Прошел месяц с того дня, как наши французы и их товарищи-дикари выбрались при таких удивительных обстоятельствах из отчаянного положения. Судя по тем странным и страшным случаям, героями которых они были со времени отъезда из Макао, надо думать, что у них и на этот раз не было недостатка в приключениях.

В данный момент, однако, злая фея, преследовавшая их своей неумолимой злобой, строившая им всевозможные козни, из которых они выходили только благодаря своему мужеству, силе и смелости, как будто потеряла их из виду.

Или, может быть, судьба устала их преследовать? Или беда, действительно, отдыхает, как шутя выражается Фрикэ?

И так как все на свете относительно, то, быть может, теперешнее положение наших героев и в правду можно назвать неожиданным счастьем по сравнению с прежними их бедствиями.

Папуасы исчезли. Фрикэ, Пьер де Галь и молодой Виктор находятся на островке, затерявшемся в океане. Кругом бушуют волны и разбиваются о непроходимую путаницу камней, острых выступов, подводных утесов, отмелей и рифов, окутанных белыми клочьями пены. Поблизости от этого места в изобилии виднеются барьерные рифы и аттолы с неизбежными уборами из пальм, и море вокруг, насколько видит глаз, усеяно коралловыми островами и островками. Бурное течение с громким рокотом стремится через этот лабиринт, воздвигнутый бесконечно малыми существами, и океан, негодуя на цепи, налагаемые на него работой ничтожных атомов, с бессильной яростью кидается на груды камней.

Тысячи морских птиц летают шумными стаями, то описывая в воздухе большие круги, то вдруг быстро опускаясь в самую середину волн и выхватывая оттуда лакомую рыбку. Солнце играет на белых ветках умерших кораллов, и его косые лучи оживляют растениевидных животных, которыми усеян подводный цветник. Литофиты, мягко движущие бесчисленными щупальцами; астреи, усеянные звездами; флюстры, утопающие в мягком, почти неосязаемом кружеве; тизифоны с прелестной перламутровой чашечкой на тоненькой ножке; дендрофиллы, почки которых напоминают осиновые; горгоны, огромные и светящиеся, отливающие всевозможными оттенками – фиолетовым, красным, зеленым, оранжевым; мадропоры, нептуновы колесницы, меандрины с длинными щупальцами; миллепоры, лосиные рога, изящных форм; пурпуровые актинии, испускающие едкий сок; молукские изиды, употребляемые туземцами как лекарство от всех болезней; трубчатники, называемые также морскими органами, потому что их трубки расположены симметричными рядами, точно трубы у органа; далее пантакрины, голотурии, астерофоны и прочее, – одним словом, все самые лучшие образцы полипов и иглокожих распускаются там под горячими ласками тропического светила, в то время как веселые и подвижные толпы рыб играют и плещутся в теплых волнах, прозрачных, как хрусталь.

Три друга, которые уже успели досыта налюбоваться этим зрелищем, не обращают никакого внимания на блестящую выставку, перед которой замер бы в восторге даже наименее впечатлительный из натуралистов. Их небольшое убежище находится на десять или двенадцать футов выше уровня моря. Таким образом они защищены от высоких волн, приносимых во время бури восточным ветром. Кроме того, под белым, как снег, верхним слоем рифа находятся пещеры, способные выдержать самый сильный прибой.

Виктор занят приготовлением завтрака. Он сидит на солнцепеке перед жаровней и кипятит на ней большой медный луженый котел. Нечувствительный ни к жару солнца, ни к пламени очага, как настоящая саламандра, китайченок встает, уходит на минуту и возвращается с тремя чашками и объемистым чайником, в который наливает немного кипятку.

Растянувшись на спине у входа в пещеру, Пьер де Галь курит свою неразлучную трубку. Неподалеку от него перед крупным обломком скалы стоит на коленях парижанина и мелким почерком исписывает многочисленные листы белой бумаги, один за другим. Перо его быстро бегает по бумаге. Это настоящее стальное перо. Фрикэ часто приходится макать его в большую чернильницу, потому что чернила быстро высыхают. Не переставая работать, парижанин с наслаждением заправского курильщика вдыхает благовонный дым превосходной сигары.

Молодой человек прерывает свое занятие и подзывает к себе гражданина Небесной империи.

– Что, Виктор, скоро чай?

– Сейчас, Фрикэ, сейчас…

– А жареная говядина с луком? – спрашивает Пьер раздувая ноздри.

– Жарится.

– А! .. Заморим, значит, червячка.

– Сейчас! ..

Чай, сигары, говядина, лук! .. Откуда у наших друзей вся эта гастрономическая роскошь? Откуда у Фрикэ чернила, перья и бумага, ведь мы оставили его среди дикарей с попугаем на плече?

Еще одну минутку терпения – и наши читатели будут вполне удовлетворены.

Первая часть завтрака прошла в молчании. Три Робинзона, – мы имеем полное право назвать так людей, находящихся на необитаемом, хотя снабженном провизией острове, – три Робинзона отдали должное жаркому, и молчание было нарушено лишь после того, как Пьер, основательно подкрепившись, выпил последнюю каплю ароматной наливки, предварительно добавив в нее приличное количество превосходного рома.

– Ну, матрос, что нового в твоем корабельном журнале?

– Для тебя ровно ничего. Я окончил рассказ о приключениях, случившихся с нами с того дня, как мы простились с жителями Новой Гвинеи и до настоящего времени; мне остается только запечатать письмо и сдать на почту.

– Хорошо, что почтамт недалеко.

– Да, но скоро ли придет почта, чтобы взять письмо и заодно захватить нас? – грустно возразил молодой человек.

– Потерпи, сынок, потерпи! С нами бывало и хуже, а это еще ничего.

– Еще неизвестно, что будет впереди.

– Ну вот! Ты, право, сегодня какой-то нехороший. Меланхолия, что ли, на тебя напала?

– Я просто скучаю.

– А мне разве весело?

– Мне не легче от того, что тебе тоже невесело. Я понимаю, что ты стареешь здесь, хотя мы и купаемся, как сыр в масле.

– Что мне пришло в голову: не почитаешь ли ты свой журнал? Мы скоротали бы время.

– Это было бы неплохо, но боюсь, что это покажется тебе неинтересным.

– Глупости! Ты рассказывать молодец. Я всегда удивлялся твоему умению.

Парижанин расцвел. Он улыбнулся, собрал разбросанные листы, сложил их по порядку, сел на землю и начал читать.

«Старый дружище!

Со времени моего последнего письма с острова Суматры, нас преследуют несчастья и… »

– Ну, зачем же несчастья? – резко перебил возмущенный таким началом Пьер де Галь. – Дела в настоящее время идут как нельзя лучше.

– Если ты будешь перебивать меня с первой же строчки, я никогда не дочитаю до конца. Ведь я рассказываю не о том, что теперь, а о том, что было два месяца назад.

– Твоя правда, – сказал сконфуженный Пьер. – Я сболтнул вздор. Впредь постараюсь держать язык за зубами. Продолжай!

Фрикэ продолжал:

«И если будет так продолжаться, то мы рискуем наткнуться на приключения еще более удивительные, чем те, которые я вам сейчас опишу. Судите сами. Как вам известно, мы поплыли из Суматры в Макао за китайскими кули для нашей колонии. Мне помнится, я писал вам об этом в Париж перед самым отъездом. Дела шли великолепно, как вдруг жулик-американец, капитан корабля, перевозившего кули, позавидовал нашему приобретению. С полнейшей бесцеремонностью засадил он нас, не долго думая, в трюм, чтобы голодом вынудить нас отказаться от рабочих в его пользу. Отсюда вижу, как вы дергаете себя за усы и грозно ворчите, поглядывая на свою саблю: „Эх, если бы я был там! “ Все равно было бы то же самое, мой старый друг. Вас точно так же связали бы, как и нас, и ваш авторитет полетел бы к черту. Но все это ничего. Не буду распространяться о кораблекрушении, когда мы чуть не утонули, будучи заперты в трюме. Спасшись чудом, мы высадились на остров, населенный каннибалами, и все триста наших китайцев были съедены, чему мы, при всем желании, не смогли помешать. Нам удалось уйти из этого проклятого места в отнятой у негодяев пироге и прибыть в Новую Гвинею. Этот остров вам известен; жители его такие же любители человеческого мяса, как и ваши старые враги, канаки Новой Каледонии. Опять та же история. Ни одной души человеческой – все людоеды. Кое-как, однако, мы выбрались целы и невредимы из этой вынужденной экспедиции, пожив в домах, построенных на сваях среди воды, поев саго, поохотившись на райских птиц и сохранив жизнь двум дикарям, которые чуть-чуть не были съедены. После того мы распрощались с Узинаком, честным папуасом, подружившимся с нами, и направились в Торресов пролив. Мы ехали в туземной пироге. Провизии было запасено вдоволь на троих. (Да, я и забыл тебе сказать, что дорогой мы прихватили с собой китайчонка, который чуть не был зарезан). Четыре дня плыли благополучно. На пятый появились признаки бури. Мы были в открытом море. К берегу пристать было нельзя; приходилось плыть вперед, тем более, что ветер относил нас от земли. Пьер убрал мачту, а парус из саговых волокон мы приспособили вместо крыши для пироги, сделав в нем три отверстия, чтобы можно было высунуться до пояса. Приготовившись так, мы стали ждать урагана. Ждать пришлось недолго. Ветер, начавший крепчать за полчаса перед тем, превратился в бурю. Небо почернело, как сажа. Наша скорлупа, подхваченная, словно смерчем, понеслась с быстротой курьерского поезда. Загремел гром, засверкали со всех сторон молнии, – словом нас оглушило и ослепило, точно мы находились под выстрелами стотонной пушки. В смысле легкости пирога вела себя отменно. Она плавала, как пробка, и не зачерпнула ни капли воды благодаря тому, что мы постарались прикрыться парусом, который был непромокаем, как брезент. Нельзя было понять, куда несет нас шквал. Невозможно даже обменяться хотя бы словом. Ветра мы не особенно боялись, но зато опасались натолкнуться на риф. Чудо, что этого не случилось. Буря длилась два дня без перерыва. За это время мы едва успевали урывками перехватить кусочек-другой саго. По временам пирога так ныряла и выделывала такое, что, будь вы с нами, ваш желудок, который так восприимчив к морской болезни, успел бы, наверное, вывернуться наизнанку, как перчатка, раз пятьдесят за час. Нечего и говорить, что мы были совершенно разбиты и едва дышали. Однако всему бывает конец, даже страданию. Черный занавес, закрывавший небо, прорвался в нескольких местах. Молнии стали реже, гром глуше, и ветер немного стих. Появилось несколько звезд. Где, черт возьми, могли мы быть? Пройденное пространство должно было быть громадно, и мы не сразу могли ориентироваться. Между двумя порывами ветра мне послышался голос Пьера: „Матрос! Впереди огонь! “ Я вытаращил глаза, но ничего не мог разглядеть, так как в это время пирога нырнула вниз. Когда она поднялась, я снова открыл глаза, распухшие от постоянного контакта с соленой водой, и увидел не один, а целых десять огней, блестевших красноватыми точками на горизонте… „Черт возьми, – сказал я себе, – берег близко, и нас несет вперед и ветром, и течением“. Что греха таить, я почувствовал в эту минуту, что волосы у меня становятся дыбом, а сердце так и колотится. Я обернулся к Пьеру, который сидел сзади меня. Мне бросился в глаза его темный силуэт, и я расслышал тяжелое дыхание, как будто от усиленной работы мускулов. „Что это ты делаешь? “ – закричал я ему. – „Хочу повернуть руль“. Напрасный труд. Раздается треск; весло ломается пополам. Мы полностью во власти стихии. Катастрофа неизбежна. Я уже слышу знакомый плеск волны, разбивающейся о берег. Я успеваю только протянуть руку Пьеру, который крепко сжал ее. Затем мы были подхвачены огромной волной. С минуту мы стояли неподвижно на ее гребне, похожем на свод подломившейся арки, внизу была бездна. Потом я почувствовал, что пирога отделяется от воды. Равновесие было потеряно. Я почувствовал, что падаю. Что-то толкнуло меня с неслыханной силой, и этот толчок отозвался во всем моем существе так, что я потерял сознание. Оказывается, старый дружище, что даже человек, прошедший, как говорится, сквозь огонь и воду, сквозь медные трубы и чертовы зубы, может иногда упасть в обморок, как томная барышня, увидавшая паука. Именно так и случилось с нами. Следовало ожидать, что мы будем превращены в лепешку. Но наша звезда еще не закатилась. Буря, так грубо швырнувшая нас на берег, заранее приготовила нам ложе из водорослей, вырванных со дна океана. Мы свалились на это мягкое ложе, и сила удара была до некоторой степени смягчена. Долго ли я спал, не могу сказать, но, видимо, довольно долго, потому что проснулся в минуту восхода солнца и сам удивился, что остался жив. В руке у меня еще был ножик, который я машинально достал в последнюю минуту, чтобы разрезать парус. Поэтому теперь я был совершенно свободен от всяких пут. Разумеется, прежде всего я занялся своими товарищами. Позади меня послышалось ужаснейшее чиханье. Я обернулся и увидел чьи-то ноги, торчавшие из кучи водорослей. Обшарить эту кучу было делом одной минуты. Чихание возобновилось, и такое громогласное, что здоровое состояние соответствующих органов не подлежало ни малейшему сомнению. Ноги задвигались, задергались, и я увидел Пьера с ошалевшим лицом и с бородой в тине, как у морского царя. „Матрос! Сынок! – сказал он мне с чувством. – Это ты! Аварии никакой, а? “ – „Я весь разбит, но цел“. – „А как наш мальчуган? “ – спросил он с тревогой – „В самом деле, где Виктор? “ – „Сооо! .. Мооо! .. Нооо! .. Неее! “ Ах, эти крики! .. Я узнал их. Вы, я думаю, их помните. Это у австралийцев сигнал собираться. Мы опять попали к людоедам. Странная, право, моя судьба: вечно попадать к каннибалам. Где только не варится человеческое мясо – я уж тут как тут, в двух вершках от кастрюли. Право, это скучно, и мне хочется чего-нибудь другого… Защищаться не было возможности; наше оружие пошло ко дну вместе с припасами. Но, с другой стороны, неужели следовало склонить шею, как баранам? Ни за что! Приходилось попробовать бокс… К счастью, в эту минуту наш китайчонок выбрался из нашего общего ложа, такой же невредимый, как и мы. Крики усилились. Народу было, очевидно, много, и глотки были здоровые. Место, где мы стояли, совсем не годилось для обороны. Мы решили добежать до камедного дерева, ствол которого мог избавить нас от неприятности быть съеденными. Сказано – сделано. И вот мы стоим вокруг дерева спиной к нему. И вовремя. Австралийцы подходят; передовой отряд состоит человек из двенадцати. Они увидели нас. Мы уже хотим предупредить нападение и ударить первыми, как вдруг – чудо! – один из них, самый рослый, и, очевидно, старший, останавливается, увидев нас, бросает на землю копье и бумеранг, протягивает вперед руки и начинает петь… Опасаясь предательства, мы продолжаем держать оборону, но это явно лишнее. Остальные туземцы так же бросают оружие на землю, протягивают руки и в ногу с предводителем подходят к нам, распевая и приплясывая… Разумеется, мы – в удивлении и восторге. Но мы еще больше удивлены, когда явственно различаем в их крике три слога, произносимые с особенным восхищением: „Ба-ба-тон! .. О! .. О! .. Ба-ба-тон? .. Табу! .. Табу! “ При слове табу все падают перед нами, как перед идолами и приближаются к нам уже ползком, на коленях. Пьер щиплет себя до крови, чтобы убедиться, не сон ли это, а я всеми силами стараюсь удержаться от хохота, который может скомпрометировать нашу мнимую божественность. Приблизившись, вождь быстро встает на ноги, душит меня в объятиях, трется носом о мой нос, потом опять обнимает и опять трется носом, чуть не сдирая с меня кожу. Пьер и Виктор, обласканные, полузадушенные, в той же мере подвергаются этой австралийской учтивости. Снова начинаются крики: „Бабатон! .. Табу! “ Я начинаю припоминать и, взглянув на татуировку дикарей, разражаюсь самым непочтительным смехом. Татуировка, не шутя, делает честь изобретательности художников. Я опишу тебе татуировку вождя. Ноги черные, как эбонит, напоминают ботфорты. Бедра выкрашены аквамариновой краской так, что кажется, будто на них надеты панталоны, заправленные в сапоги. Спина, грудь и прочее покрыто татуировкой того же цвета. Это

– китель, у которого есть и пуговицы, и выпушки, и даже ленточка почетного легиона, обозначенная красным на левой стороне. Черная полоса вокруг поясницы означает пояс, к которому желтыми штрихами пририсован эфес кавалерийской сабли. Что касается лица, так это просто чудо: белокурые усы, закрученные чуть не до ушей, и маленькая бородка, видимо, пытаются изобразить одно хорошо знакомое нам лицо, ибо слегка малиновый оттенок носа мог быть внушен только вашим носом, старый дружище, не в обиду будет вам сказано. Одним словом, таково было совершенство татуировки, что наши австралийцы, голые, как черви, были словно одеты ни более, ни менее, как в полную парадную форму колониальной французской жандармерии, то есть, в вашу, дорогой Барбантон. «Ба-ба-тон! .. Табу! .. Это ты, могучий, священный, святой Барбантон! » Я окончательно понимаю все. Судьба вторично забросила меня на австралийский берег, недалеко от того места, где я едва не был убит вместе с господином Андрэ, доктором Ламперриером и матросом Бернаром. В этом самом месте, потерпев крушение, как и мы, грешные, вы явились нам спасительным божеством. Я живо помню, как вы разбросали ударом сапога уголья, готовые нас изжарить, вынули саблю и поломали все планы каннибалов. Как потом вы один напали на все скопище, рассеяли его, упали на землю, зацепившись за какой-то корень, и стали табу. Это было справедливо, потому что в блестящем мундире вы имели очень важный вид. Одним словом, мы, жалкие оборванцы, были бы непременно съедены, если бы не вы… Островитяне остались до такой степени верны воспоминанию о вас, что после нашего отъезда из Кардвеля вы остались одним из важнейших австралийских святых. Вожди дикарей присвоили себе вашу внешность, а ваш мундир запечатлелся на их коже, как ваше имя в их сердцах. Вы сделались незабываемы внутри и неизгладимы снаружи. Между нами, я думаю, что ваша канонизация в тех местах вызовет со временем – так, через несколько сотен лет – особенно кропотливые исследования со стороны филологов, которые пожелают изучить происхождение этого культа… Как бы то ни было, но для нас было большим счастьем, что ваше табу оказалось через три года таким же действенным, как и в первый день. В самом деле, австралийцы, живущие в этом поясе, вместо того, чтобы съедать потерпевших крушение, стали с тех пор оказывать им всяческое гостеприимство. Будьте уверены, что все это ваше влияние… Наши милые дикари снабдили нас абсолютно всем и устроили для нас несколько праздников. В вашу честь были принесены жертвы, и мы принимали участие во всех церемониях, крича во всю глотку вместе с дикими: «Барбантон табу! »… Эта песня сделалась национальным гимном у «Ни-оа-ток-ка» – таково племенное имя ваших обожателей. Благодаря их любезности, мы получили возможность добраться до острова, на котором пребываем и по сей день. Наша новая резиденция находится на дороге из Австралии на север, и корабли, идущие через Торресов пролив, обязательно заглядывают сюда, так что у нас есть надежда вернуться со временем домой. Островок называется Буби-Эйланд. Мы на нем, как сыр в масле, хотя он и необитаем, а, может быть, именно поэтому. Британское адмиралтейство поместило тут всевозможные припасы для потерпевших крушение, без различия национальностей, и даже почтовый ящик. Высокая мачта с развевающимся английским флагом еще издали указывает плывущим на существование этого кораллового острова, спасшего жизнь многим несчастным. К мачте приставлена бочка, покрытая просмоленным полотном, на котором крупными буквами написано: «Postal office». Эта-то бочка и есть почтовый ящик. В ней находится бумага, перья, чернила и мешок для писем. Кроме того, в ней чай, соль, сахар, сигары, огнива, табак. Рядом – просторная пещера, снабженная всевозможными припасами: сухарями, ветчиной, солониной, сушеной рыбой, свиным салом, ромом и пресной водой.

На видном месте внутри пещеры положена толстая книга с надписью: «Реестровая книга при убежище для потерпевших крушение». На заглавном листе красуется написанное на нескольких языках обращение такого содержания: «Мореплавателей всех наций просят вписывать сюда все сообщения и замечания относительно изменений, наступивших во внешнем виде Торресова пролива. Покорнейшая просьба к капитанам кораблей оказывать, по мере возможности, поддержку убежищу».

Таким образом, всякий идущий мимо корабль считает своим долгом причалить к острову. Он забирает письма, пополняет использованные или испорченные припасы, и на нем же уезжают жертвы морских катастроф. Случается это сплошь да рядом, о чем красноречиво свидетельствует реестровая книга. Наконец, в некоторых местах на островке посеяны лук, тыква и картофель. В закрытой пещере, около водоема с водой для питья, есть целый склад одежды. Места, где находятся водоем и пещера, обозначены на плане, хранящемся в бочке…

Из всего мною сказанного вы видите, мой милый товарищ, что трудно придумать лучшую обстановку для потерпевших кораблекрушение. Мы нагуливаем здесь жир в ожидании корабля, который отвезет нас в цивилизованную страну. А до тех пор потрудитесь засвидетельствовать супруге мое полное уважение и примите уверение в моей искренней преданности вам.

Виктор Гюйон, по прозвищу Фрикэ.

P.S. Пьер де Галь заочно жмет вашу руку.

Буби-Эйланд, под 10°36'30» южной широты и 141°35'6» восточной долготы».

На адресе значилось:

«Господину П.Барбантону, улица Лафайет, Париж».