4. Безгрешные палачи

Тюрьма в Саламанке когда-то строилась в расчете на сотню заключенных, но с 18 июля там сидело больше тысячи. И это было заметно. Невероятные скученность и теснота. Военно-полевые суды и казни не поспевали разгружать камеры, которые тотчас же заполнялись вновь. Новая Испания – оплот веры и национализма – спешила выполоть дурную левацкую траву, в чем большую услугу оказывали ей так называемые переводы: появлялись группы фалангистов или карлистов со строгим предписанием перевести таких-то и таких-то арестантов в другую тюрьму, до которой те так и не добирались, а оканчивали жизнь в придорожных канавах, в оврагах, прудах – это еще называлось пустить погулять. И Лоренсо Фалько думал об этом, пересекая тюремный двор и поглядывая на вышки, откуда торчали винтовки жандармов.

– Невеселое место, – сказал Фабиан Эстевес.

Фалько поглядел на него с любопытством. Они познакомились три часа назад в кабинете адмирала. Оба явились в штатском. У Эстевеса был квадратный подбородок, а взгляд – одновременно и энергичный, и отстраненный, будто затуманенный годами подполья и непрестанного напряжения, к которым в последнее время прибавились еще война и тюрьма. Черные припомаженные волосы он зачесывал назад, открывая широкий лоб с залысинами, и это придавало ему сходство с Хосе Антонио Примо де Риверой, его вождем. Фалько он понравился. Воспитанный, мрачноватый, малоречивый. Покуда обсуждали детали предстоящей операции, почтительно внимал указаниям адмирала и выказывал полнейшую готовность сделать все, что от него ждут. Еще Фалько понравилось, что в отличие от других фалангистов, носивших голубую рубашку под курткой или пальто, на Эстевесе были обычная белая сорочка и шерстяной галстук. Он не кичился ни своим чином, ни положением – а между тем командовал центурией в ударных частях – и даже словом не обмолвился ни о том, как недавно оборонял крепость в Толедо, ни о тяжелейших боях за Мадрид.

– Надо, надо оздоровлять Испанию, – прощупывая его, сказал Фалько.

– Предпочел бы делать это на передовой. А здесь воняет местью и позором.

– Боюсь, это еще самое начало. Если верить радио и газетам, красные бегут и массово сдаются в плен.

– Брехня. Я только что оттуда. Дерутся отчаянно за каждую пядь своей территории.

– Так что же, к Рождеству не кончится? – удивился Фалько.

– Разумеется, нет. Это пропаганда.

– Значит, война будет долгой и кровавой?

– Представьте себе. Лучшая в мире пехота сошлась с лучшей в мире пехотой.

Встретивший визитеров начальник тюрьмы повел их через галерею вдоль длинного ряда окон, освещавших противоположную стену с железной лестницей. Два этажа. Двери камер. Отопления здесь не было, и царил лютый холод. Слышались отдаленные голоса, иногда лязг отпираемых дверей, и шаги отдавались в коридоре со зловещей гулкостью. По дороге начальник рассказал им про человека, ради которого они сюда пришли: член социалистической партии, бывший заместитель начальника тюрьмы в Аликанте, приехал навестить свою семью, остававшуюся в зоне националистов. Пытался бежать в Португалию, но в Бехаре его схватили. Сейчас сидит в камере с еще пятнадцатью заключенными, ждет военно-полевого суда.

– Мать живет в Альба-де-Тормесе. Вдова депутата-социалиста. Разумеется, она под наблюдением… Брат записался в «Фалангу», но мы думаем – для того только, чтобы снять с себя подозрения.

Арестант по имени Паулино Гомес Сильва ждал их в кабинете с серыми стенами, где были только стол, три стула и портрет каудильо на стене. Начальник оставил их наедине с заключенным и закрыл дверь. Гомес Сильва оказался щуплым и худосочным, с близорукими испуганными глазами на остроскулом лице. На нем был грязный и измятый серый костюм, башмаки без шнурков и рубашка без галстука, сильно залащенная на обшлагах. Все трое уселись, и Фабиан Эстевес без дальних слов достал из кармана пальто сложенный вчетверо план и расстелил его на столе:

– Узнаете?

Арестант взглянул и тотчас вскинул к нему удивленный и недоверчивый взгляд:

– Кто вы такие?

– Это неважно. Отвечайте на вопрос. Узнаете, что тут изображено?

Гомес Сильва растерянно заморгал:

– Ну да, конечно. Это тюрьма в Аликанте.

– Опишите все подробно и обозначьте все на плане.

– Я не вижу без очков. А очки разбились, когда меня задерживали.

– Придвиньтесь поближе. Я вам буду говорить.

Тот послушно и точно начал отвечать на вопросы. Главный вход, задний, расстояния, стены, дворы, галереи, камеры. Он говорил, а руки и небритый подбородок с проступившей седой щетиной у него дрожали. Пальцы с отросшими грязными ногтями подцепили сигарету, предложенную Фалько. И на секунду в его глазах измученного животного мелькнула искорка благодарности.

– Давно не курили? – спросил Фалько.

– Три месяца.

– Тяжко, должно быть.

Гомес Сильва быстро глянул на Эстевеса и потом на дверь.

– Не это здесь самое тяжкое.

Фалангист достал записную книжку в клеенчатой обложке, карандаш и пометил в ней ворота, три корпуса, восемь внутренних двориков, часовня, высота стен. Все записал обстоятельно и аккуратно, убористым бисерным почерком, сделал чертежик. Арестант время от времени с немым вопросом в глазах посматривал на Фалько. Тот протянул ему еще одну сигарету.

– Ну, думаю, достаточно, – сказал Эстевес, пряча записную книжку.

– Я вам не нужен больше?

– Нет.

Фалько и фалангист поднялись. Гомес Сильва остался сидеть, переводя растерянный взгляд с одного на другого.

– Мне как-нибудь зачтется это?

– Непременно, – солгал Фалько.

– Я три месяца ожидаю суда. И каждый день боюсь, что однажды меня вытащат из камеры и я исчезну, как другие.

– Не бойтесь. Ваше дело будет разобрано законным порядком. Мы вам гарантируем.

Арестант ухватился за эту надежду. Или хотел ухватиться. Сигарета дрожала у него в пальцах.

– Я симпатизирую Национальному Движению, поверьте! Я признал свои политические ошибки… Мой брат – активный член «Фаланги»…

Покуда Фабиан Эстевес стучал в дверь, Фалько вывернул весь портсигар в руки Гомесу, и тот взглянул с благодарностью. Начальник тюрьмы проводил их обратно до ворот.

– Тут вот какое дело, – сказал ему фалангист на прощание. – По соображениям государственной важности этого арестанта надо бы на какой-то срок изолировать. Пресечь общение с сокамерниками.

– Постараюсь. Но вы же сами видели, какая тут у нас скученность, а дальше будет только хуже.

– Это приказ руководства «Фаланги» и генштаба каудильо. Необходимо сделать так, чтобы этот заключенный не контактировал с другими. Никто не должен знать, о чем мы тут с ним разговаривали.

Начальник тюрьмы в задумчивости сморщил лоб:

– И на какой же срок?

– Четыре недели – самое малое.

Начальник перевел дух:

– А-а, ну в таком случае сложностей не предвижу! Как раз вчера мне переслали документы. Через три дня суд. Исходя из опыта его предшественников, можно предположить, что…

В машине на обратном пути оба молчали. Не говорили ни о том, какая судьба уготована Паулино Гомесу Сильве, ни о чем другом. Сидя сзади – за рулем был юный и ко всему безразличный солдатик в штатском, – Эстевес листал свою записную книжку, а Фалько смотрел в окно. Вышли на улице Толедо и стали напротив друг друга, глаза в глаза, руки в карманах пальто. В отличие от Фалько, Эстевес был без шляпы. У фалангистов их носить было не принято.

– Когда отправляетесь? – спросил Эстевес.

– Завтра.

– По суше?

– Да.

– Перейти границу – дело опасное.

– Не впервой.

– Да, мне говорили.

Эстевес чуть улыбнулся – и сразу словно помолодел. Улыбка у него была грустная, будто слишком много он видел за краткий срок. Меланхолик какой, подумал Фалько, и все у него на лбу написано – и прошлое, и будущее. Такие долго не живут.

– А что еще вам сказали?

– Достаточно. Как, полагаю, и вам обо мне.

– Всегда хорошо знать, с кем сел играть.

Он полез за портсигаром, но спохватился, что там пусто. Фабиан Эстевес смотрел сквозь него, словно вглядывался в какую-то даль. Накануне адмирал рассказал Фалько, что, когда красным удалось ворваться в северное крыло Алькасара и поднять свой флаг над развалинами, Эстевес был одним из пяти добровольцев, которые с одними пистолетами по приставным лестницам и по веревкам сумели взобраться туда и выбить противника.

– Я говорил вчера вашему шефу, – нарушил молчание Эстевес, – что будете работать с первоклассными бойцами. Надежные, отважные товарищи.

– Другие там не справятся, – согласился Фалько.

– Они понимают, как рискуют. Вы можете полностью доверять людям, о которых я вам говорил, – Хинесу и Каридад Монтеро… Я знаю их лично.

В словах его клокотала – так, что даже голос чуть подрагивал, – вера, не ведающая ни колебаний, ни сомнений. Стиль немного наивный, заключил Фалько, и чуточку старомодный, стиль прямоты и рубашек с вышитыми на рукаве ярмом и стрелами, стиль, пришедший из других времен или оттуда, где членство в «Фаланге» было не способом преуспевать и сводить счеты, но делом тайным, опасным и азартным. Стиль избранных и верующих, «старых борцов», еще не сожранных приспособленцами и негодяями. Старо как мир.

– С вами встретимся на берегу, – сказал Фалько. – Постараюсь, чтобы к моменту вашей высадки все было в порядке.

– Надеюсь.

– Успеем к сроку.

– Надеюсь и на это. – Эстевес посмотрел по сторонам. – Мне здесь не по себе, – и, перехватив взгляд Фалько, сказал с той же грустноватой улыбкой: – Не знаю, поймете ли вы… Я солдат.

Молчание затянулось настолько, что обоим стало неловко. Они по-прежнему стояли напротив друг друга, словно сомневаясь, пора ли прощаться. Когда встретимся в следующий раз, подумал Фалько, будет не до разговоров по душам.

– Желаю удачи, Фабиан.

– И вам.

Они обменялись рукопожатием – и каждый постарался, чтобы оно вышло крепким. Потом Эстевес круто повернулся и двинулся вверх по улице, а Фалько смотрел ему вслед. Руки в карманах длинного темного пальто, голова непокрыта, печаль во всем облике – от фалангиста исходила аура, присущая героям, мученикам и безгрешным палачам. Фалько по опыту знал, что они-то опасней всего.

Таблетка уже начала действовать, унимая головную боль и более того – вселяя какое-то светлое чувство в душу Фалько, заглядевшегося на пейзаж. За Римским мостом Тормес делал изгиб, окрашивая в серебристо-перламутровые тона туманную голубизну неба. На другом берегу под башнями, колокольнями, куполами раскинулась охристо-бурая всегдашняя старая Саламанка, Саламанка университетская и церковная, а в последние несколько месяцев еще и патриотическая, и военная: ее студенты сражаются на фронте, а ее профессора доносят друг на друга. Он издали заметил, как, припарковав открытый двухместный «рено», проходит по мосту к ресторанчику Ческа Прието. Короткая куртка в серо-зеленую клетку на плечах, серый берет, туфли на невысоком каблуке, чуть подкрашенные губы, слегка подведенные брови. Косметики ровно столько, сколько надо. Она шла спокойно и была уверена в себе, в своей красоте, в прочности своего положения. Шла на первое свидание, как идет большинство женщин – больше из любопытства и вызова, чем от желания.

– Вы мне еще не объяснили, что делает в Саламанке военный моряк.

Это будет непросто, понял Фалько через пятнадцать минут разговора. Атакой с ходу ничего не добьешься. Она кое-что знала про него – по крайней мере, ту часть его жизни, которую можно было считать публичной. Без сомнения, деверь, сегодня утром вернувшийся на фронт, просветил ее в этом отношении. И чем сильней разжигалось ее любопытство, тем сдержанней становился Фалько. Он заставлял ее применять типично женскую тактику, основанную на том, что называется «активной обороной». Она прощупывала противника и следила за его реакциями – ничего нового из затрепанного учебника жизни не вычитаешь. Но она была умна, а потому могла и рискнуть, оставляя незащищенные участки в линии своей обороны и заманивая в эти пустоты, – кто отважится, в выигрыше окажется.

– Я объяснил.

– Ничего вы не объяснили. И потом, я знаю, что из академии вас в юности исключили.

– Наше Движение все изменило. Нужны были люди. Меня восстановили.

– Судя по тому, что порассказал мне Хайме, если уж вас восстановили, они должны были просто отчаянно нуждаться в людях. Вы были далеко не примерный курсант. Бесконечные интрижки и скандальные нарушения дисциплины.

– Что еще он рассказал?

– Что вы отправились в Америку, а потом в Европу и впутались в сомнительные дела.

– Деверь ваш – большой шутник.

– Да нет, не думаю. Несколько месяцев на фронте отбили у него всякую склонность шутить.

На столе стояли графин белого вина и два бокала. Ческа задумчиво отпила из своего. На левой руке поблескивало золотом обручальное кольцо и рядом другое – простенькое, с маленьким бриллиантом.

– Вы, может быть, не знаете, но мы с вами встречались. Причем дважды, – сказала она чуть погодя.

– Это невозможно. Я бы вас запомнил.

– Нет, серьезно… В гриль-баре отеля «Палас» в Мадриде… Я была с друзьями, вы ужинали за соседним столиком, и кто-то из ваших знакомых рассказал про вас.

– Да? И что же именно?

– Симпатичный, много поездивший, ненадежный. Эти самые слова.

– Вот как… А во второй раз?

– В парке у казино в Биаррице. Около года назад. Вы были в синем пиджаке, в белых брюках, в шляпе-панаме и с дамой под руку.

– Дама-то хоть была хороша?

– Очень даже. Но отзывы о вас были опять же не самого лестного свойства. На этот раз от Пепина, моего мужа. Вы ведь знакомы?

Фалько осторожно кивнул. Зыбкая почва.

– Отдаленно.

– Это я поняла, – в ее улыбке проскользнула едва ли не жестокость. – В тот день в Биаррице он не выказал особенной приязни…

– Нельзя же выигрывать всегда. И у всех.

– Разумеется. Хотя вы не похожи на тех, кто проигрывает.

– Стараюсь по мере сил.

Ческа взглянула на него по-иному. Так, словно отыскивала трещинки в этой бетонной конструкции. Потом закинула ногу на ногу, и Фалько подумал, что настоящая женщина совершать такие движения, курить и заводить любовников должна изящно. Небрежно и непринужденно. У этой, несомненно, получается.

– Это обязательное условие? – вдруг спросила она.

– Что, простите?

– Женщины в вашей жизни обязательно должны быть хороши?

Фалько невозмутимо выдерживал ее взгляд. Он твердо знал, что, если отведет глаза, рыба оборвет леску и, плеснув хвостом, уйдет в глубину.

– Не припомню женщин, столь привлекательных, как вы.

– Это вы мне уже говорили. Вчера. Я думала, у вас найдется другой ответ.

Он задумался на миг. Или на два.

– Ну, поскольку все требуют одинаковых усилий, – сказал он наконец, – хотелось бы, чтобы игра стоила свеч.

– Иными словами, чтобы за ту же цену получить наилучший товар?

– Более или менее так.

– А куда вы относите умных женщин?

– Ум красоте не помеха.

– А если все же они вступают в противоречие?

– Тогда предпочтение отдаю красоте. – И добавил про себя: «А отношу в спальню».

Она протянула руку к бокалу, но не взяла его.

– Вы всегда так брутально искренни?

– Нет, лишь когда женщина не только красива, но и умна.

И увидел, как она слегка, медленно оперлась на стол рукой в кольцах.

– Сеньор Фалько…

– Лоренсо, прошу вас. И уже не в первый раз. Лоренсо.

– Я с вами спать не буду.

– Сегодня?

– Никогда.

– Не хотите отдаваться – дайте право попытаться.

– В ваши права я не вмешиваюсь, – рука ее по-прежнему лежала на столе, у него перед глазами. – Но я замужем.

– Почему же это должно стать препятствием? Напротив.

– Напротив? Вы предпочитаете нас, замужних дам?

– При прочих равных… Замужней даме есть что терять. Она осторожней. Внимательней. Благоразумней.

– Не усложняет жизнь, вы хотите сказать?

Он не ответил на это. Не должен был. Вместо этого взял со стола портсигар, открыл его и протянул ей. Она взяла сигарету, но качнула головой, когда он потянулся через стол с зажигалкой.

– А где же чувства? Куда вы девали любовь и страсть?

– Это вовсе не исключается. – Фалько закурил сам и взглянул на нее сквозь облачко дыма. – Дело, видите ли, в том, что мне никогда не было нужды делать то, что делаете вы… А вы – почти все – в качестве меры предосторожности влюбляетесь.

– Чтобы защититься?

– Чтобы оправдаться.

– О господи, какое бесстыдство. Никогда не слышала, чтобы так хладнокровно планировали адюльтер.

Она осторожно, как что-то хрупкое, положила на стол сигарету, так и не закурив, и поднялась.

– Вы уходите?

– Разумеется.

– Я провожу вас до машины.

– Не затрудняйтесь.

– Нет уж, позвольте.

Под растерянным взглядом официантки он оставил на столе щедрые чаевые и тоже поднялся. В неловком и напряженном молчании они шли по тысячелетней каменной конструкции. Римский мост был безлюден. На другом берегу возносилась Саламанка, монументальная и непорочная.

– Меня тут некоторое время не будет, – произнес он. – Уеду.

– Мне совершенно все равно, где вы будете, а где нет.

– Нет. Не все равно.

Он остановился, и следом она. Лицо было бесстрастно, но рот чуть приоткрыт, и подбородок еле заметно подрагивал. Поддавшись внезапному озарению, а верней по сиюминутному, инстинктивному наитию (порой это бывало как нежданный шахматный ход), он протянул руку и двумя пальцами осторожно прикоснулся к ее шее, словно проверял, нет ли жара, или считал пульс на сонной артерии. Женщина не противилась, стояла неподвижно. И заметив, как вспыхнувшая в зеленых глазах искра теплоты и нежности растопила их лед, Фалько потянулся к ее губам.

– Завтра уезжаю, – сказал он, отстраняясь. – И надеюсь застать тебя здесь, когда вернусь.

– Негодяй, – сказала она.

– Что есть, то есть.

Леандро, бармен из «Гранд-отеля», перестал трясти шейкером и осторожно перелил его содержимое в стакан Лоренсо Фалько. Тот посмотрел на свет и потом чокнулся с адмиралом, который пил скотч со льдом и без воды.

– Ваше здоровье, сеньор.

– Пей на здоровье – оно тебе понадобится.

Выпили неторопливо и молча.

– Хорошо, – сказал адмирал, прищелкнув языком. – Не то что этот клопомор из Порто.

Оба, как обычно, были в штатском и сидели на винтовых табуретах в ближайшем к выходу углу. Бар заполняли завсегдатаи – офицеры, фалангисты в голубых рубашках, иностранные корреспонденты и помещики, не устававшие радоваться тому, что пять лет республиканских треволнений остались позади и теперь можно держать поденщиков в узде или с пулей меж глаз – в придорожных канавах.

– Когда отправляешься? – осведомился адмирал. Он довольно долго медлил с этим вопросом.

Фалько взглянул на часы. В номере уже стоял его собранный багаж – вещевой мешок, полевое обмундирование и сапоги, сигареты, таблетки аспирина с кофеином. А также «браунинг» с тремя запасными обоймами, выкидной нож, шифровальный блокнот с цифровым и буквенным кодами. Бритвенное лезвие он собирался запрятать в поясной ремень.

– Через восемь часов за мной придет машина.

– Непременно встану и тебя провожу.

– Не беспокойтесь.

– Это не беспокойство. Я должен своими глазами увидеть, что ты отчалил. Кто повезет?

– Пакито-Паук. Машиной из Севильи в Гранаду, а дальше – своим ходом.

– Ага… Значит, он уже вернулся из Франции?

– Вчера.

– Хороший кадр… Ты знаешь, что он, хоть и гомик и все такое, был охранником Лерруса в Барселоне? И завалил среди прочих Чике дель Раваля?

– Да, знаю.

– И прекрасно справился со своим… с вашим, я хотел сказать, делом в Нарбонне. Та женщина в поезде…

И осекся, словно проглотив то, что собирался сказать, вместе с виски.

– Не вижу разницы, – сказал Фалько.

– Я знаю.

Фалько раздвинул губы над ободком стакана:

– Всего лишь старые комплексы, поверите ли?.. Когда женщины на своем месте, они убивают и умирают не хуже мужчин.

– А иногда и лучше.

После долгой паузы адмирал спросил, где намечен переход границы.

– В секторе Гуадикса.

– Будь осторожен. Попадешься нашим – они, не дай бог, примут за перебежчика и пристрелят на месте, слушать ничего не станут. Особенно мавры. «Красный? К стенке»… Сам знаешь.

– На этом участке фронта можно пройти, – сказал Фалько. – Есть два-три тихих места.

Адмирал разглядывал людей за столом в глубине. Они как раз вставали, собираясь прощаться. Один был в зеленом мундире Гражданской гвардии.

– Смотри-ка – Лисардо Керальт. «Мясник Овьедо».

Фалько обернулся. Полковнику Керальту было поручено пытать и расстреливать десятки шахтеров во время жестокого подавления мятежа, вспыхнувшего в 1934 году в Астурии, а его военные дарования не шли ни в какое сравнение с его кровожадностью. После путча колонна под его командованием была наголову разгромлена в Навальпераль-де-Пинарес и фактически истреблена. Его сняли с должности, но благодаря хорошим связям в генштабе и полному отсутствию того, что принято называть «чистоплюйством», его сочли идеальной кандидатурой для борьбы с внутренним врагом. Так что Николас Франко, брат каудильо, назначил его начальником полиции и службы безопасности. Тайной, как говорили.

– О-о, какой сюрприз… Мальчики, которые гуляют сами по себе или, по крайней мере, в этом уверены… Вепрь и один из его детенышей.

По пути к дверям Керальт остановился перед ними с треуголкой в руках. Рослый, тучный, с неприятным угрюмым лицом – толстые бледные губы, очень пристальный взгляд. Фалько знал, что у адмирала и Керальта давняя и прочная неприязнь. Соперничество и ревность постоянно прорывались у полковника откровенной грубостью. Однако Николас Франко покровительствовал обоим, а потому друг для друга эти двое были неуязвимы. До поры до времени.

– А я знаю, кто вы, – развязно сказал он Фалько. – Я все знаю.

– И что же ты знаешь? – спросил явно позабавленный адмирал.

– Все, что делает этот твой цепной пес, – Керальт сантиметров на десять раздвинул большой и указательный пальцы. – У меня вот такой толщины досье на него. И как оружием торговал, и сколько трупов на нем. Все знаю!

– Все, да не все, – недобро улыбнулся адмирал.

Фалько смотрел на Керальта, не размыкая губ. А тот метнул на адмирала злобный взгляд:

– Играйте, играйте в шпионов, пока можно.

И с этими словами вышел из бара вместе с остальными. Фалько продолжал смотреть – теперь уже ему вслед.

– Эта сволочь досаждает мне, как гвоздь в сапоге, – заметил адмирал.

– А что это он тут молол? «Все знаю… все знаю»?..

– Пусть тебя это не волнует.

– То есть как это «пусть не волнует»? – Фалько поставил пустой стакан на стойку. – В тыл красных мне ведь идти, не ему. Он что, в курсе дела? Посвящен в план операции?

– Не исключено.

– Не исключено?! Это теперь стало общим достоянием? Сначала «Фаланга», теперь полиция. Остался еще кто-нибудь, не знающий про мою заброску в Аликанте?

Адмирал поглядел по сторонам:

– Не ори.

– Да тут уж ори, не ори… Я просто вижу свою фотокарточку на первой полосе «Аделанте».

– Не преувеличивай. Естественно, кое-кто информирован…

– И на той стороне тоже?

– Хватит! – адмирал взглянул на него сурово. – Без истерик мне тут! Нечего скандалить, как обиженный кот! Сам знаешь, как действует эта система – каждый норовит запустить в котелок свою ложку… Меня, сказать по правде, больше другое беспокоит.

– Да ну? Больше, чем то, что красные устроят мне торжественную встречу с оркестром?

Адмирал позвенел кубиками льда в стакане.

– Упорно поговаривают, что в ближайшие месяцы секретные службы объединят с полицией. Под единым руководством. И если назначат Керальта, мы с тобой окажемся в известном месте… и в самой глубине его.

– Замечательная новость! – сказал огорошенный Фалько.

– Еще бы…

– А что будет с вами? И с НИОС?

Адмирал достал из кармана данхилловскую трубку, кисет и принялся набивать чашечку табаком, приминая его большим пальцем.

– Понятия не имею. Так что очень надеюсь, у тебя все пройдет гладко. Нам совсем не лишним будет всех обштопать, показать, кто тут главный, и вставить фитиль всем остальным.

Фалько обескураженно засопел. Больше всего ему хотелось сейчас оказаться где-нибудь подальше, в тылу врага. Когда проводишь операцию, все, по крайней мере, ясно – кругом враги, они этого не скрывают, и, значит, поступать с ними следует как с врагами. Дело простое – убивать или умирать. И никто не морочит тебе голову.

– Поставьте мне еще одну порцию, господин адмирал, – пожал он плечами. – По крайней мере.

– Ты же сказал, что угощаешь! Поэтому я и заказал виски.

– Я передумал.

Покуда бармен готовил новый коктейль, Фалько заметил, как по вестибюлю прошла к своему номеру Грета Ленц. Он знал, что муж у нее уехал в Бургос по делам. И раньше завтрашнего дня не вернется.

– Леандро, будь добр, «хупа-хупа» для этого сеньора.

– Я эти ваши сиропчики в рот не беру, – пробурчал адмирал.

– Тогда выпейте еще скотча. А мне надо идти.

Он слез с табурета, послал адмиралу прощальную улыбку и двинулся к вестибюлю, на ходу поправляя узел галстука. На миг вспомнил Ческу Прието, но забыл ее через пять секунд после того, как нажал кнопку лифта.