И вот снова наступает старик октябрь, ибо год подобен мифологической змее, прикусившей собственный хвост. Но чем ближе старость, тем быстрей летит время, и кажется, что даже времена года, которым, казалось бы, полагается неторопливо сменять друг друга, теперь проносятся мимо тебя смертоносным вихрем и исчезают где-то за темным горизонтом. Ветви конского каштана в моем саду вновь увешаны блестящими толстенькими плодами, и я делаю вид, что не замечаю, когда ученики «Саннибэнк Парк» перелезают через ограду и собирают их. Приятно знать, что хотя бы до этой школы Министерство здравоохранения и социального обеспечения еще не добралось со своими запретами.

Потому что, например, в «Сент-Освальдз» игра «Чей каштан крепче?» категорически запрещена – спасибо доктору Дивайну. Там также запрещены и многие другие вещи: например, кидаться снежками, слишком быстро бегать или лазить по деревьям в Нижнем дворе. Но больше всего меня раздражает одержимость Дивайна идиотскими именными табличками; он уверяет, что если все преподаватели и посетители «Сент-Освальдз» будут их носить, это позволит мгновенно обнаружить любого нарушителя границ школьной территории.

– О каких нарушителях идет речь? – спросил я. (Разговор происходил в учительской после директорского брифинга.)

Дивайн одарил меня одним из своих «тевтонских» взглядов.

– Да о каких угодно! Мало ли кто может сюда забрести. Вспомните, что произошло с президентом Рейганом.

– Ох, только, пожалуйста, не уверяйте меня, что кому-то придет в голову рисковать собой, покушаясь на жизнь Джонни Харрингтона. И потом, даже если какой-то стрелок-злоумышленник действительно сюда забредет, то каким образом эта дурацкая табличка сможет предотвратить задуманное им преступление?

– Но Маркович полагает, что…

Ах, Маркович! Мне следовало бы сразу догадаться.

– Лично я никакой таблички носить не буду, – заявил я. – Если уж тридцать четыре года, проведенные в стенах родной школы, не сделали меня достаточно узнаваемым, то вряд ли мне поможет какая-то табличка. Лучше уж я буду красться по нашим темным коридорам инкогнито, вселяя страх в души наиболее слабых. А ученики будут смотреть на меня и говорить: «Кто же он такой, этот таинственный незнакомец?»

Дивайн фыркнул.

– Что за чушь вы несете, Стрейтли.

– Да нет, чушь – это ваши затеи, Дивайн. Вы, правда, всегда таким были, но в данном случае это уже переходит границы самого глупого фарса. И мне, честно говоря, тошно смотреть, как вы пытаетесь соревноваться с человеком, который вдвое моложе вас.

Он, похоже, был возмущен до глубины души.

– Соревноваться? – переспросил он. – О чем вы, Стрейтли? Впрочем, я ничего не собираюсь вам доказывать.

Бедняга Дивайн, ну зачем он сам себя обманывает? Ему, к сожалению, всегда не хватало чувства меры. Он постоянно сравнивает себя с молодым Марковичем, постоянно чувствует собственную неадекватность, и это окончательно сбивает его с толку, даже если у него и сохранились еще остатки здравого смысла. Геноцид автохтонного населения башни, т. е. мышей; снятие со стен досок почета; полное помешательство на уборке мусора; бесконечные «сообщения», присланные Министерством здравоохранения и социального обеспечения; а теперь еще и эти нелепые таблички…

– Ох, ради бога, Дивайн! Вам уже и так до цели вот столько осталось. – И я показал ему расстояние в несколько миллиметров между большим и указательным пальцами.

У Дивайна слегка порозовел нос, но он все же сумел сохранить достоинство.

– Я понимаю, сегодня вы пережили некий стресс, – сказал он, – но это отнюдь не причина для подобной ребячливости. Да, Рой, кое-кто из нас все еще преследует определенные цели, а не цепляется за прошлое. Кое-кто еще сохранил честолюбивые устремления, кое-кого не удовлетворяют глупые детские шутки и розыгрыши.

– Какие уж тут шутки, когда это настоящая трагедия, – сказал я и вышел из учительской, столкнувшись в дверях с Эриком Скунсом, державшим под мышкой садового гнома.

– Это ты его в мой шкаф засунул? – спросил он.

Я знаю Эрика шестьдесят лет, а это, естественно, означает, что мне знакома каждая морщинка у него на лице. Я сразу могу сказать, когда он лжет, а когда чувствует себя неуверенно и уж тем более – когда он чувствует себя виноватым. А сейчас у него прямо-таки на лице было написано: я виноват. Впрочем, возможно, на него еще и обстоятельства определенным образом подействовали. Это, конечно, была просто шутка, тем не менее она, подозреваю, произвела на старину Эрика весьма неприятное впечатление. Подобное потрясение, наверно, испытал Билли Бонс, когда к нему подвели Слепого Пью в таверне «Адмирал Бенбоу».

Я, невозмутимый, как сфинкс, смотрел на него и молчал.

– Не притворяйся, Стрейтс. Я же знаю, что это ты. И это совсем не смешно.

Я одарил его тем лукаво-насмешливым взглядом, который обычно приберегаю для учеников-первогодков, пытающихся убедить меня, что тетрадь по латинскому языку съел их пес или у них аллергия на домашние задания.

– Да с какой стати мне совать к тебе в шкаф садового гнома? – спросил я.

Эрик быстро шагнул обратно в коридор, потянув за собой и меня, затем плотно прикрыл дверь в учительскую и почти жалобно воскликнул:

– Потому что ты мстительный! Потому что ты никогда в жизни не позволишь мне забыть ту жуткую историю с Гарри Кларком! Неужели ты думаешь, что мне тогда было легко?

– Легче, чем Гарри, – сказал я.

– Гарри вел себя как последний идиот! – Плаксивые нотки в его голосе еще усилились. – Чуть ли не братался с мальчишками! О чем он только думал? Неужели не понимал, чем все это кончится? Все знают, что ты, например, мальчиков домой не приводишь. Зачем вообще это делать – особенно если ты… в общем, ясно. – Эрик с самого начала говорил почти шепотом, но сейчас его голос превратился в какое-то злобное шипение. – Никто, будучи в здравом уме, не стал бы подвергать себя подобному риску. Известно ведь, чем это кончается. И потом, кто знает, что у них там на самом деле произошло? Ни один нормальный школьный учитель себя под такой удар не подставил бы.

Невидимый палец вновь попытался проткнуть мне сердце. Я чувствовал, что начинаю сердиться.

– Значит, сейчас тебе нет никакого дела до той истории? И ты считаешь, что Гарри получил по заслугам?

На лице Эрика появилось упрямое выражение.

– Я этого вовсе не говорю. Просто я считаю, что ты должен, наконец, отпустить прошлое, только и всего. Гарри больше нет. Все кончено. Так зачем нам с тобой позволять кому-то заодно и наши ворота дегтем мазать?

– Ну уж ты-то этого точно не допустишь, не так ли? – Голос мой прозвучал так резко, что Эрик вздрогнул. Разумеется, он прекрасно понял, что я имею в виду; ведь он тогда сразу после истории с Наттером ушел из «Сент-Освальдз» и целых восемь лет преподавал в грамматической школе «Король Генрих»; там он несколько раз тщетно подавал на повышение, но в итоге, признав свое поражение, вернулся «домой», в «Сент-Освальдз».

Дело в том, что упомянутая грамматическая школа – это типичный Оксбридж; как говорится, Оксбридж «от и до». И Скунс с его дипломом университета Лидса оказался для этой очень привилегированной школы и недостаточно изысканным, и недостаточно гибким, и недостаточно молодым, и недостаточно перспективным, так что мог рассчитывать максимум на должность младшего преподавателя и возможность вести занятия с теми, кто приехал из Франции по обмену. Раньше мы незлобиво подшучивали над этим, хотя я о том дезертирстве Эрика не забыл, и прежде всего потому, что он прибегнул к нему в тот жизненно важный для Гарри момент, когда, казалось бы, все его друзья должны были действовать сплоченно.

Эрик сунул мне гнома, который все это время, по-моему, не переставал над нами смеяться, и сказал:

– Мне кажется, он все-таки твой. Но учти: я не желаю больше никогда его видеть! – И он, не прибавив более ни слова, стал подниматься к себе в башню, понурив плечи; казалось, он взвалил на спину такую тяжкую ношу, которую ему было почти не под силу нести.

Я тоже пошел в свой класс, чувствуя себя, как ни странно, подавленным. Гнома я поставил на книжный шкаф, и он оттуда весь день продолжал надо мной смеяться. Прошел урок по Овидию в выпускном классе, но девочки по имени Бенедикта я что-то не заметил; видимо, ее с самого утра в школе не было. Затем я провел урок в четвертом классе, и наступил обеденный перерыв, во время которого мои «Броди Бойз» продолжали держаться отстраненно и вообще вели себя как-то загадочно. Конец дня после обеденного перерыва тянулся медленно и скучно, точно хвост какой-то неприятной обшарпанной птицы, – возможно, фазана, – и чем ближе был вечер, тем темнее и мокрее становилось на улице. Ненадолго заглянул Дивайн вместе с Джимми, который принес мышеловки и яд для мышей. Один урок у меня был свободный, но Маркович в соседнем классе позволил ребятам поднять такой шум, что сосредоточиться хотя бы для того, чтобы почитать газету, оказалось почти невозможно.

Когда занятия наконец закончились, я почувствовал себя невероятно усталым и каким-то обескураженным. Гном по-прежнему поглядывал на меня со шкафа с видом веселого распутника, и меня охватило какое-то странное чувство. А ведь Эрик прав, подумал я вдруг. Я только зря трачу и силы, и время. И ради чего? С тем делом покончено. Харрингтон неприкосновенен. И даже компьютерное «расследование» Уинтера пока что ничего нового мне не дало. А рассчитывать на то, что мне удастся привлечь к участию в моей «военной кампании» Дивайна или Эрика, если я хорошенько их пристыжу, было и подавно глупо.

Оказалось, что возле учительской меня поджидает девочка Бенедикта.

– Вы извините, пожалуйста, что я сегодня латынь пропустила, – сказала она. – Я в библиотеке была.

– Правда? – Мне стало интересно. Библиотека «Сент-Освальдз» – не самое подходящее место для прогульщиков. – А что, у вас какие-то проблемы?

– Да. – Эта девочка всегда отвечала на редкость прямо. – Собственно, проблемы у Аллен-Джонса, – прибавила она. – Он гей, и его за это попросту терроризируют.

Мое старое сердце тут же противно ёкнуло, и я спросил:

– Опять Руперт Гундерсон?

Бенедикта одарила меня таким взглядом, что я мгновенно почувствовал полную меру собственной некомпетентности.

– Этот-то как раз особой проблемы не представляет, – сказала она. – Дело не в нем, а в нашем директоре, и в докторе Блейкли, и в капеллане, и в преподавателях физкультуры, и в спортсменах – да почти во всех из «Сент-Освальдз», сэр. Здесь вообще какое-то ядовитое окружение.

– Ясно, – сказал я. – И что конкретно случилось?

– Аллен-Джонса заставили побеседовать с капелланом, – сказала Бен. – Ему стали внушать, что никакой он не гей, что это просто неправильная реакция с его стороны на чье-то дурное влияние, – и все в таком духе. Словно можно самому выбирать, быть тебе геем или не быть. Словно гомосексуализм – это нечто выдуманное, фантазия вроде покемонов.

– Кого, простите? – сказал я.

– Да не важно, не обращайте внимания. – Девочка Бенедикта махнула рукой, словно отметая в сторону мое жалкое невежество, и продолжила: – Самое главное, сэр, что они убеждают его, что быть или не быть геем – это его собственный выбор или даже его ошибка. Словно его поймали, когда он курил или кололся. Словно это просто фаза развития такая. Но ведь это совершенно неправильно! Вы должны остановить это, сэр.

Я кивнул. Да, конечно, я должен. Только остановить это совсем не так просто, как ей, по всей видимости, кажется. Замечательно, конечно, что она так в меня верит, однако на этой шахматной доске я, увы, всего лишь одинокий старый король, окруженный ферзями и слонами.

– Я сделаю все, что в моих силах, – пообещал я. И только тут до меня наконец дошло: – А вы так близко принимаете это к сердцу, потому что… То есть я хочу сказать…

Теперь она смотрела на меня уже со смесью раздражения и умиления. А ведь лет через десять, подумал я, из нее получится великолепный преподаватель, настоящий классный наставник; этакий хорошо образованный Дракон, причем такого калибра, дорасти до которого мисс Смайли и мисс Малоун могут только мечтать.

– Ну, разумеется, я тоже такая, – сказала она. – А разве не видно?

Я признался, что до сих пор опыта в таких делах у меня было маловато.

– Это для вас имеет какое-то значение? – спросила она.

– Ни малейшего, – поспешил я заверить ее, думая о том, что, прожив столько лет в неведении (почти полном) относительно того мира, который Бен и Аллен-Джонс, несомненно, назвали бы «миром иной сексуальной ориентации», я теперь оказался буквально окружен представителями этого мира.

– Я сделаю все, что в моих силах, – повторил я.

Она, похоже, вздохнула с облегчением.

– Спасибо вам, сэр.

Она, конечно, еще совсем девочка и верит в возможности старших, но у меня, честно говоря, просто сердце в пятки ушло, как только я представил себе свои дальнейшие действия. Король в одиночку мало что может на шахматной доске и главным образом полагается на действия других фигур, издали диктуя им стратегию боя. Но какие фигуры имеются в моем распоряжении? Только Уинтер; одна-единственная пешка, которая, впрочем, способна однажды сыграть и более существенную роль.

Годился ли мне в помощники доктор Бёрк? Вряд ли. Капеллана сейчас довольно трудно понять; он высказывает свои мысли даже еще более невнятно, чем обычно, и, помнится, даже в глаза мне не смотрел, якобы полностью поглощенный опрыскиванием своих орхидей, когда заявил, что «необходимо сменить политику». Подозреваю, что наш директор уже успел и до него добраться. Но чего, собственно, хочет добиться Харрингтон? Я совершенно не могу поверить, что его так уж интересует Аллен-Джонс. Аллен-Джонс – тоже самая обыкновенная пешка в его игре. Скорее всего, главная мишень – это я. И хоть я пока не могу разглядеть, какова форма той ловушки, которую готовит для меня наш директор, мне совершенно ясно, что это лишь вопрос времени, когда именно ловушка захлопнется и я окажусь внутри…