Дюжина папуасов, вооруженных луками и стрелами, выскочила из леса и мгновенно окружила двух каронов, физиономии которых выражали смертельный ужас. Европейцы, верные своей привычке никогда не нападать первыми, как люди мирные и уверенные в своей силе и храбрости, не двигались с места. Дикари, рассчитывавшие, что будут иметь дело с одними каронами, при виде белых на миг смутились. Казалось, их странно поразило присутствие европейцев в таком месте и в таком обществе.

Они переговорили между собой словами и жестами. Заметив полное спокойствие парижанина и бретонского моряка и их готовность каждую минуту отразить нападение, а также вид двух ружей, употребление которых, по-видимому, папуасам было хорошо известно, они обратили свой гнев против жалких обезьян-негритов, сделавшихся от ужаса пепельно-серого цвета. Подобно дикому зверю, попавшемуся в западню, эти двое не пробовали и защищаться; страх парализовал и приковал их к месту.

Не обращая внимания на присутствие белых, папуасы тесно столпились вокруг каронов, согнули их назад за волосы и взмахнули над головой «реда», саблей, без которой папуас не выходит никогда и никуда и которая служит ему для самых разнообразных целей. Они намеревались отрубить каронам головы, но на выручку их кинулись Фрикэ и Пьер. Моряк, всегда методичный, с размаху сшиб с ног папуаса и схватил на лету руку, державшую саблю, Фрикэ ловким ударом ноги уложил на спину другого.

– Давненько-таки я не упражнялся в фехтовании. Этот ловкий удар поразомнет мне ноги, – промолвил он.

Неожиданное заступничество смутило черных, и, как это ни покажется странным, поступок этот не ожесточил папуасов, как следовало ожидать, а только сильно изумил. Пока виновники неудавшегося покушения медленно поднимались на ноги, порядком сконфуженные, а остальные воины боязливо пятились назад, дикарь, казавшийся их вождем, опустил копье и обратился к европейцам на незнакомом языке.

Речь была длинная и сопровождалась самыми дикими жестами. Оратор указывал на каронов, продолжавших дрожать от страха. Он дал понять, что им надо отрубить головы, потом широко открыл рот, переводя глаза с белых на негров.

– Черт побери, – проворчал наконец Фрикэ, смеясь и одновременно сердясь. – Кажется, этот негодяй принимает нас за антропофагов.

– Это ни на что не похоже, – озлобленно ответил Пьер де Галь. – Ну, стоит ли быть образцовым матросом, питаться в течение тридцати лет сухими турецкими бобами и соленой свининой, и все это для того, чтобы эти дикари насмехались над нами подобным образом?

Фрикэ протянул руку за куском саго и принялся грызть его с большим аппетитом. Потом, указав на черных и собственный рот, показал жестом любовь к растительной пище и полное отвращение к человеческому мясу.

Дикарь, очевидно, не понял Фрикэ и истолковал его жест так, что парижанину было не по вкусу человеческое мясо в соединении с саго.

– Да я не настолько глуп, как ты думаешь! Теперь он воображает, что я люблю говядину без хлеба. Как бы мне заставить этого скота папуаса понять?

Разговор затягивался и, казалось, начинал принимать дурной оборот, потому что черные воины, теперь совершенно оправившиеся от испуга, потихоньку брались за оружие, готовясь к внезапному нападению.

Но на этот раз спасителем явился опять тот же маленький Виктор. Смекнув, что, если не вмешаться, им грозит страшная беда, он, к удивлению своих товарищей, смело подошел к начальнику дикарей и заговорил с ним медленным и ровным голосом, визгливостью напоминавшим болтовню попугая.

Виктор говорил долго и таким убедительным тоном, что друзья его не верили своим ушам. Аргументы, приводимые им, должно быть, ясно говорили за себя, потому что, о чудо, хмурое лицо начальника озарилось вдруг светлой улыбкой, он отшвырнул оружие и протянул по-европейски руку изумленному парижанину. Пьер, не менее удивленный, поспешил ответить на это неожиданное выражение учтивости, и все воины, желавшие, вероятно, только мирного окончания дела, тоже приблизились с выражением самой искренней дружбы.

– Так вот что! – обратился Фрикэ к восхищенному китайцу. – Уж не говоришь ли ты на всех языках, милый малютка?

– Нет, Фрикэ, они тоже говолят по-малайски. Очень холосо по-малайски. Они знают много евлопейцев.

– Но о чем же он толковал нам перед этим?

– Увидав нас с антропофагами, – отвечал молодой китаец на своем наречии, – папуасы вообразили, что мы их союзники и разделяем с ними их отвратительные привычки. Начальник говорил вам, что там, далеко, где солнце заходит, он видел белых, одетых и вооруженных, как и вы; но эти белые были добры и приветливы, убивали только кровожадных зверей и ловили птиц и насекомых. Они, дикари, служили им проводниками и научились любить и уважать их. Ошибка в отношении нас произошла оттого, что они видели, как мы делили трапезу с каронами, которые почитаются здесь за людей вредных и которых надо всеми силами истреблять. Что же касается их, – они люди хорошие, мирные. Они, пожалуй, с удовольствием перережут горло своему недругу, но никогда не предавались каннибализму.

– Очень хорошо, но что они хотят сделать с нашими гостями, начинающими, наконец, приходить в себя после полученной горячей трепки?

– Отрубить им головы…

– Ну, скажите пожалуйста. Если этот храбрец… Спроси у него, как его зовут?

– Узинак.

– Если этот храбрец Узинак только что находил странным и непонятным то, что белые едят человеческое мясо, то передай ему от моего имени, что эти белые находят привычку черных крошить на куски себе подобных просто возмутительной.

– Он говорит, что это их правило.

– Надо изменить его, потому что, пока жив, я не позволю, чтобы два существа, которых я приютил под моей кровлей… кровли, собственно, нет, да это все равно… которые сидели за моим столом… стол – земля, но так всегда говорится… были подло зарезаны.

– Он согласен, но просит бус и ожерелья.

– Скажи ему, что он многого хочет. Сейчас я не богаче нищего, который потерял все.

Узинак не верил своим ушам: как, белые приехали в страну папуасов, не имея ни бус, ни тканей, ни ожерельев? Что же они делают здесь? Разве они не собирают насекомых, не ловят солнечных птичек?

– Передай ему, что у нас ничего нет, но если он отпустит каронов, я сделаю ему великолепный подарок.

– Ты, кажется, много обещаешь, мой милый, – заметил Пьер де Галь.

– Вовсе нет. Разве ты забыл, что у нас есть одна или две красные рубашки? Дикарь будет в восторге.

Черный вождь, обрадованный обещанием, повернулся к каронам и торжественно произнес по-малайски:

– Честное слово белых порука за вас. Белые никогда не врали… Идите!

Два каннибала, пораженные таким счастливым исходом дела, молча поднялись и, подпрыгивая, как кенгуру, исчезли так быстро, что только пятки засверкали.

Фрикэ, не меньше их довольный, предложил своим новым друзьям перекусить в ожидании ужина. Предложение его было принято с восторгом, ведь желудки папуасов почти всегда пусты. Закусывание длилось вплоть до ужина, украшенного двумя кенгуру, очень кстати застреленными Пьером де Галем. Когда наступила ночь, зажгли огромный костер, вокруг которого уселись папуасы, большие охотники до всяких забав и страстные любители поболтать.

Вести разговор, конечно, было нелегко, потому что вопросы и ответы передавались через посредника, говорящего по-французски пополам с китайским, но беседа не была вялой благодаря различным комментариям словоохотливых переводчиков. Весь вечер оживлял Фрикэ. Парижанин хорошо знал страсть всех дикарей к музыке, папуасов особенно. Хотя его голос нестерпимо фальшивил, пение было не что иное, как безбожное коверкание музыкальных сольфеджио, он все-таки сумел ловко выйти из затруднения, устроив инструментальный концерт.

Инструментальный концерт под 150° долготы на восток и 10° широты! Но веселый парижанин и тут не задумался. В тот момент, когда островитяне, усевшись, с поджатыми ногами в кружок на земле, тянули бесконечную и жалобную мелодию, посреди лужайки раздалась музыка, то живая и веселая, то протяжная и напоминающая звуки рожка, то вдруг переходящая в мелодию, чарующую слух, как пение соловья.

Восторг дикарей был неописуем. Игра талантливого музыканта была поистине изумительна. В совершенстве изучив свой таинственный инструмент, он извлекал из него сильные и в то же время удивительно нежные звуки. Прекрасная мелодия сменялась модной шансонеткой, шансонетка полькой и так далее и так далее. Он приступал к исполнению каждой музыкальной вещи с искусством знаменитого маэстро и с одинаковым успехом доводил ее до конца. Увертюра к «Вильгельму Теллю», шансонетки из «Прекрасной Елены», баллада короля Туле или хоры из опер лились безостановочно, чередуясь друг с другом. Любопытно было смотреть, как стонали дикари при звуках хора воинов из «Фауста», как плакали, слушая песенку «Розы», или пускались в пляс при звуках польки Форбаха.

Порядком устав, он вынужден был остановиться, несмотря на то, что ненасытные слушатели громко требовали продолжения концерта. Фрикэ пообещал непременно сыграть для них завтра, после чего мог, наконец, свободно растянуться под деревом и вкусить всю сладость сна. Пьер улегся рядом с ним в надежде услышать последнее слово этой музыкальной оргии.

– Удивительно! .. Поразительно! .. Ничего подобного никогда не слыхал. Да каким же образом? Уж нет ли у тебя в животе музыкального ящика? Ты не человек, а просто чудо.

Фрикэ захохотал.

– Можно подумать, что ты насмехаешься надо мной. Как будто ты не знаешь, что два куска коры, гладко выскобленные и завернутые в обрывок листа, представляют из себя инструмент, в который надо только дуть, твердо зная свой репертуар. Всякий уличный мальчишка Парижа слушал такие музыкальные пьесы не один, а десять раз… с высоты райка, который был для меня в дни представлений настоящим раем.

– А как выглядит сам инструмент?

– Да ведь я только что описал его тебе. Я научился играть на нем в те дни, когда повесничал на улицах Парижа. И какую же ругань прохожих и вой собак слушал я, изучая этот самодельный инструмент! Довольно, попробуем теперь заснуть. Пока все обстоит благополучно. Наша звезда верно служила нам до сих пор, и мы с избытком вознаграждены за оказанный нам прием на острове Вудларк. План наших будущих отношений с папуасами у меня готов. Удовлетворение их страсти к музыке заменит мелкий стеклянный товар. Спокойной ночи.

Но уснуть и погрузиться в мир мечтаний было совсем не так легко, как казалось сначала, и оба друга заметили, благодаря светлой ночи, как мало папуасы нуждаются в отдыхе. В самом деле, вместо того, чтобы растянуться на земле, они остались сидеть вокруг костра, болтая, смеясь, перебирая в памяти все события этого вечера и усердно припоминая мелодии примитивного инструмента парижского шалопая. Проспали они каких-нибудь два часа и, лишь только солнце позолотило верхушки гор, принялись рыскать по поляне.

Следующий день был посвящен просушиванию саго и загрузке пироги, отысканной в тайнике и выведенной на свет Божий черными, бесстрашными водолазами. Фрикэ подарил Узинаку совсем новую огненно-красного цвета рубашку, в которую храбрый начальник дикарей тотчас нарядился. Пьер пожертвовал, в свою очередь, алого цвета платок, разорвав его на полосы по количеству воинов. Дикари обрадовались этому подарку не меньше начальника и сразу же понаделали из этих лоскутьев ожерелья, громко прославляя щедрость европейцев, умеющих угостить и вознаградить своих гостей сообразно с положением и заслугами.

Так как в стране было изобилие саговых пальм, папуасы, пересилив свою врожденную, вошедшую в пословицу лень, заготовили громадное количество драгоценной муки. Отношения продолжали оставаться самыми дружелюбными благодаря веселому нраву парижанина, добродушию моряка и не прекращавшейся ни на минуту занятной болтовне с помощью Виктора.

Так Фрикэ узнал, что Узинак, уроженец севера Новой Гвинеи, пришел в эти отдаленные места, находящиеся от его деревеньки на четыреста лье, ведомый единственным желанием перекочевать с насиженного места на новое, желанием, обычным у народов примитивных рас. Случай занес его в племя дикарей, живущих на юго-востоке отсюда, на расстоянии восьми дней плавания. Благодаря своей храбрости, Узинак стал их начальником и сумел заставить повиноваться себе беспрекословно. Отправившись в путь две недели назад, они забрели в эту отдаленную часть острова поохотиться, наловить рыбу и собирались уже отплыть в обратный путь, когда увидели негритов, почитаемых ими за кровожадных зверей и всячески преследуемых.

Из этого рассказа парижанин хорошо запомнил лишь то, что деревенька, из которой отправились дикари, находится на юго-востоке.

– Браво! Это и наша дорога, мы отправимся вместе.

– Да, да, непременно вместе, – добавил Пьер де Галь.

Приготовления к плаванию, были, наконец, окончены, запас саго туземцев перенесен на барку, так искусно скрытую в бухте, что европейцы и не подозревали о ее существовании.

Увидев это чудо морского строительного искусства папуасов, Пьер де Галь вскрикнул от удивления.

– Гм! – пробурчал в свою очередь Фрикэ. – Как тебе нравится этот адмиральский корабль?

– Неглупы наши союзники, очень неглупы. Пирога устроена просто-напросто из бечевок, и рыболовы Ла-Манша, если б увидали ее, не преминули воспользоваться этим хитроумным изобретением.

По красоте, легкости и удобству пирога представляет остроумнейшее изобретение из всех судовых построек подобного рода. Самые большие из них, так называемые пироги для дальнего плавания, имеют чуть не двадцать аршин в длину и два аршина в ширину. Такой была и та, которой, как знаток, любовался Пьер де Галь. Это скорлупа, выдолбленная из ствола крепкого кедрового дерева, чрезвычайно легкая на ходу; несмотря на большие размеры, толщина ее не больше четверти вершка, а для того, чтобы она не переломилась и не перекашивалась, она снабжена изнутри откосными подпорками. Красиво приподнятая на носу широким деревянным водорезом, она смело рассекает волны и быстро несется вперед.

Пирога может делать крутые и быстрые повороты, отнюдь не уменьшая скорости хода, и не может опрокинуться. Две трети ее покрыты крышей из листьев, поддерживаемой легким срубом, назначение которой – защищать экипаж от палящих лучей солнца. Носовая часть отделана широкими досками, положенными вертикально. Доски украшены вычурной резьбой в виде листа, или человека, или зверя. В этом украшении богатая фантазия примитивных детей природы проявилась полностью.

Что касается мачты, то внешне это одна из самых наивных выдумок и, на первый взгляд, кажется лишенной малейшего смысла. Представьте себе огромные козлы, служащие плотникам для обстругивания досок, которые вместо двух подпорок имеют три. Замените тяжелые куски дерева тремя бамбуковыми жердями, легонько прикрепленными к передней части пироги, и вы будете иметь представление об этой мачте без рей, ванты и штога. Кроме того, что ее можно поставить или спустить без труда, она обладает еще одним несравненным качеством: не оказывает сопротивления ветру и не мешает усилиям гребцов. Если подует попутный ветерок, сразу же ставится широкий парус – просто-напросто большая рогожа, сплетенная из пушка, покрывающего молодые листья саговой пальмы, или из самых тонких листовых жилок. Этот парус, скатанный вокруг бамбуковой ветки, имеет в длину шесть метров, в ширину два и распускается самым обычным способом. Если ветерок свежеет, достаточно ослабить средний канат, поддерживающий рею наверху мачты, – и парус опускается. Руль – длинное, с широкой лопаткой весло, привязанное к задней части пироги волокнами индийского тростника, им черномазые управляют необыкновенно ловко.

Пирогу европейцы привязали к пироге папуасов. Потом наши друзья, счастливые, как потерпевшие кораблекрушение и отправляющиеся искать более гостеприимную страну, удобно разместились на гребном судне дикарей, торжественно названном адмиральским кораблем.

Парижанин мечтал увидеть где-нибудь французский флаг, поднятый, как читатель помнит, со времени отъезда с «Лао-Дзы». Хотя корабли цивилизованных народов редко переплывают эти неизведанные моря, Фрикэ все-таки надеялся, если такой попадется, обратить на себя внимание экипажа. Почему, в самом деле, не попытать счастья? Кроме того, эти места изобилуют, по словам Узинака, пиратами-папуасами, совершающими набеги на берега и грабящими окрестные села. Они бесцеремонно нападают на рыболовов и уводят их в рабство. Только флаг, указывающий на людей цивилизованных и располагающих огнестрельным оружием, удерживает дикарей от грабежей и буйства.

При слове «рабство», переданном Виктором, Фрикэ навострил уши.

– Как? В Папуазии есть невольники? Неужели дикарям недостаточно одной общественной язвы – каннибализма? – спросил он у Узинака.

Начальник захохотал и дал следующий ответ:

– Папуасы не все антропофаги. Доказательство этого, например, береговые жители. Что же касается горцев, о, это другое дело. Береговые жители – люди смирные, гостеприимные, любят кочевать с места на место и питаются тем, что дает им рыбная ловля и саговое дерево. Горцы, напротив, ведут оседлую жизнь, охотятся, разводят иньям, сахарный тростник и так далее. Они сильны, свирепы и каннибалы.

– Здесь, как я вижу, – заметил Фрикэ, – все навыворот. Чуть не во всех странах света землепашцы обычно смирные, береговые жители сущие разбойники. Не так ли, Пьер?

– Совершенно верно, мой милый; но все-таки это не так странно, как кажется. Ты забываешь, что мы у антиподов и мир здесь стоит вверх дном.

– Браво, – засмеялся Фрикэ, – ты первый угадал причину.

– А что касается невольников, – объяснил Узинак, – сам увидишь, что мы с ними хорошо обходимся.

– В этом я не сомневаюсь, мой храбрый папуас, и эта надежда отчасти мирит нас с половиной населения громадного острова Океании.

Плавание тянулось без особых приключений уже целую неделю, приостанавливаясь только в безлунные ночи. Тогда пироги приставали к берегу, путешественники располагались лагерем неподалеку от них и с рассветом снова пускались в путь. По пути им не попадались корабли, принадлежащие цивилизованным странам, зато бесчисленное множество пирог, зачастую с весьма подозрительным экипажем, пересекало дорогу наших друзей и их союзников. Однажды случилось даже, что одна из сомнительных пирог попробовала было внезапно напасть на них. Приблизившись на расстояние человеческого голоса, люди чужого экипажа быстро сорвали на своей пироге крышу из листьев, мешающую натянуть лук. Это означало не пустое любопытство, а пахло наглым нападением. Фрикэ, проворно схватившись за ружье, послал в их сторону пулю. Успех был необыкновенный: черные зачинщики ссоры мигом водрузили крышу на место, что, по выражению Пьера, было равносильно закрытию пушечного люка, и быстро удалились в противоположную сторону.

На восьмой день около полудня пирога вошла в узкий пролив, мелководный и унизанный коралловыми рифами, мешающими плаванию до такой степени, что несколько человек вынуждены были сойти в воду и тащить пирогу веревками. Но вдруг этот узкий мелководный пролив стал глубже и превратился в лиман, окаймленный с двух сторон густым кустарником.

Лиман этот не мог быть ни чем иным, как устьем реки. На это указывала глубина и внезапно изменившийся цвет воды. В этом месте имелся как бы разрез в коралловой скале, потому что полипы, погибшие от смеси пресной воды с соленой, оставили свободным доступ к берегу.

Солоноватая вода, гибельная для кораллов, способствовала росту корнепусков, «деревьев лихорадки», как называют их туземцы. Болотистая местность этих стран сплошь покрыта растением, распространяющим вокруг смертельную заразу.

Пирога проходила в это время мимо целого ряда судов всех размеров, начиная с самого большого и кончая крошечной душегубкой, способной везти только одного гребца. Крики радости встретили появление белых, и приветствия огласили воздух.

Середина реки была покрыта, как громадным букетом из зелени, множеством островков с извилистыми крутыми берегами. Поток воды терялся в широком бассейне, усеянном болотными растениями, в середине которого возвышалось с дюжину построек необыкновенно странной архитектуры.

На целом лесе свай от семи до восьми метров в высоту, между которыми снует в лодках веселая и болтливая толпа, воздвигнуты на расстоянии почти пятидесяти метров от берега громадные постройки двух совершенно различных типов, сооруженные целиком из дерева. Большая их часть имеет форму четырехугольника, покрытого громадной крышей, устроенной из листьев банана или кокосового дерева и напоминающей крышу пироги. Два дома, гораздо меньше других и стоящие от первых на некотором расстоянии, походят на огромные ниши, поддерживаемые четырьмя длинными жердями.

Фрикэ знаком спросил Узинака, что означает эта разница. Папуас ответил ему, что в этих нишах живут молодые люди возраста, в котором пора вступать в брак.

Почти половина домов соединена с берегом целым рядом бревен, положенных одно к другому и поддерживаемых в наклонном положении козлами. Устроено все так, что малейшего усилия будет достаточно, чтобы столкнуть этот импровизированный мост в воду и создать непреодолимую преграду между постройками и твердой землей. Другие же, совершенно изолированные от берега, стоят на сваях, к которым привязаны лодки. Фрикэ, пораженный этим новым и странным зрелищем, не верил своим глазам. Это-то и есть свайные постройки, открытые в центре Африки и, по словам Ахилла Раффрая, одного из самых смелых и добросовестных французских исследователей Новой Гвинеи, очень похожие на «станции, растущие на озерах», которые существовали в доисторические времена и которые известны нам из описаний ученых, сделанных так верно, как будто они скопированы с натуры на островах Папуазии.

Пирога остановилась, и Узинак стал готовиться к подъему в свое воздушное жилище. Ни лестницы и ничего похожего не было. Папуас проворно карабкался по сваям, за ним следовали, с ловкостью белки, два француза и молодой китаец, восхищая папуасов смелостью и легкостью движений.

Трое друзей достигли, наконец, жилища папуасов.

– Странное помещение, – проговорил Пьер, взбиравшийся первым. – В нем есть все, кроме самого необходимого.

– О-ла-ла! – ответил Фрикэ. – Да здесь, должно быть, живут сумасшедшие. Каким образом, черт возьми, держатся они на этом полу и не падают в воду с перекладин, отстоящих друг от друга чуть не на метр… О милосердный Боже, как все это чудно!

Зрелище было поистине удивительное. Жилище папуасов, имеющее, как мы уже сказали, форму четырехугольника, представляло изнутри раму на сваях с накиданными на нее вдоль и поперек перекладинами, образующими открытые решетчатые отверстия в квадратный метр, точно колодцы. Такой пол являлся продольным узким коридором. Направо и налево устроены легкие перегородки из листьев и жилок саговой пальмы с семью или восемью дверями, ведущими каждая в комнату отдельной семьи. Наконец, с передней части, со стороны моря, дом оканчивался широким выступом, открытым со всех сторон, с крышей из листьев. Эта терраса, куда собираются днем семьи, населяющие воздушное жилище, подышать чистым воздухом. Под словом семья мы не понимаем только отца, мать и их потомство. И употребляем его в самом широком смысле и разумеем под ним людей близких, а также невольников, одним словом, всех, кого общая нужда соединила вместе.

Каждая отдельная комната предоставлена во владение одной семьи, и нередко случается, что в обширном воздушном помещении живут вместе пятьдесят или шестьдесят мужчин, женщин и детей, за исключением молодых людей, помещенных в отдельных домах.

Все дикари в костюмах праотцов, грязные и вонючие, важно стояли на перекладинах, дружески приветствуя европейцев.

Если внешний вид свайной постройки был странен и оригинален, то внутренность помещения превосходила все ожидания. Фрикэ и Пьеру де Галю казалось, что они просто-напросто попали на совет нечестивых, так здесь было все грязно, скверно и неуютно. Мебель состояла из накиданных там и сям веток, рогож, коры бамбука, лохмотьев и листьев, готовых, казалось, каждую минуту упасть в море, и беспорядочно набросанных на решетчатые отверстия нескольких досок, добраться до которых представлялось неискусному гимнасту делом невозможным. Одни доски служат вместо кроватей, другие очагом. Подстилка из листьев на первых заменяет матрацы, а толстый слой земли, покрывающий другие, служит очагом. Съестные припасы, когда они невозможны для еды в сыром виде, жарятся и варятся в золе. Копья, стрелы, остроги, весла виднеются всюду, кроме того, несколько цилиндров, и это все.

Окинув быстрым взглядом эту примитивную обстановку, Фрикэ вздумал перейти длинный узкий коридор, чтобы посмотреть террасу. Миновать эти решетчатые отверстия, под которыми шумело и клокотало море, оказалось делом нелегким. Парижанин, однако, не задумался, он видел многое и почище этого. Ловко перепрыгивая с перекладины на перекладину, он достиг наконец выступа и остановился, пораженный величественным видом. Пьер смело следовал за ним; подобная гимнастика была для него делом привычным, недаром же он с малолетства находился на корабле. Виктор, несмотря на сильное желание не отстать от товарищей, не мог сдвинуться с перекладины, на которой стоял. Сильное головокружение приковало его к месту. Для него разостлали рогожи, по которым он, шатаясь, двинулся вперед, сопровождаемый свистками и насмешками четырех– и пятилетних мальчишек-дикарей, перепрыгивавших с перекладины на перекладину с проворством обезьян. Маленькие свинки с розовыми мордочками бежали за ними по перекладинам так же быстро, как по ровной земле.

Узинак догнал двоих французов и, указывая им жестом на воздушный дом, казалось, говорил:

– Будьте, как дома.