В субботу был мой день рождения. Шестьдесят шесть – и по-прежнему прикован к веслу. Если бы мне, четырнадцатилетнему, сказали когда-то, что через несколько лет я сам захочу провести столько времени в «Сент-Освальдз», я, скорее всего, дал бы этому типу в зубы, отнял бы у него завтрак, а потом сбежал бы на игровые поля с Эриком Скунсом. И там, на свободе, мы бы вместе с ним слопали эту бесчестным путем добытую снедь.

Разумеется, тогда мы оба верили, что на всю жизнь останемся друзьями. Теперь же, особенно в свете последних событий, я сомневаюсь, способна ли выдержать такое даже столь многолетняя дружба. Эрик пытался мне звонить вечером в субботу, но я после случившегося был совершенно не в себе и попросту не брал трубку. Конечно, некая тайная вина есть у каждого из нас. Все мы хоть раз в жизни совершали такие вещи, о которых впоследствии сильно жалели. Но если Эрик насиловал своего ученика, а потом допустил, чтобы Гарри Кларка посадили в тюрьму, а сам не захотел даже назвать имя своего шантажиста, то это самая настоящая подлость и преступление. Нечего и сравнивать это с такой ерундой, как курение в классе (подумаешь, одну-единственную сигарету «Голуаз» в день!), или бессмысленные вопли, что «вся школа заражена мышами», или кража цветных мелков из шкафа доктора Дивайна.

Разумеется, свидетельства вины Эрика так и остались чисто косвенными. Но если Эрик действительно виновен – а все мои инстинкты, отточенные годами преподавательской работы, так и вопиют подобно греческому хору: «О да, Эрик Скунс виновен, он настоящий преступник!» – то как это характеризует его лучшего друга, Роя Стрейтли? Да и чего тогда стоит наша с ним дружба?

Сегодня я пришел к себе в класс очень рано, но Эрик уже ждал меня. На столе стояла бутылка кларета, обрамленная двумя самыми безобразными моими традесканциями.

– Несколько рановато для этого, тебе не кажется? – сказал я, кивнув на бутылку.

Эрик только плечами пожал.

– С днем рождения! Я подумал, что, может, нам стоит его как-то отпраздновать?

Конечно, он уже, должно быть, слышал о том, что случилось вечером в пятницу. Сплетни наверняка уже расползлись по всей школе. И по несколько сконфуженному виду Эрика, а также по тому, что он явно избегал смотреть мне в глаза, я догадался: он пытается понять, что именно я знаю насчет Спайкли.

– Спасибо за поздравление, – сказал я. – Пожалуй, и впрямь неплохо было бы этот день как-то отметить.

– О Спайкли что-нибудь слышно?

– Пока нет.

– Он всегда был маленькой дрянью. Сочинял всякие лживые гадости о преподавателях. Все выгоду из этого извлечь пытался.

– Это что, смена направления? – спросил я, стараясь сохранять максимальное спокойствие. – По-моему, раньше ты всегда говорил, что Гарри получил по заслугам.

Эрик робко на меня глянул и сказал:

– Я тогда был страшно расстроен. И много чего лишнего наговорил, хотя совсем так не думал. Надеюсь, ты не счел меня…

– Нет, Эрик. Не счел.

Он тяжко вздохнул, уселся верхом на одну из парт и сразу показался мне каким-то ужасно старым. А впрочем, подумал я, мы оба, наверное, хороши. Я попытался вспомнить, что еще он тогда говорил мне о Гарри, но отчего-то все тогдашние воспоминания заслоняло одно-единственное, недавнее: то, как утром в минувшую пятницу он сказал мне, что его мать умерла. И все, что случилось со мной после этого – мои попытки найти это пропавшее письмо; Харрингтон; сцена на мосту через канал, – теперь казалось мне просто клубком фантазий, вроде тех историй, что печатает журнал «Бойз Оун Пейпер».

– Вот что происходит, когда стареешь, – сказал Эрик. – Попросту начинаешь все на свете посылать к такой-то матери.

Я открыл окно и закурил «Голуаз». Хорошо бы запах дыма успел исчезнуть раньше, чем начнут приходить мальчики. Очередное ругательство из уст Эрика Скунса – человека, который никогда не произносит бранных слов, – вызвало у меня чувство смущения и тревоги. Я вдруг вспомнил, как моя мать, достигнув последней стадии старческого слабоумия, внезапно нарушила свое пожизненное табу и стала материться как извозчик.

– Ты мне, кажется, говорил, что хочешь уйти из «Сент-Освальдз»? – сказал я.

Эрик кивнул.

– Да. Я устал, Стрейтс. Возможно, куплю симпатичную маленькую квартирку в Париже. Тюильри, Фоли-Бержер… Я ждал этого всю жизнь. И не хочу, чтобы это появилось у меня слишком поздно.

Слишком поздно? Но, возможно, уже слишком поздно. И Гарри воздавать по заслугам слишком поздно. И для Эрика все слишком поздно, и для меня… Да и «Сент-Освальдз» спасать слишком поздно…

– А ты мог бы приезжать ко мне в гости, – продолжал Эрик. – Например, на каникулы.

– Звучит соблазнительно, – сказал я, зная, что никогда никуда не поеду. Старческое слабоумие – вещь наследственная. Возможно, я так долго продержался именно потому, что все время был здесь, в школе. Активная работа мозга рассеивает болезненный туман забывчивости, и мне приятно сознавать, что память моя – несмотря на кое-какие проявления обычной рассеянности – и сейчас столь же хороша, как и прежде. Зато я внимательно пригляделся к Эрику и понял, что давно уже стал замечать в нем тревожные перемены. Эти резкие смены настроения; эти внезапные приступы гнева; это неожиданное, совершенно ему не свойственное богохульство. Неужели он чувствует приближение проклятого недуга? Уж не потому ли ему и на пенсию вдруг захотелось?

Эрик улыбнулся – хотя, пожалуй, как-то чересчур бодро.

– Тебе и самому бы следовало подумать о выходе на пенсию. Хоть мир посмотришь, пока не поздно.

Я пожал плечами, затушил окурок и сказал:

– Не вижу смысла суетиться. Все мое здесь.

Затем мы немного помолчали; Эрик смотрел в окно на разгорающуюся зарю, и я прямо-таки чувствовал, как ему хочется спросить, что именно Спайкли успел мне сообщить вечером в пятницу. Я уже почти готов был все ему рассказать, но потом передумал. В конце концов, что именно мне известно? Та история закончилась много лет назад. И, возможно, Уинтер все-таки прав: есть вещи, которых нам знать не нужно, даже если мы их чувствуем. Даже у самого хорошего во всех отношениях человека в душе может таиться некая тьма. И Эрик – не исключение. И Гарри тоже исключением не был; и я, разумеется, тоже исключением не являюсь.

Так что мы с Эриком спустились в учительскую, чтобы просмотреть утренние газеты и неторопливо выпить по чашке чая. Учительская уже гудела от всевозможных новостей, слухов и домыслов. Мне пришлось собрать все силы, чтобы противостоять лавине обрушившихся на меня вопросов. Впрочем, ответить на них я мог лишь весьма невнятно.

– Вы не знаете, как там наш директор? Я слышал, будто из хирургии его уже перевели.

– А вы действительно видели, как на него было совершено нападение?

– Как вы думаете, когда он вернется?

Ну, черепная травма – вещь чрезвычайно непредсказуемая; какое-то время жизнь Харрингтона действительно будет висеть на волоске. Зато Боб Стрейндж доволен: теперь ему поручено временно исполнять обязанности второго директора, а Харрингтона заменит Ла Бакфаст.

Спайкли пока так и не объявился. А Харрингтон абсолютно не в состоянии объяснить, что именно произошло на мосту. И полицейские, не зная ни мотива, ни деталей преступления, особо активных действий не предпринимают. Я их очень хорошо понимаю. Вот ведь прошло всего несколько дней, а я уже и сам не могу с полной уверенностью сказать, что удар нанес именно Спайкли. Дивайн – который подтвердил, что там был именно Спайкли, ибо он сразу его узнал, – самого нападения, к сожалению, не видел, а потому его свидетельские показания представляются отчасти сомнительными, что самого Дивайна ужасно раздражает; он-то считает свою память поистине идеальным запоминающим устройством, причем самого надежного тевтонского качества.

А вот газета «Молбри Икземинер» оставить эту историю в покое, разумеется, не пожелала. Ее неприязненное отношение к нашей школе связано еще с теми далекими временами, когда издатель «Молбри Икземинер» в возрасте одиннадцати лет провалился на экзамене, пытаясь поступить в «Сент-Освальдз», и теперь никогда не упускает возможности напомнить нам о нашей ошибке. Известие о том, что на директора «Сент-Освальдз» было совершено нападение, – да еще и поздним вечером, а значит, можно предположить, что имело место некое тайное свидание! – уже явилось достаточной порцией топлива для «Молбри Икземинера»; а уж когда открылось, что один из свидетелей опознал Дэвида Спайкли – который к тому же исчез из Молбри и с тех пор в своем доме не появлялся, – всевозможные спекуляции еще усилились. Разумеется, тут же вспомнили и Чарли Наттера, утонувшего совсем недавно, в октябре, под тем же самым мостом, на котором было совершено нападение на Харрингтона. В общем, получилось начало весьма многообещающей истории.

Впрочем, миссис Харрингтон продолжает утверждать, что все эти домыслы совершенно беспочвенны. Спайкли – давний друг их семьи. С ним никто из них никогда не ссорился. Просто постепенно пути их разошлись, что естественно – ведь у каждого своя жизнь. И как только у Харрингтона полностью восстановится память, он, конечно же, все это подтвердит и сам расскажет о событиях той злосчастной пятницы. Хотя пока, разумеется, трудно сказать, сколько времени он еще будет приходить в себя, – и, кстати, даже если он окончательно поправится, то, вполне возможно, никогда больше в «Сент-Освальдз» не вернется.

Во всяком случае, наш капеллан в этом уверен. И многие думают так же.

– Я ставлю на доктора Блейкли, – сказал капеллан. – Или, может, вы считаете, что и у Боба Стрейнджа есть какой-то шанс?

– А вам не кажется, что и госпожа Бакфаст могла бы претендовать на эту должность?

– Женщина – директор школы для мальчиков? – Подобное предположение привело капеллана в ярость.

Ну, в общем, он где-то прав. По-моему, «Сент-Освальдз» еще не готов – и, возможно, никогда не будет готов – к тому, чтобы директором здесь стала женщина. И все же доктор Блейкли для этой роли явно слабоват; и потом, у него ровным счетом ничего за душой, несмотря на все его дипломы и квалификации; он – это всего лишь Офисный Костюм, внутри которого пустота. А вот Беки Прайс – это определенно что-то новое. Не Дракон, но и не Офисный Костюм; и уж определенно не Низкокалорийный Йогурт.

Я утром заглянул к ней, пока Блейкли проводил Ассамблею. Она, оказывается, уже перебралась в кабинет директора – что, в общем-то, явно имело смысл, если учесть ее новую роль. Даниэль, как всегда сидевшая в приемной, выглядела несколько удрученной. Похоже, ее честолюбивым мечтам поймать в свои силки директора был нанесен серьезный удар. Эта «называйте-меня-просто-Джо», директриса «Малберри Хаус», тоже наверняка ломает свои ухоженные ручки. Зато Ла Бакфаст выглядит в кабинете директора просто отлично: спокойная, довольная, уверенная. Я заметил, что она уже успела кое-что там переставить и принесла пару орхидей, что, безусловно, оживило комнату; и потом, там больше уже не пахло сосновым освежителем воздуха, а царили иные, более нежные и приятные ароматы.

– Подарок от нашего капеллана? – спросил я, глядя на орхидеи.

Ла Бакфаст улыбнулась и покачала головой.

– Нет, вообще-то мне их подарил ваш приятель, мистер Уинтер. Он их, по-моему, коллекционирует.

Я удивленно поднял бровь.

– Вам эти орхидеи Уинтер подарил?

Она одарила меня улыбкой Моны Лизы.

– Мы с ним расстались куда более дружески, чем мне представлялось, – сказала она. – И если он все же надумает когда-нибудь вернуться, работа для него здесь всегда найдется.

– Правда? – удивился я. – Я бы скорее подумал, что с вашим историческим…

– История, – прервала меня Ла Бакфаст, – это всего лишь повествование о неких событиях одной из сторон – той, которой удалось лучше сохранить свои записи. Вот и получается, что исторические книги пишут обычно победители. А победители всегда как бы заворачивают истину в бумагу собственных воззрений. Ранняя история Европы изложена почти исключительно римлянами. Только представьте себе, как выглядела бы история, если бы рядом с Боадисеей оказались такие гении, как Ливий или Плутарх.

Заметив, что я несколько озадачен ее заявлением, она рассмеялась и предложила:

– Ох, мистер Стрейтли, если вы хотели о чем-то поговорить со мной, то, по крайней мере, сядьте и выпейте чаю. – И она тут же налила мне полную кружку – да, правильно, именно кружку. Я заметил, что директорский сервиз убран на самую верхнюю полку книжного шкафа, где доктор Шейкшафт некогда хранил свою коллекцию фотографий регбистов, подписанных игроками разных школьных команд.

– Что слышно о нашем директоре? – поинтересовался я, с удовольствием попивая чаек. Чай был на удивление хорош: крепкий, сладкий и достаточно горячий, чтобы согреть мои внутренности.

– Пока ничего особенного, – сказала Ла Бакфаст. – Я тут пытаюсь выработать некий стратегический план. У нас в этом триместре уже наблюдается значительный прогресс, и было бы просто жаль этим не воспользоваться. Кстати, мне очень помогает Боб Стрейндж. По-моему, он мог бы и еще где-то отлично поработать в составе одной из постоянно действующих антикризисных команд.

– Похоже, вы довольно спокойно восприняли случившееся, – заметил я. – А я думал, вы с Харрингтоном – близкие друзья.

Она посмотрела на меня ясным спокойным взором и сказала:

– Джонни всегда держит своих врагов как можно ближе к себе. И потом, я ведь отлично справляюсь со своей работой – а она, естественно, заключается в том, чтобы Джонни всюду представал в самом выгодном свете.

– Ну а теперь?

– А теперь я буду продолжать работать столь же хорошо, – сказала она. – Джонни получит соответствующую компенсацию по утрате трудоспособности, а возможно, и расчет. Ну а дальше – кто его знает? Думаю, он сумеет получить в Лондоне должность консультанта. Или что-нибудь в этом роде. Что-нибудь, не вызывающее чрезмерных стрессов.

– Значит, вы считаете, что назад он вряд ли вернется?

Она пожала плечами.

– Мы справимся и без него. Кроме того, он теперь сможет больше времени уделять Лиз. Вы, наверное, знаете, что у них никак не получалось завести детей? Лиз сперва была просто в отчаянии. Она перепробовала все способы лечения, какие только возможно, но у нее так ничего и не вышло. И в итоге она стала семейным консультантом – помогает другим бездетным парам как-то прийти в согласие со сложившейся ситуацией.

Ла Бакфаст снова загадочно улыбнулась и сделала глоток из своей кружки, которая, как я успел заметить, была украшена в фотомастерской изображением улыбающегося малыша и подписью: САМАЯ ЛУЧШАЯ В МИРЕ БАБУШКА.

Она заметила, что я смотрю на фотографию, и пояснила:

– Это мой внук. Амос. Ему в июле исполнилось три.

– Я и не знал, что у вас есть дети, – искренне удивился я. – Вы, должно быть, стали мамой в очень юном возрасте.

– Моя дочь родилась, когда мне было шестнадцать. А ее отец был еще моложе.

И она с самым безмятежным видом продолжала пить чай. Надо сказать, выглядела она при этом просто красавицей. Я всегда утверждал, что о человеке очень многое можно сказать, лишь увидев его кофейную кружку. А в данном случае кофейная кружка свидетельствовала о целой жизни.

– Вы с ним отношения поддерживаете?

– Когда он узнал, что я беременна, – с улыбкой сказала Ла Бакфаст, – он умолял меня сделать аборт. Говорил, что никто никогда об этом не узнает; что он даже сам за все заплатит. Но я не захотела. Несмотря ни на что – ни на церковь, ни на родителей, ни на скандал, – я своего ребенка сохранила. И никому ничего не рассказала. А он вместе с родителями вскоре уехал, но связь мы с ним все-таки поддерживали. Нет, жить с ним дальше я совсем не хотела – он к этому времени уже успел показать мне свое истинное лицо, – просто мне казалось, что, возможно, однажды ему представится возможность быть мне благодарным. – Она помолчала, глядя на орхидею с белыми, пронизанными зеленоватыми прожилками цветами, стоявшую на письменном столе. – Да, он старался держать меня рядом с собой, – сказала она. – Должно быть, опасался, что я могу кое-что рассказать его жене. Он наверняка понимал: если она узнает, что у нас с ним был ребенок, тогда как у нее самой детей никогда… – Она не договорила и снова принялась неторопливо пить чай из своей кружки с портретом внука. – Джонни следовало быть осмотрительным.

Я кивнул.

– Ну, вы-то куда тоньше и проницательней, чем он.

– Как мне приятно слышать это от вас, Рой.

Кроме того, директор школы, как и жена Цезаря, должен быть выше всяческих подозрений. А Харрингтону эта история со Спайкли – вне зависимости от того, всплывет настоящая правда на свет божий или нет – уже принесла немало вреда. Он оказался замаран и уже никогда не сможет вернуть себе прежнего лоска. А у Бакфаст репутация незапятнанная; к тому же функции директора она выполняет весьма эффективно, и даже если Харрингтон все-таки решит вернуться в школу, то найдет, что дела там идут гораздо лучше, чем до его вынужденного отсутствия.

Разумеется, доктор Блейкли, этот суперквалифицированный имбецил, по-прежнему на сцене. Вообще-то я всегда предполагал, что если речь пойдет о замене Джонни Харрингтона, то первым в списке окажется именно Блейкли. И все же сразу видно, с какой легкостью Ла Бакфаст превратила кабинет директора в свой собственный, – хотя она всего лишь оттенила старую кожаную мебель яркими занавесками, потихоньку убрала со стен безобразные эстампы и заменила коричневый ковер на полу алой овечьей шкурой. Да, она, разумеется, явилась к нам в качестве этакого «гуру по ребрендингу» – но самое лучшее, что ей удалось сделать в этом качестве, это обновить самое себя.

– Мне нравится, как вы тут все переделали, – сказал я.

– Правда? А я думала, вы совсем не любите перемен.

– Все зависит от того, каковы эти перемены.

– Ох, Рой, – вздохнула она. – Вы, я надеюсь, не думаете, что нынешние незначительные перемены в преподавательском составе влияют на то, что в скором времени вам все же придется выйти на пенсию? Я, разумеется, очень благодарна вам за помощь, но с чисто финансовой точки зрения классическая филология – это, по сути дела, одни расходы. В современном мире технологий латынь давно уже стала никому не нужной. Всего лишь несколько школ во всей стране по-прежнему предлагают ученикам занятия латынью. Только к чему им в будущем латынь? Разве знание этого языка дает им какие-то преимущества в плане трудоустройства? Или какие-то жизненно необходимые навыки?

Подобные аргументы я уже не раз слышал от таких, как Боб Стрейндж. Мы живем в мире, где профессиональное обучение куда важнее приобретения Знаний, изучения особенностей развития цивилизаций прошлого. Но где был бы наш мир без Горация, Плиния, Птолемея? Эти люди подобно богам приковывали к себе внимание всей вселенной. Их голоса звенели на протяжении веков. И наша обязанность перед новыми поколениями – сохранить их слово живым. Эти люди учили нас смотреть на звезды – разве без этого мы смогли бы до звезд дотянуться?

Я уже собирался должным образом ответить, но тут в дверь кто-то решительно постучался. Потом дверь отворилась и на пороге возникла девочка по имени Бенедикта. Вид она имела несколько нервный, а в руках держала довольно странный предмет, который я сперва принял за маленький радиоприемник; во всяком случае, выглядел он более-менее знакомым; из «приемника» доносилось какое-то легкое потрескивание.

Следом за Бенедиктой в дверях появилась возмущенная Даниэль.

– Я говорила ей, что у вас встреча, мисс, – сказала она, обращаясь к Ла Бакфаст. – Она, должно быть, проскользнула, пока я готовила чай.

Ла Бакфаст улыбнулась.

– Все в порядке, Даниэль. – И, повернувшись к девочке, предложила: – Может быть, вы все-таки войдете, Бенедикта? Мистер Стрейтли как раз уходит.

Бенедикта покачала головой и сказала:

– Нет, я хочу, чтобы сперва вы оба послушали вот это.

Она, вытянув перед собой руку с непонятным предметом, нажала на какую-то кнопку, и оттуда послышались чьи-то голоса, усиленные динамиком. Уже через несколько секунд я понял, что эти голоса принадлежат доктору Блейкли и Аллен-Джонсу. А потом догадался, что передо мной не просто радиоприемник, а что-то вроде пресловутой переносной рации «уоки-токи» – благодаря такой штуковине Аллен-Джонс намеревался воплотить в жизнь свой изощренный план и вывести на чистую воду Руперта Гундерсона, любителя терроризировать младших.

Голос Аллена-Джонса, доносившийся из динамика, звучал очень чисто.

– …подумайте, ваше попустительское отношение к школьным террористам только усиливает травлю более слабых. Меня они травили, потому что я гей, и мне хотелось бы знать, на чем основана ваша политика предотвращения поединков в защиту собственной чести? И как вы сможете защитить меня от варварской травли и слепого фанатизма?

Ну что ж, подумал я, моим милым «Броуди Бойз» всегда была свойственна определенная доля рисовки. Голос доктора Блейкли звучал, пожалуй, менее мужественно, но слышен был столь же отчетливо. К тому же он явно не обладал таким даром красноречия, как Аллен-Джонс. Этот мальчишка однажды сумел даже меня убедить, что не стоит обращать внимание на ошибки в его домашней работе, хотя любого другого ученика при таком количестве ошибок я бы наверняка наказал или, по крайней мере, оставил бы после уроков. Честно говоря, доктор Блейкли, он же Вещь № 1, в этом словесном поединке оказался, безусловно, не на высоте. В ответ на страстную речь Аллен-Джонса он то что-то нечленораздельно мычал, то протяжно вздыхал, словно надувая воздушный шарик, а потом все же гневно воскликнул:

– Как вы смеете называть веру слепым фанатизмом? Молодой человек, «Сент-Освальдз» – христианская школа! И мы не обязаны ни защищать, ни поддерживать тех, кто, как вы выразились, устраивает «поединки в защиту собственной чести»!

– А мне кажется, как раз обязаны, – возразил Аллен-Джонс. – Ведь именно ваша гомофобская политика виновата в том, что меня здесь травят и терроризируют. Получается, сэр, что вы поощряете ненависть, а это, согласно Акту 1994 года об уголовной ответственности и общественном порядке, является преступлением.

Доктор Блейкли, грозно фыркнув, переспросил:

– Что-что я поощряю?

– Вы поощряете ненависть, сэр. Вот, например, в этой листовке. Пожалуйста, сэр.

Интересно, какую листовку он имеет в виду? И я тут же вспомнил тот розовый листок, который показывал мне мистер Уинтер. Та листовка была написана Джонни Харрингтоном, а напечатана и распространена церковью Омега Роуз и организацией «Выжившие».

– ГОМОСЕКСУАЛИСТ ПРОКЛЯТЫЙ, ТВОЕ МЕСТО В АДУ! – громко прочел Аллен-Джонс. – Или вы, сэр, скажете, что ваша организация этого не издавала? Однако здесь логотип «Выживших», вот, прямо здесь, видите? И еще…

– Ну, довольно! – Доктор Блейкли буквально кипел от злости, готовый вот-вот взорваться. Я представил себе, как он, возвышаясь над Аллен-Джонсом, бросает на него сверху гневные, испепеляющие взгляды (Аллен-Джонс, разумеется, слегка растрепан, рубашка вылезла из штанов, а на обкусанных ногтях все еще поблескивают остатки лака «Сексуальная вишенка»). – Вы кем это себя возомнили? Как вы смеете учить меня управлять моей школой? Да вы всего лишь жалкий маленький извращенец, который вообразил, будто может привлечь к себе внимание, подняв бучу и выкрикивая угрозы! Ну, так можете убираться со всем этим в другое место, а в «Сент-Освальдз» распространены вполне определенные законы морали. Мы не потерпим в нашей среде всяких извращенцев! Ясно вам?

Аллен-Джонс не ответил.

– А теперь вон из моего кабинета! – хриплым голосом потребовал доктор Блейкли.

– Да, сэр. Благодарю вас, сэр.

Несколько секунд ничего не было слышно, затем снова раздался голос Аллен-Джонса:

– Ты все записала, Бен?

– Абсолютно.

Девочка по имени Бен повернулась к Ла Бакфаст, слушавшей все это с прежним безмятежно-спокойным видом, и сказала чуть охрипшим от волнения голосом:

– Мне казалось, что вам следует знать: весь этот разговор мы записали. По-моему, «Молбри Икземинер» будет просто счастлив первым получить столь сенсационный материал; а потом, возможно, мы передадим запись еще и в «Новости мира» или в «Дейли Мейл». А может, и туда, и сюда.

Ла Бакфаст слегка улыбнулась.

– По-моему, в этом не будет необходимости. Вам так не кажется?

– О, вот этого я не знаю, – сказала Бен. – Все зависит от того, какую именно поддержку вы готовы оказать мне и Аллен-Джонсу. – Она искоса глянула на меня. – Вот, например, мистер Стрейтли всегда очень нас поддерживал. Мало того, его поддержка была для нас абсолютно необходимой. – Бен дерзко посмотрела Ла Бакфаст прямо в глаза. – Я слышала, на него давят, заставляют уйти из школы. Но ведь это никак не может быть правдой, не так ли, мисс? Ну, то есть это вызвало бы настоящий скандал!

Ла Бакфаст по-прежнему смотрела на девочку ласково, как мадонна на младенца.

– Видите ли, Бенедикта…

– Бен, – отрезала девочка.

– Да, разумеется, Бен, – тут же согласилась Ла Бакфаст. – Видите ли, выход на пенсию – это личное дело мистера Стрейтли, и решение остается за ним. Но я, разумеется, никогда не стала бы на него давить, заставлять его уйти. Ведь наша школа – это одна из немногих независимых школ, где ученикам еще предлагаются уроки классической филологии, и, по-моему, с нашей стороны было бы крайне недальновидно потерять одного из лучших, можно сказать, уникальных преподавателей, к тому же востребованных и учениками, и их родителями. А насчет Аллен-Джонса я скажу следующее: я совершенно уверена, что в случае любого взаимного непонимания между учащимися мистер Стрейтли прекрасно сумеет во всем разобраться – естественно, при полной моей поддержке.

Я испытал какое-то странное размягчение в груди – примерно на уровне третьей пуговицы моего жилета, – но это было не знакомое болезненное давление проклятого невидимого пальца, а нечто куда более нежное, вроде струйки подтаявшего мороженого. Словно после почти сорока лет общения с самыми разнообразными учениками, реакция на которых с моей стороны всегда варьировалась (по классификации «Броди Бойз») от равнодушия благожелательного до равнодушия полного, почти жестокого, я вдруг обрел самый опасный и чувствительный из всех человеческих органов – сердце.

И я, строго глядя на Бен, заявил:

– Должен сообщить вам, мисс Уайлд, что и вы, и юный мастер Аллен-Джонс, похоже, страдаете весьма прискорбной склонностью излишне драматизировать любое событие. Если бы вы чуть раньше пришли посоветоваться со мной, а не устраивать здесь представление – что, с моей точки зрения, является исключительно глупой выходкой, – то мы с госпожой Бакфаст наверняка сумели бы разобраться с данной проблемой без каких бы то ни было дальнейших недоразумений.

Бен, покорно потупившись, пролепетала:

– Да, сэр. Извините, сэр.

– А теперь вы и Аллен-Джонс передадите эту запись мне, – продолжал я, – и мы больше не услышим от вас разговоров о возможности передачи подобных материалов в газету или куда-то еще. С тем, что происходит в «Сент-Освальдз», следует разбираться только в стенах «Сент-Освальдз». Мы здесь работаем только так. И только так мы поступали в течение многих десятилетий.

Я улыбнулся Ла Бакфаст. И заметил, что она тоже улыбается. Разумеется, новое развитие событий ей в какой-то степени даже на руку. Благодаря маленькому, но весьма эффектному выступлению Аллен-Джонса доктор Блейкли буквально с одного щелчка вылетает из списка кандидатов на пост директора. В какой-то момент мне даже захотелось узнать: уж не предчувствовала ли Ла Бакфаст подобное развитие событий? А может, она и вовсе была вдохновительницей плана Аллен-Джонса? Нет, это уж, пожалуй, чересчур. Она, может, и наследница Макиавелли, но ее все-таки вряд ли стоит подозревать в организации «подрывных действий»…

Нет. Просто смешно предполагать такое, не правда ли? Ну конечно!

Я вышел в коридор вместе с девочкой по имени Бенедикта и сказал ей:

– Бен, я никуда не ухожу.

– Это ваше официальное заявление, сэр? Заинтересованным сторонам необходимо это знать.

– Это обещание, – сказал я. – Обещания заинтересованным сторонам достаточно?

Обещание ее, похоже, вполне удовлетворило; она улыбнулась и пояснила:

– Дело в том, сэр, что я была вынуждена исходить из вашего же мрачного высказывания «Obesa cantavit». «Толстуха отпелась».

– Неужели я действительно такое сказал? – слукавил я.

– Да, сэр, – подтвердила Бен.

Я пожал плечами.

– Ну, мало ли что у меня порой с языка срывается. Вряд ли в таких случаях ученикам стоит меня слушать.

Придя в класс, я обнаружил, что журнал Сатклифф уже принес, Макнайр отметил в нем отсутствующих, а Нью заканчивает поливать мои традесканции. Вот это да! – подумал я. А ведь в мое отсутствие мальчики зачастую действуют наиболее продуктивно. Видимо, моя политика благожелательного пренебрежения заставляет их думать самостоятельно и решать за себя, а не полагаться исключительно на мое мнение. Короче говоря, мои (в общем, немногочисленные) недостатки действуют, как оказалось, лишь во благо моим ученикам.

Я сунул руку в ящик письменного стола, чтобы вытащить оттуда пакетик с лакричными леденцами, и обнаружил там присланного Гарри садового гнома и бутылку кларета. На физиономии гнома играла слегка развратная улыбка. Должно быть, Дивайн все-таки вернул его мне. Поистине этот человек оказался полон сюрпризов!

Я вытащил гнома и водрузил его на стол.

– Новые поставки, сэр? – спросил Аллен-Джонс.

– Нет. Просто напоминание, – сказал я. – Где гном, там и душа.