Дорогой Мышонок!

Как летит время! Должно быть, уже двадцать четыре года прошло с тех пор, как я в последний раз сделал запись в своем дневнике. Хотя тот мой старый сент-освальдовский дневник я помню отчетливо – такой синий, а на обложке школьный девиз, написанный золотыми буквами: audere, augere, auferre. Говорят, школьные годы – лучшие в жизни, и в моем случае, возможно, это именно так.

Нет, не смейся. Я действительно так считаю. Я был молод, здоров. Вся жизнь у меня была впереди. Тогда я, правда, не чувствовал себя по-настоящему счастливым; но, по крайней мере, я чувствовал себя живым. Теперь же все кажется мне мертвым и бесцветным в сравнении с теми временами. Все за это время чего-то достигли, ушли далеко вперед, но только не я. Умер Гарри; умер мой отец; и даже ты, Мышонок, уже мертв.

Смешно, но я всегда думал, что ты меня переживешь. Знаешь, я ведь о твоей смерти из газет узнал. Из статейки «Семейный спор ведет к трагедии». Они тебе явно польстили. Они приукрасили тебя куда больше, чем ты заслуживал. Они всегда так поступают по отношению к мертвым. Тебя там изобразили «многообещающим молодым человеком», умным, привлекательным, пользовавшимся популярностью. Никто ведь не знал, какой ты на самом деле. Никто, кроме меня, Мышонок, – ну и еще, возможно, твоего толстяка-братца, который знал куда больше, чем рассказывал. Хотя, по-моему, для тебя даже лучше было умереть; как-то правильней. Я ведь и сам мог точно так же погибнуть. Я и теперь иной раз чувствую себя мертвым – утонувшим в той темной воде.

А что касается моих друзей из «Сент-Освальдз», то Харрингтон теперь стал там директором. Ты только представь себе: Голди – директор «Сент-Освальдз»! Чарли Наттер – ранее носивший кличку Пудель – после той истории так толком в себя и не пришел. Большую часть своей взрослой жизни он провел в лечебницах – то в одной, то в другой. Вот и прекрасно. Этот маленький извращенец не имел никакого права думать, что сумеет так легко отделаться и просто сбежать – и от родителей, и от нашей церкви, и от «Сент-Освальдз», и даже от меня. А разве имел он право быть счастливым? Разве имел он право вообще жить дальше?

После того как в январе тысяча девятьсот восемьдесят второго его забрали из «Сент-Освальдз», он сперва полгода провел в каком-то христианском убежище в Оксфордшире, а доучивался потом где-то уже в Уэльсе, – его определили в одну очень милую школу, где было полно очень милых девочек, которым предстояло отвлечь его от мыслей о Гарри Кларке. Какое-то время он держался совсем даже не плохо; хорошо себя вел; занимался спортом. Я ведь все время наблюдал за ним издали. Оказывается, я очень хорошо умею наблюдать. Считается, что свою истинную страсть узнаешь еще до того, как тебе стукнет тринадцать; если это действительно так, то я лично познал ее еще раньше – когда мне было семь, и было это там, в старом глиняном карьере, с Мышонком.

Разумеется, далеко не каждому дано прожить жизнь, следуя своей главной страсти. Возможно, именно поэтому и для меня все кончилось тем, что я снова вернулся сюда, в скучный старый Молбри. Глиняного карьера больше не существует; его засыпали землей, обнесли оградой, но дух его по-прежнему жив. И ребята из школы «Саннибэнк Парк» по-прежнему туда ходят; они курят там свои самокрутки, а когда стемнеет, некоторые из них взбираются на изгородь и что-то высматривают. Интересно, что они ищут? Теперь там все выглядит вполне прилично, хотя, может, и не слишком красиво. Исчезли рассыпающиеся от ржавчины и плесени холодильники, вывороченные из земли камни и старые автомобили, наполовину вросшие в землю, так что из нее торчали лишь выпуклые части кузова, похожие на акульи плавники. Теперь бывший карьер превратился в некое заросшее травой пространство, пожалуй, слишком невзрачное, чтобы его можно было назвать парком, хотя там действительно высадили какое-то количество саженцев и даже поставили мемориальную скамью, на которую, правда, никто никогда не садится. Возможно, люди инстинктивно чувствуют, что вокруг нечисто. И не только из-за того, что там бродит дух Ли Бэгшота. Между прочим, из живых привидения получаются даже лучше, чем из мертвых. Уж я-то знаю; я и сам целых двадцать четыре года был таким живым привидением.

Вернувшись в Молбри, я первым делом отправился искать свою капсулу времени со вложенными в нее пластинками, рождественской открыткой, адресованной Гарри, и страничками из дневника. Я совершенно точно помнил, где тогда закопал ее, – под большим камнем между Шурфом и Долгим прудом. Вот только теперь там не оказалось ни Шурфа, ни Долгого пруда, да и всю местность было просто не узнать, а тот здоровенный валун, видно, использовали, когда засыпали ямы; в общем, моя капсула времени пропала безвозвратно. Я был весьма этим разочарован: мне бы хотелось вновь перечитать те странички и понять, насколько я в действительности переменился. Хотя, пожалуй, внутренне я не изменился совсем. Иной раз ночью я смотрюсь в зеркало и вижу там все того же четырнадцатилетнего мальчика – просто лицо его раньше времени покрыли морщины, а взгляд исполнился разочарования. А настоящего Дэвида Спайкли здесь вовсе и нет; он прячется где-то еще, словно некий демон, который не поддается никакому экзорцизму.

После того скандала Гарри Кларк проработал в школе еще целых семь лет. Я же проучился там всего месяца два и – по понятным причинам – совершенно перестал заглядывать к нему в класс во время перерыва на ланч. Мы с Голди получили на сей счет весьма строгие указания; да и мистер Спейт с капелланом вели за нами негласное наблюдение, что ужасно нас раздражало. А еще мне очень хотелось узнать, что именно Пудель рассказал обо мне (если, конечно, он вообще хоть что-то смог рассказать). Но сам Гарри ни разу ни о чем таком не упоминал, а поскольку английским я занимался не в его группе, то и встречались мы с ним крайне редко. Может, пару раз и столкнулись в коридоре, но в такие моменты он всегда вел себя со мной точно так же, как и со всеми остальными. Я уехал из Молбри в 82-м, поступил в школу в Манчестере и учился очень даже неплохо. А вот здоровье мое оставляло желать лучшего. У меня стали выпадать волосы, и в итоге на голове они вылезли почти все. И брови тоже. Хотя брови потом довольно быстро снова отросли. А вот волос на голове у меня совсем не осталось, и к шестнадцати годам я совершенно облысел и выглядел, как сорокалетний мужчина.

Это, разумеется, сказалось и на моей самооценке, и на моих любовных отношениях, хотя эту сторону моей жизни здоровой в любом случае назвать было бы трудно. Чтобы хоть немного улучшить свое самочувствие, я снова начал убивать всяких тварей. Крыс; мышей; соседского кота; потом прикончил собаку-дворняжку, принадлежавшую другу нашей семьи, после чего, конечно, вмешались мои родители, которые опять призвали на помощь церковь, проконсультировались с целой толпой всевозможных врачей и целителей, а затем отвезли меня в какое-то святилище в Филадельфию, где мной занимался один тип, якобы исцеляющий верой. Он, естественно, так и не сумел избавить меня ни от облысения, ни от Моего Состояния, зато ухитрился наградить одним мерзким заболеванием, которое передается половым путем, и меня тут же забрали и из этого святилища, и из школы, поскольку в школе моя успеваемость упала до предела и ни у кого уже не осталось надежды, что я смогу ее исправить.

Видишь, Мышонок, как порой по-дурацки все складывается. Как трудно избавиться от воспоминаний о пресловутых школьных годах, которые многие считают лучшими в жизни. Я же тащился сквозь эти школьные годы, точно собака с камнем на шее. Я и потом изо всех сил старался их забыть. Вот даже несколько страничек из своего дневника вырвал. Однако воспоминания все равно продолжали постоянно ко мне возвращаться – я вновь ощущал смешанные запахи меловой пыли, скошенной травы и древесины; слышал сонное тиканье настенных часов, висящих в классе на стене; чувствовал, как его рука скользит по моему бедру, как он гладит меня по голове, как шепчет мне на ухо…

К этому времени мое состояние совсем ухудшилось. Я прожил с родителями еще четыре года, практически не выходя из своей комнаты. Мать даже еду приносила мне прямо туда; а отец пачками таскал всякую «исправительную литературу», время от времени призывая меня «собраться и взять себя в руки». Даже мечты о бегстве из дома как-то отошли на задний план. А возможность поступить в университет я вообще больше не рассматривал. Я погрузился в привычную апатию, разве что иногда тупо смотрел телевизор или что-то читал. Я сильно располнел и весил уже более трехсот фунтов. Я чувствовал, что потерял нечто важное, но пока не мог понять, что именно.

Возможно, если бы у меня был мой дневник, я смог бы заставить себя выкинуть все это из головы и как-то собраться. Но ведь тогда я вырвал из дневника самые важные странички – хотя на них и было описано далеко не самое худшее. О самом худшем я никогда и ничего не писал. Я никогда даже не пытался выразить это с помощью слов.

Слова придают вещам форму, Мышонок. Слова выпускают на свет чудовищ. Однако то чудовище так и осталось спрятанным ото всех – словно некая вещь, забытая в дальнем углу буфета, подгнившая, покрывшаяся плесенью и ставшая со временем почти неузнаваемой; в своем реальном обличье то чудовище порой является мне только во сне. И постепенно я даже стал забывать о нем, представляешь, Мышонок? Я стал забывать о том чудовище.

Но летом 88-го в моей жизни неожиданно вновь появился Чарли Наттер. Просто в один прекрасный день он взял да и пришел в дом моих родителей – загорелый, ухоженный, с красивой стрижкой, совсем не похожий на того нервного Пуделя, каким был когда-то. Из его поведения начисто исчезла прежняя легкая манерность; исчезли и пятна экземы, некогда сплошь покрывавшие его тощие руки. Ему тогда только что исполнился двадцать один год, и он уже успел получить диплом, окончив факультет английской филологии в университете Дарема. Его, разумеется, в течение нескольких лет подвергали определенной «терапии» – и медики, и церковь, – но теперь все это осталось позади. Теперь он больше ни от кого не зависел и прямо-таки сиял благодаря обретенной уверенности в себе.

Чарли не сказал мне ни слова, увидев, как сильно я изменился внешне, но я-то сразу почувствовал, что он потрясен. Он сообщил, что приехал в Молбри «только погостить», что остановился он у «одного своего друга», с которым планирует отправиться на каникулы в Италию. Впрочем, он не выдержал и пяти минут, после чего признался, что этот «один друг» и есть Гарри Кларк; а еще через пять минут он уже вовсю рассказывал мне, какие у них замечательные взаимоотношения. Пудель никогда не умел держать рот на замке. И потом, он был так счастлив. Наконец-то он стал совершеннолетним, и теперь его дружба с Гарри считалась вполне законной. Да и университет сыграл в его жизни весьма положительную роль, став для него неким убежищем – и от родителей, и от тех ужасов, которые ему довелось пережить.

Оказывается, все это время они с Гарри вели довольно оживленную переписку. Пудель подробно рассказал мне, как он после случившегося написал Гарри из своей новой школы, а Гарри посоветовал ему выждать, убедив его, что всего через четыре года он сможет навсегда покинуть родительский дом. Чем, собственно, и спас тогда неустойчивую психику Пуделя.

– Мне, правда, понадобилось довольно много времени, чтобы понять, что Бог любит меня именно таким, какой я есть, – откровенничал он. – Что Бог не может отвечать за людские предрассудки и ненависть. Что Он создал меня геем и любит меня таким.

Никогда раньше Пудель так много не говорил! Я внимательно его слушал, но в душе у меня уже пламенел маленький красный клубок гнева. «Бог создал меня геем! Бог меня любит!» Чушь собачья! Бог создал тебя геем по той же причине, по какой сам же создает искушения на твоем жизненном пути, а потом фальшиво удивляется: как это ты на такую ерунду купился?

Я что-то сочувственно промычал, а потом спросил:

– Я полагаю, ты излагаешь мне философию Гарри?

Он кивнул.

– Знаешь, Гарри так мне помог! Он заставил меня понять, что я вовсе не обязан быть таким, каким хотят видеть меня мои родители. Я вовсе не обязан разделять их взгляды и уж точно не должен чувствовать себя виноватым, потому что я не такой, как они. И сейчас, впервые в жизни, я чувствую себя совершенно свободным!

Пудель продолжал что-то радостно бормотать, пузырясь от счастья и забыв обо всем на свете. Все влюбленные становятся удивительными занудами и абсолютно не замечают, что невольно превратились в самых тупых людей на земле, полностью зацикленных на себе. Но я продолжал притворяться, будто внимательно его слушаю, и вполне удачно кивал в нужных местах, пока он излагал свои философские взгляды, – а точнее, взгляды Гарри. Но внутри у меня уже все кипело от злости, и тот клубок гнева вот-вот мог обернуться ядерным взрывом.

Свободен? Да какое он имеет право быть свободным? Какое он имеет право уйти от ответственности за свою вину? Ведь любой человек, слушая его сейчас, счел бы, что невозможно поверить, будто это он – а вовсе не я – был тем убийцей. А все-таки тогда Гарри Кларк выбрал именно его, стал ему помогать, стал его спасать. Вот что было совершенно несправедливо! Ведь сперва-то он меня выбрал! Так почему же он потом меня бросил?

Мимолетный запах меловой пыли, и скошенной травы, и полированного дерева. Стук каблуков в коридоре. Доносящаяся откуда-то светлая музыка. Эхо отдаленных голосов, усиленное натертыми паркетными полами. Его рука у меня на плече, которая подталкивает меня куда-то вниз, к столу. Затем звук его голоса: хороший мальчик… Примерно так разговаривают с собакой.

В том-то и дело, Мышонок, что память – штука непредсказуемая. Иногда спусковым крючком для нее служит какая-нибудь мелочь. Но на этот раз, по иронии судьбы, таким спусковым крючком для моей памяти стал Пудель. Пудель, разрумянившийся от счастья; Пудель спасенный; Пудель, обретший свободу благодаря Любви.

И в голову мне вдруг пришла одна неплохая идея. Я все продолжал ее обдумывать, пока Пудель заливался соловьем. Идея эта была замечательно проста, и осуществить ее можно было чисто и аккуратно, как в больнице. И, таким образом, перенесенные мной страдания обрели бы законный вес и силу, а отвратительным жалким мечтам Пуделя о счастье был бы положен конец. А ведь все это вполне осуществимо, понял я. Именно в этом заключается для меня возможность выбраться, наконец, из той ямы, в которую я когда-то свалился. Разумеется, мне нужно будет принести Богу жертву – Бог ненавидит несбалансированные счета, – но если мои, пусть и сделанные мельком, наблюдения верны, то я, возможно, обрету не только спасение, но и буду возвращен из пустыни в мир нормальных людей.