При других обстоятельствах Фрикэ был бы очень рад встрече с австралийцами, но теперь ему было не до них. Уже три недели он жил в постоянной тревоге, не зная ничего о своих друзьях. И не только от них не было никаких известий, но Фрикэ не находил ни малейшего признака, который бы указывал на то, что они появились где-нибудь в окрестностях озера Тиррель, как было условлено.

Принятый австралийским племенем, вторым вождем которого был одичавший европеец Кайпун, парижанин был спасен от голодной смерти, но и только. К цели он не подвинулся ни на шаг.

Впрочем, его вынужденное пребывание у дикарей не было совершенно бесполезно. Приведя своего друга в деревню, принадлежащую племени, Кайпун невольно сообщил ему некоторые сведения о себе. Они были очень незначительны, но парижанин, благодаря им, все-таки убедился, что его одичавший друг – француз по происхождению, бывший моряк и, вдобавок, бретонец, следовательно, земляк Пьера де Галя.

С радостью ребенка, показывающего свои игрушки новому другу, Кайпун достал сначала две медные пуговицы с выбитым на них якорем, очевидно, оторванные от матросской куртки, потом две вылинявшие нашивки с полустертой надписью «Беллона». Эти три вещицы тщательно хранились в мешке из кожи опоссума. Кроме того, на руке у Кайпуна парижанин заметил мелкую синеватую татуировку, очевидно, выжженную давно, еще в ранней юности. Она состояла из якоря с двумя словами «Жан Кербегель», и надписи сверху «1860 год».

Фрикэ окончательно убедился, что он был прав, предполагая в Кайпуне одичавшего европейца. Это был, вероятно, потерпевший крушение юнга, которого нашли дикари, приняли к себе и мало-помалу втянули в свой быт, так что он забыл родной язык и совершенно одичал.

Такие случаи бывали. Десять лет тому назад среди дикарей, при таких же точно обстоятельствах, был найден французский матрос Нарцисс Пельтье. Он тоже забыл свой язык и совершенно одичал. Пельтье был ранен в стычке с матросами, пришедшими к ручью за водою, взят в плен и возвращен на родину. Его снова познакомили с европейским образом жизни, заставили вспомнить французский язык, зачислили в кадры флота и дали место смотрителя маяка на западном берегу Франции. Пребывание Пельтье у дикарей продолжалось восемнадцать лет.

То же самое случилось и с Кайпуном, которого Фрикэ стал звать настоящим именем, то есть Жаном Кербегелем.

Жан привязался к молодому человеку всей душой. Он ходил за Фрикэ всюду, как тень, и всячески старался сделать его жизнь у дикарей как можно приятнее.

Два дня шел дождь, и Фрикэ вынужден был находиться в жалкой плетеной хижине, вонючей и грязной, где жило четверо дикарей. Парижанин думал, что он не выдержит и задохнется. Как ни был он вынослив, но и ему оказалось не под силу жить среди нечистот, гниющих костей и остатков мяса, а главное, в одном помещении с дикарями, от которых воняло, как от козлов.

Жан построил для него хорошенькую хижину из ветвей с занавесью из шкуры кенгуру. Из мебели в хижине была лишь здоровая, чистая постель из мягких листьев папоротника, но здесь, по крайней мере, не приходилось дышать миазмами.

На досуге Фрикэ занялся изучением языка дикарей и воспользовался случаем говорить с Кайпуном по-французски.

Последний жадно прислушивался к его речам, повторял некоторые слова, стараясь припомнить их смысл, и делал большие успехи. Недели через три его запас слов значительно пополнился. Но он еще не научился правильно строить фразы. Ему удалось овладеть только существительными, и, желая выразить свою мысль, он путал французские выражения с австралийскими, что выходило очень смешно.

К нему понемногу стала возвращаться память, и Фрикэ надеялся, что одичавший француз скоро будет в состоянии рассказать свою историю. Парижанин мечтал, как он со временем увезет Жана в Европу и вернет его на прежнее, хотя и скромное место в цивилизованном мире.

Несмотря на постоянную заботу о пище, которую с трудом добывают дикари, Жан и Фрикэ деятельно разыскивали следы Андрэ, доктора, Пьера де Галя и Князька. Они то и дело бегали к озеру Тиррель. Местность, к счастью, была хорошо знакома Жану, и он был незаменим во время этих длинных походов. Фрикэ дал ему понять, как важны поиски, и одичалый бретонец напрягал свою чуткость дикаря, чтобы отыскать следы друзей парижанина.

Одна вещь чрезвычайно смущала Фрикэ. Ему очень хотелось знать, за что золотопромышленники хотели повесить Жана, но тот на все его вопросы упорно отмалчивался, не желая или не умея связно ответить.

Между тем Фрикэ случайно узнал об одном поверьи, которому суждено было оказать благотворное влияние на будущее парижанина. Случилось это благодаря очень неприятному обстоятельству, жертвою которого стал один из дикарей племени.

Несчастный, желая поймать вомбата (лазающее животное), влез на вершину эвкалипта и упал оттуда на землю, сломав себе спину.

Так как австралийцы редко умирают своей смертью, а чаще из-за какого-то несчастья, то они смотрят на смерть, как на нечто противное природе, вызванное чьими-нибудь кознями. И на этот раз дикари заорали во все горло, посылая брань солнцу, луне, эвкалиптам, а главное, таинственному колдуну, принявшему образ вомбата, чтобы заманить несчастного дикаря на вершину дерева и убить его.

С ревом и воем, какого не вынесло бы европейское горло, мужчины в знак траура вымазали себе белой краской лица, грудь, руки и ноги, другими словами, изобразили на себе кости человеческого скелета и занялись подготовкой к торжественным похоронам.

Вечно голодные туземцы порою не отказываются от человеческого мяса. Они, в большинстве случаев, пожирают мертвецов. К счастью, Фрикэ на этот раз не пришлось присутствовать при отвратительном зрелище. Провизии у дикарей было достаточно. Озеро в изобилии поставляло рыбу, и дикари ограничились тем, что содрали с умершего кожу.

Во время этой операции, которую совершал каракул, или колдун племени, каждый туземец медленно прохаживался около трупа и, приближаясь к нему, каждый раз ударял себя топором по голове в знак скорби. Фрикэ сначала думал, что это делается только для виду, но потом понял, что удары наносились нешуточные, потому что по лицам у несчастных текла кровь. Самоистязание прекратилось лишь тогда, когда каракул, отойдя от трупа, подбежал к фанатикам, обнял по очереди каждого из них и залепил их раны пластырем из глины. После того они были допущены к созерцанию мертвого тела.

Затем приблизились жены умершего. Несчастные вдовы были облачены в полный траур: их лица, руки и ноги были вымазаны белой краской, все украшения сняты. Увидев труп своего мужа и повелителя, все жены, точно по команде, завыли. Они рвали на себе волосы, плакали и бесновались, выражая дикими телодвижениями и криками свое горе.

После этой церемонии тело дикаря положили в кожаный мешок. Этот мешок сохраняется вдовами в течение ста дней, а затем его кладут в дупло или какую-нибудь отдаленную пещеру.

То же самое бывает, когда у матери умирает ребенок. Бедная женщина долго не решается расстаться со своим птенцом и носит его с собою, пока тело окончательно не сгниет. Тогда она высушивает кости, заворачивает их и кладет на ночь под голову, чтобы иметь около себя останки ребенка и почаще вспоминать его во сне.

Печальная церемония закончилась. Несчастные, истерзанные дикари запели хором веселую песню и устроили вокруг Фрикэ фантастическую пляску.

Парижанин не знал, что и думать об этом неожиданном взрыве веселости, но Жан скоро разъяснил ему это недоразумение на своем странном языке.

У австралийцев существует поверье, что все их мертвецы оживают под видом белых людей. Присутствие Фрикэ, по их мнению, предвещало благополучие.

Они предполагали, что скоро явятся белые, много белых, и первым из них будет сам недавний покойник, принявший черты лучшего друга Фрикэ.

– Спасибо вам, друзья, за такое милое предсказание, от души спасибо. То, что вы проповедуете, очень смешно, но я готов разделить вашу веру. Если ваше пророчество сбудется, то мне больше и желать нечего.

Как ни удивительно такое поверье, но оно, в сущности, очень естественно. Каждый представляет себе рай сообразно со своим умом и воображением. Живя в страшной бедности, в лишениях, на самой низшей ступени человеческого развития, негрит Австралии видит, что белый человек живет в изобилии. Счастливый конец своей жизни он видит в том, чтобы начать ее вновь в условиях, о которых он в теперешнем своем положении может только мечтать; этими желательными условиями являются обильная еда, обильное питье и обильный сон.

Происхождение этого поверья объясняют по-разному. Наиболее правдоподобным кажется нам объяснение, относящееся ко времени возникновения колонии.

Каторжники, привезенные капитаном Филиппом, едва успев высадиться, принялись за свои прежние дела. Воровство и убийство стали у них средством к существованию, и против этого зла не помогала даже железная дисциплина, обычная в английских исправительных колониях.

Случаи бегства с поселения были так часты, что бандитов стало весьма много, и, не довольствуясь разбоем на суше, они принялись разбойничать и на море, достав себе несколько палубных лодок. Вскоре их набеги навели ужас на все соседние берега и сильно подорвали развитие колонии. Поэтому английское правительство беспощадно преследовало бандитов. Меньше чем в год десятки их были расстреляны, перевешаны и утоплены, а остальные загнаны в бесконечные леса центральных земель.

Оставшиеся в живых не хотели признать себя побежденными. Чтобы удобнее было грабить население, они догадались выкрасить себе кожу, татуироваться, одеться в шкуры опоссумов и выдать себя за туземцев. Многие из них окружили себя туземными женщинами, которых стали называть унини (супругами), и которые очень привязались к своим мужьям.

В эту неприятную для беглых каторжников годину гонимые и теснимые со всех сторон бандиты, чтобы заключить мир с туземцами, решили выдать себя за их предков, которые возвратились на землю под видом белых людей, подобно тому, как из гадкой гусеницы выходит прелестная бабочка.

Обман удался как нельзя лучше. Бледный цвет их кожи, говорили легковерные туземцы, получается оттого, что загробная жизнь смыла черную краску с «чернокожих длинноволосых людей, сотворенных великим Му-То-Они» (гением добра).

Их страшный язык, изобилующий гласными звуками, есть ничто иное, как последние стоны агонии, которые Баланга (смерть) вложила в грудь белым привидениям.

Их блестящие ножи и железные трубы, извергающие молнию – оружие новых племен, а забвение австралийских обычаев навеяно на белых коварным и шаловливым духом Вуа-Вуа, который стер их память.

Благодаря такой изысканной мистификации, беглым каторжникам было среди туземцев настоящее раздолье. В качестве предков они получали лучшее место за столом и у очага и вообще заручились прочной привязанностью со стороны дикарей. Они выбирали себе молоденьких девушек, становились супругами и повелителями, и никто не думал возмущаться таким бесцеремонным захватом чужих прав.

Легенда передавалась от отца к сыну и так понравилась туземцам, что до сих пор не забыта ими. В настоящее время более двух третей австралийцев свято верят в нее и готовы принять мучения за свои убеждения.

После похорон австралийцы собрали свои пожитки и приготовились куда-то перекочевать. Сборы были непродолжительны. Мужчины взяли с собою по пучку копий и по бумерангу и медленно двинулись в путь, а женщины пошли за ними следом, сгибаясь под тяжестью мешков с провизией и обливаясь потом. Хижины, или виллумы, были преспокойно оставлены случайным посетителям: прохожим, гадам, насекомым и ночным птицам.

Фрикэ, удивленный непредвиденным походом, обратился за разъяснением к Жану Кербегелю.

Одичалый европеец пожал плечами, поднял глаза к небу и воздел руки, как бы говоря:

– Почем я знаю?

– Нет, правда? – не унимался парижанин. – Будь умницей. У меня здесь дела. Я не могу уходить далеко отсюда. Я останусь здесь. Если ты меня любишь, оставайся со мною. Это еще что такое? – продолжал он, поднимая с земли желтоватый, словно прокопченный табачным дымом камень, вырытый из ямы, куда закопали умершего. – Черт возьми, довольно тяжело.

– Золото, – отвечал Кайпун гортанным голосом.

– Золото? .. А! Чистое золото.

– Золото, – повторил Кайпун.

– Понимаю, друг. Здесь его, по крайней мере, на тысячу франков. Впрочем, тебе это все равно, да и мне тоже… Но на всякий случай я возьму его с собою. Места в кармане оно не пролежит, а при случае может пригодиться…

Между тем негриты ушли вперед, не заботясь о двух отставших товарищах.

– Пойдем, – сказал Жан настойчиво.

– Куда?

– Туда… к озеру.

– Туда? К озеру? С удовольствием. Но только что мы там найдем?

– Золото.

– Как? Опять золото?

– Да… много… много.

И он сделал жест, показывающий, что там большие запасы золота.

– Нет… не прииск… там пещера… и все золото, золото…

– А! Это дело другое. Ты начинаешь говорить по-французски так, что тебя можно понимать… Ну, так как же? Там золото в кусках?

– В кусках… много кусков.

– И ты хорошо знаешь место, где оно спрятано?

– Да, – радостно сказал Жан. – Все тебе… все… ты добрый.

– Все мне… зачем? Лучше сказать: нам. Разделить золото будет не трудно, из-за этого мы не поссоримся… Ах, если бы мне напасть на след Боскарена! Я бы тогда убил двух зайцев: и негодяя захватил, и барышню нашу выручил из плена… Решено, Жан, я иду с тобой.

Путь был долог и труден. Три дня шли негриты с неутомимостью дикарей, и Фрикэ, несмотря на всю свою энергию, начал уже уставать, как вдруг Жан скомандовал остановиться, издав тихий свист.

Толпа остановилась на пригорке, поросшем тощей растительностью. Этот пригорок выдавался мысом в озеро Тиррель и был доступен с суши только с той стороны, откуда Фрикэ пришел с дикарями.

Мыс, размытый тропическими дождями, сожженный солнцем и обвеянный ветром, состоял из базальтовых наслоений, черные оттенки которых отливали слюдяным блеском. С этого обрывистого места открывался далекий и прелестный вид на озеро, которым Фрикэ сразу же залюбовался.

Вопреки обыкновению, негриты, вместо того чтобы устроить лагерь и развести костры, хранили почтительное, если не сказать боязливое молчание, а женщины уселись на свои мешки спиной к озеру и, подперев голову руками, упорно не смотрели на его блестящую, необозримую гладь.

Вдруг все дикари, словно пораженные внезапным ужасом, кинулись ничком на землю. Они услышали глухие раскаты человеческих голосов, заглушавших журчанье невидимого ручья, протекавшего где-то поблизости.

– Виами! Виами! – кричали в ужасе дикари. – Ад! .. Ад! ..

– Ад! .. Ну, что же, и отлично, – сказал Фрикэ, отрываясь от созерцания озера. – Но или я сильно ошибаюсь, или мне знакомы голоса бесов, живущих в этом аду. Если негодяи здесь, то, вероятно, и доблестный вождь их тоже где-нибудь недалеко… Ну, Фрикэ, будь осторожен, мой мальчик, а не то попадешься.