже ранят, взвод без взводного…

Полувзвод залёг возле самой проволоки. И теперь, дождавшись сигнальной ракеты, начал отход.

Из траншеи часто лупил нештатный миномёт. Сороковетов, молодец, не ослушался, добросовестно выполняет его приказ. И Солодовников подумал, что давно пора бы подать на него положительную реляцию, чтобы снять с парня судимость. Пусть идёт в полк, в любую роту. Или назад, к миномётчикам. Если его там примут. А чего такого умельца не принять? Драться он больше не посмеет. Но подумал и о том, что тяжеловато придётся роте в бою без такой огневой поддержки. Так его Емельянов вполне заменит! Заменить-то Емельянов заменит, стрелять и он сможет, да только где взять такого наводчика?

Нелегко было командовать штрафной ротой. Переменный состав всегда таял, как воск на свечах. Иногда численность его «шуры», как бойцы в шутку именовали штрафную роту, доходила до четырёхсот человек: четыре взвода по четыре отделения, где в отделениях по пятнадцать человек да плюс к ним отделение бронебойщиков и пулемётные расчёты, пулемётный взвод станковых пулемётов «максим» и крупнокалиберных ДШК, хозяйственный взвод, писаря, подносчики, транспортно-гужевое отделение. Батальон! И Солодовников, весной получивший капитанские погоны, с замиранием сердца смотрел, как его воинство – лейтенанты впереди взводных колонн – шло к фронту, как следом тянулся обоз, до десятка повозок, в которых колыхались цинки с патронами, ящики с гранатами, свои и трофейные пулемёты, нештатный миномёт с запасом мин, как дымили трубами две походные кухни – одна своя, а другая опять же трофейная, захваченная ротой под Жиздрой, в той деревушке, где впервые отличились миномётчики. Но вечером или, самое дальнее, следующим утром на рассвете их бросали в бой штурмовать какую-нибудь очередную деревню, или высотку, или узел дорог, или железнодорожную станцию, и, когда, спустя несколько часов после начала атаки, их сменяла стрелковая часть, во взводах оставалось по двадцать-тридцать человек. Их, живых и невредимых, чудом обойдённых пулей и осколком, отводили во второй эшелон. Мёртвых хоронили трофейщики и специальные похоронные команды. Через неделю роту снова пополняли. Приходил новый приказ, и ОШР снова перебрасывали по фронту армии туда, где создавалась безнадёжная ситуация и её нужно было срочно разрешить любыми средствами. Штрафная рота капитана Солодовникова в масштабах армии была универсальным средством для разгребания самых тяжёлых завалов. Солодовников чувствовал свою востребованность и власть, и это, вдобавок к двойному денежному довольствию, доппайку и выслуге один к шести, прибавляло куражу, которого не хватало ему, с его постоянной жаждой действовать, лезть напролом, в обычной стрелковой роте. Весной, когда немцы, спрямляя линию фронта, отошли на линию Спас-Деменск – Людиново – Болхов и притихли, устраиваясь на новых позициях, их «шуру» перебросили с Варшавского шоссе под Жиздру. Вот тут-то Солодовников и получил и очередное воинское звание капитан, и второй орден Красной Звезды, и письмо от сестры, в котором та по простоте душевной сообщала, что посёлок их недавно освободили, что дом цел, что отец и мать живы, что младших братьев сразу после освобождения призвали на фронт и что жена его, Алевтина, ушла с немцами, и где она теперь, и что с ней, неизвестно. Вот тебе и весточка с родины…

Родина Солодовникова – небольшой леспромхозовский посёлок на границе Смоленской и Калининской областей. Немцев оттуда выбили весной, где-то в марте. Тогда же он и послал домой два письма: одно родителям, братьям и сестре, а другое Алевтине. Ответ пришёл только один. Прочитал, и сердце чуть не лопнуло. Ну и сука же! Какая ж сука оказалась его Алевтина! Она и раньше, при нём, подгуливала. Жили вроде неплохо, в доме довольство, красивые вещи из военторга. Всю зарплату – на неё. Детей бог не дал. Когда полк выезжал в летние лагеря и гарнизон пустел, в военном городке начиналась женская скука и томление одинокой и скучающей плоти. От этой самой скуки всё и началось. А теперь вот докатилась и до звания немецкой подстилки… Солодовников знал эти истории, и не одну. Часто, отбивая у немцев деревни и заполучая их на сутки-двое в полное владение и распоряжение, он вынужден был разбираться в разных житейских дрязгах, совершенно не связанных с военными действиями. Люди шли к командиру Красной Армии, видя в нём законного представителя вернувшейся советской власти. Кто жаловался на местного старосту, кто, наоборот, приходил хлопотать за него, мол, человек он хороший, зла никакого не сотворил, а был избран на эту должность всем деревенским миром, чтобы спасти их. Кто просил вернуть корову, которую забрали полицейские и продали за четверть самогона в соседнюю деревню. Кто – чтобы соседка вернула швейную машинку, которую у хозяйки полицейские забрали при обыске да и презентовали за какие-то услуги соседке… За два года оккупации накапливалось много чего, в том числе и такого, что людям хотелось бы поскорее забыть и больше не вспоминать. Выплывали и любовные истории. Ну ладно – девки где-то сходили на танцы, поели немецкого шоколада… Но бабы? У которых мужья на фронте! Нет, этого сердце Андрея Ильича Солодовникова понять и простить не могло.

После спохватился: что ж это сестра так его подвела, в первом же письме, открытым текстом, да про такое… Если он стоит в Особом отделе на ПК, то ему, считай, крышка, он уже пропал. Однако хладнокровие, никогда не покидавшее Солодовникова на передовой, и тут спасло его. В тот же день он отписал сестре, что рад, что все они живы и здоровы, что у него тоже всё хорошо, бьёт врага, командует ударной ротой, имеет боевые награды, а про Мальву пусть ему больше не пишет, пропала, мол, и пропала, живой буду, после войны другую заведу… Так и написал. Неделю ждал, что будет. Дня через четыре зашёл в землянку лейтенант Гридякин. Посидел, в охотку чайку попил. Поговорили о том, о сём. И, как бы между прочим, «особняк» его и спрашивает: «Что, Андрей Ильич, из дома пишут?» «Да вот, – отвечает он, – пишут, что все живы-здоровы. Пограбили их немцы, но ничего, главное, все живы. Жалко только одного…» – И сделал паузу. Опытный офицер, командир роты, которая всегда на передке и почти не выходит из боя, он-то, как никто знал цену паузы, которая иногда возникает во время драки: быстро осмотреться, сообразить, что у тебя на флангах и в центре, будет ли поддержка миномётов и артиллерии, если надо, перегруппироваться на угрожаемый участок и обрушиться на противника с новой силой… «Чего же такого тебе жалко, Андрей Ильич? Случилось что? Вижу, вроде вялый ты такой-то последнее время». – «Да нет, всё нормально. Немцы, говорю, ограбили всё. Было у меня до войны ружьецо хорошее, Тульского ружейного завода. Так они, когда пришли, приказали всё огнестрельное оружие немедленно сдать. Отец испугался и сдал мою „тулку“. А когда уходили фрицы, собаку с собой забрали. Была у меня, Гридякин, хорошая сучка. Натасканная по крупному зверю. Породистая, ладная. Поджарая такая, чистоплотная. Если, к примеру, лося или кабана взяла, то не отпустит. Ну что тебе, Гридякин, бумажная твоя душа, рассказывать, ты ведь не охотник! Я её по всем гарнизонам с собою таскал. Кому-то приглянулась…» Гридякин внимательно слушал ротного, покуривал «Герцеговину Флор». А тот сразу понял, что письмо его, которое он недавно отправил домой, внимательно прочитано. «Как её звали? – спросил Гридякин. – Ну, кличка какая была, у сучки твоей?» «Мальва», – не моргнув глазом ответил капитан Солодовников. «Да, – кивнул Гридякин, тоже не подавая виду, – и кличка красивая. Видать, любил ты её, свою чистопородную? А, Андрей Ильич?» «Любил… – нахмурился Солодовников. – Не то слово».

Он действительно звал её Мальвой. В ней, что и говорить, было много от этого цветка – стройность фигуры, грациозность движений… Потом молил бога, чтобы сестра в очередном своём письме чего-нибудь не ляпнула про Алевтину. Но следующие письма писал отец. Уж он-то сразу сообразил, получивши его ответ…

А Воронцов всё же молодец, хоть и дурак. Солодовников внимательно следил за тем, как взводный отводил назад остатки группы. Задание выполнено. Разведчики в траншее. Теперь надо выползти самим. Раненых тащили на шинелях и в плащ-палатках. Сзади двигалась группа прикрытия, постоянно ведя ружейно-пулемётный огонь. Вот только беда – на минное поле заскочили. То ли сапёры не отметили коридор, то ли сами впопыхах не заметили линию флажков.

– А пожалуй, выведет… – И кивнул в сторону проволочных заграждений. – Смотри, что делает!

Рота вся до последнего писаря высыпала в траншею и наблюдала за маневром второго и третьего отделений первого взвода.

– Лейтенант у нас человек бывалый, выведет, – сказал помкомвзвода сержант Численко.

– А ты, Численко, откуда знаешь, что Воронцову лейтенанта присвоили? – спросил сержанта капитан Солодовников. – Связисты, что ль, сболтнули?

– Да нет, товарищ капитан, это я так, для краткости. Я его в бою всегда так называю, а то пока выговоришь…

Полувзвод возвращался. Живые волокли раненых. Раненые стонали и кричали. Некоторые, не скрывая своей радости, матерились. Для них этот бой стал последним боем в отдельной штрафной роте капитана Солодовникова. Сегодня же их отправят в тыл, в ближайший санбат или госпиталь, смотря по тяжести ранения. А завтра по инстанции из ротной канцелярии уйдёт бумага о том, что боец такой-то в бою в районе такого-то населённого пункта проявил храбрость, смело атаковал в составе своего отделения, обеспечивая выход разведгруппы полка, получил ранение и заслуживает снятия судимости… Но, чтобы дожить и до госпиталя, и до положительной реляции, нужно ещё доползти до своей траншеи…

Пуля облетела фронт сражающихся сторон. При этом отметила, что заваруха началась хоть и яростная, но масштабы её всё же невелики. Что, пожалуй, через полчаса всё закончится так же неожиданно, как и началось. Вначале она нырнула через линию заграждений, задев за столб, так что туго натянутая проволока загудела, задребезжала гирляндами колючек, как вконец расстроенные струны музыкального инструмента. Послышался щелчок, похожий на звук, который происходит во время короткого замыкания электропроводки. Пуля немного изменила траекторию, снизилась, прошла вдоль самой земли, изредка задевая головки трав и корзинки соцветий, наполненных поздней росой, скользнула над гребнем бруствера. Одного короткого мгновения ей хватило на то, чтобы оценить обстановку. Возле пулемёта, установленного на треноге, стоял на коленях коренастый, с крепкими руками и свирепым лицом унтер-фельдфебель. Он прижимал к плечу короткий приклад МГ-34, и левая щека его тряслась вместе с каской, немного сползшей набок, а может, нарочно сдвинутой унтер-фельдфебелем для того, чтобы она ему не мешала вести огонь. Рядом с пулемётчиком, тоже стоя на коленях и втянув голову в плечи, видимо, порядком оглохнув от стрельбы, находился его второй номер. Он двумя руками старательно придерживал металлическую ленту, которая ритмичными рывками поднималась из плоской коробки, стоявшей внизу.

Унтер-фельдфебель Штарфе ещё несколько минут назад, до начала заварухи, слышал какой-то странный звук. Похоже, загремела ловушка. Нервы в последнее время стали совсем ни к чёрту. Роту со дня на день обещали отвести на отдых. Но дни шли, ночные дежурства выматывали ничуть не меньше, чем бой. А они продолжали сидеть в окопах передней линии и нюхать переполненный сортир, как назло, устроенный в отводной ячейке неподалёку от позиции их Schpandeu. Испражнениями, особенно ночью, когда замирал ветер и прекращалось всякое движение воздуха, воняло ничуть не приятнее, чем трупами.

Вечером перед заступлением в наряд до утра, он приказал фузилёру Бальку натянуть все три ловушки, которые они устроили во всех трёх концах траншеи и в ходах сообщения, по которым можно было подобраться к пулемётному окопу. После того как иваны утащили нескольких часовых и весь пулемётный расчёт из соседней шестнадцатой, они придумали такую штуку: привязывали на уровне колен проволоку, на неё вешали, плотно, чтобы они загремели при малейшем прикосновении, пустые консервные банки. Утром свою «сигнализацию» убирали. Пока никто, кроме начальника штаба фузилёрного батальона гауптмана Нейбаха, однажды ночью проверявшего посты, в их ловушку не попал. Гауптману Нейбаху их придумка понравилась, и на следующее же утро он приказал изготовить нечто подобное в окопах всего батальона и даже в тылах.

Разведка иванов стала особенно донимать по ночам. Почти каждую ночь в полку случалось ЧП: то часового украли, то в ближнем тылу на лесной дороге снесли голову мотоциклисту натянутой между деревьями проволокой, то кто-нибудь из бдительных фузилёров, услышав шум, открывал огонь и оставлял возле проволоки несколько трупов иванов. Их притаскивали в траншею. Во-первых, чтобы не завоняли. Во-вторых, чтобы осмотреть. В карманах у них, как правило, ничего, кроме кисетов с табаком, не находили. Оно и понятно – разведка. Разведка обычно активизируется перед наступлением. Но наступать готовились и они. Новое грандиозное летнее наступление начнётся вот-вот. Цель его – смести наконец русских, сокрушить их оборону и двинуться дальше к Москве и Волге. Так что к наступлению готовились все.

Фузилёр Бальк уже вовсю, как говорят иваны, давил ухо. Скоро ему вставать. Самое опасное время – час до рассвета – Штарфе решил бодрствовать у пулемёта сам. Иногда, когда гасла очередная ракета, после длинной очереди, он делал пару коротких, простреливая пространство между двумя рядами проволочных заграждений. Сон ходил вокруг него, но не приближался и на шаг. Штарфе знал, как держать его на расстоянии. Если хочешь выжить, не спи. И когда сразу несколько ракет зависли над проволочными заграждениями и Штарфе отчётливо увидел двигающиеся под самой колючкой тени, он тут же бросился к своему верному Schpandeu, развернул его немного правее, рявкнул своему второму номеру: «К оружию, Бальк! Иваны!» – и, не дожидаясь, когда тот продерёт глаза, начал вести огонь. И, похоже, одного из иванов сразу подстрелил, потому что увидел, как трассер прошёл вдоль нижнего ряда колючей проволоки и крайняя тень, будто ужаленная, отпрянула в сторону. Когда стреляешь с близкого расстояния, всегда можно почувствовать: попал в цель или твои пули прошли мимо.

Тем временем из блиндажей начали выскакивать фузилёры. Их серый в свете ракет поток стремительно заполнил свободные ячейки. Послышался голос старика. Он находился где-то рядом, поторапливал тех, кто замешкался. Командир фузилёрной роты гауптман Фитц, старый вояка, всегда находился рядом с ними. И награды, и оплеухи он раздавал собственноручно. Услышав его рычание, вскочил шютце Бальк, продрал глаза и кинулся к пулемёту, занял своё место. Теперь Штарфе не боялся, что ленту захлестнёт и деформированный при этом патрон уткнётся в патронник с перекосом, так что его придётся вытаскивать кинжальным штыком. Такая заминка всегда опасна. Особенно в ситуации, когда иваны совсем рядом. Когда они могут забросать расчёт гранатами или, хуже того, броситься врукопашную…

Пуля на долю мгновения зависла над бруствером, будто выбирая, кого избавить от работы, которая неожиданно выпала на долю этих двоих в угловатых стальных шлемах вермахта с серебристым орлом на боку. Она выбрала и скользнула впритирку с козырьком одного из стальных шлемов.

Унтер-фельдфебель Штарфе не почувствовал ни боли, ни сожаления по поводу того, что его война на Восточном фронте закончилась так неожиданно. Фузилёр Бальк всё время внимательно следил за тем, чтобы лента шла ровно. Патроны скользили с его ладони в приёмник, и стремительная, почти непрерывная трасса уходила в сторону нейтральной полосы, где в панике копошились застигнутые врасплох русские. Судя по камуфляжным накидкам и капюшонам иванов, Штарфе прихватил их разведку. Гильзы, словно ненужная полова, со звоном вылетали вправо. Всё шло как надо. Schpandeu работал за целую роту. Балька это восхищало. И он не заметил, что произошло с его первым номером. Тот, словно ослепнув, вдруг начал задирать трассу вверх, а потом уткнулся стальным шлемом в дырчатый кожух пулемёта и затих. Замолчал и Schpandeu. Шлем унтер-фельдфебеля Штарфе на затылке зиял пробоиной, куда можно было просунуть палец. Отверстие на выходе было огромным, как от крупнокалиберной пули. А по шее убитого вниз выползала бурая масса, совсем не похожая на кровь.

– Штарфе? Что с ним? Убит? – Голос командира роты гауптмана Фитца привёл фузилёра Балька в себя.

Старик стоял рядом и внимательно разглядывал затылок Штарфе.

– Убит, герр гауптман.

– Умеешь стрелять? – Гауптман Фитц указал на пулемёт.

– Так точно, герр гауптман.

– Быстро! В сторону! Бери его за ноги!

Они оттащили в угол окопа тело унтер-фельдфебеля Штарфе. Странно выглядел мёртвый первый номер. Унтер-фельдфебель Штарфе сам всегда помогал всем. Даже там, где могли обойтись без него. Такой он был человек. Вернее, солдат. На таких и держался вермахт и все приказы фюрера и генералов. Подгонял ленивых. А теперь, в одно мгновение, он превратился в рыхлое тело, которое даже у пулемёта стало вдруг ненужной обузой.

– К пулемёту! – скомандовал ротный и кинулся к патронным коробкам. – Я у тебя буду вторым номером! Огонь, шютце Бальк! Огонь! Море огня, сынок!

…Пуля, легко проломившись сквозь каску унтер-фельдфебеля Штарфе, вырвалась на простор, описала дугу, порыскала вдоль опушки, освещённой немецкими «фонарями», увидела, как один из стрелков вылез на бруствер и слишком высоко задрал голову, пытаясь получше рассмотреть, что же там происходит у соседей. Она ударила его в грудь и вышла под лопаткой, перебила кольцо портупеи и полетела дальше. Ей вдруг тоже захотелось посмотреть, что же происходит там, куда пристально смотрела вся рота и куда стрелял второй взвод. Пуля снова прижалась к земле и помчалась к проволочным заграждениям. Пронеслась над воронкой, из которой стрелял молодой солдат в камуфляже разведчика. Она даже не оглянулась на него. Туда, где больше людей! Она пробила плечо бегущего со стороны русской траншеи, тут же вонзилась в переносицу другого. Развернулась, ударила ещё одного. Скользнула над пилоткой младшего лейтенанта. Где-то она его уже видела. Где-нибудь в поле. Обычное русское лицо. Таких много в рядах наступающих с востока. Пуля пронзила тела ещё нескольких русских солдат и снова вернулась к траншее на противоположной стороне. Там увидела бегущих к проволочным заграждениям солдат в серо-зелёных френчах…