Восемнадцатого октября прибыл из Улан-Батора «Смерч». Мы прочитали письма, узнав новости с Родины, просмотрели двухнедельной давности газеты и стали собираться в путь. Ветер угрюмо ревел за стенами, клочья серых туч стремительно летели на юго-восток. Завтра нам предстояло навсегда покинуть уютное убежище и снова пуститься, как в океан, в открытую холодную Гоби. Мы должны были пройти поперек Гоби больше восьмисот километров с запада на восток, до аймачного центра Восточной Гоби – Сайн-Шанды («Хороший неглубокий колодец»). На такое расстояние нечего было и думать найти проводника. Знающие люди после нескольких совещаний в аймаке и айкоме посоветовали нам идти ближе к северной окраине гобийской зоны. В двухстах пятидесяти километрах на север от Далан-Дзадагада когда-то находилась автомобильная станция Шарангатай («Желтая равнина»). Шарангатай был соединен телеграфом с Сайн-Шандой и пограничными пунктами. Теперь от станции не осталось и следа, линия заброшена на участке от Шарангатая до монастыря Улугей-хид («Строгий монастырь»), но столбы, местами с проволокой, еще стоят. По этим столбам мы без ошибки доберемся до Улугей-хида, а там и до Сайн-Шанды.

Это предложение было принято как самое удачное. Возражения шоферов, что вдоль столбов может не оказаться дороги, пригодной для передвижения автомобилей, я отвел. Столбы при постройке линии должны были подвозиться на чем-то, даже если их подвозили на верблюдах – верблюжья дорога для полуторок годится. Небольшие участки песков, пухлых глин или крутых гор мы всегда сможем объехать, не теряя из виду линии столбов.

Передовым назначили «Дзерена» вместо потерявшего свою прежнюю лихость «Смерча». Наверху «Дзерена» заседала коллегия «проводников», состоявшая из Эглона, Данзана и меня. «Проводники» были несколько смущены предстоявшим восьмисоткилометровым путем, но виду не показывали и бойко огрызались на колкости профессоров.

«Дракону» поручили вывозку базы и коллекций в Улан-Батор. Туда с первым же рейсом отправлялась Лукьянова – главный квартирмейстер. На ней лежала важная обязанность подготовить зимнюю базу, так как нам предстояло работать в Монголии в начале зимы.

Темнело. Я медленно обошел весь дом, проверяя, не забыто ли чего-нибудь. Два цирика разобрали старую юрту, служившую кухней. Не раз в особенно холодные вечера мы собирались сюда в тесный кружок, грелись, курили и рассказывали разные истории. В правой стороне двора упаковывали коллекции, тут же на стене Эглон сушил шкуры и рога дзеренов, левее, у входа, стояли бочки и баки с водой. Крыша дома нависала над проходом, превращая его в туннель. Я прошел по этому темному туннелю в кладовую через дверь в задней стене дома. Испорченные покрышки и камеры, разбитые аккумуляторы, поломанные рессоры лежали в углу. У стены высился штабель ящиков – научная добыча нашей экспедиции – все еще добрые три тонны, хотя и «Дракон» был нагружен до отказа, и «Смерч» свез в Улан-Батор одну партию. Правее лежали мешки с мукой, крупой, тюки с уже ненужным снаряжением.

Для путешественника склад экспедиции, всегда обладает какой-то притягательной силой. Должно быть, совокупность снаряжения, продуктов, инструментов, приведенная в готовность, дает ощущение прочного фундамента, обеспеченности выполняемого дела. И сейчас каморка, заставленная всеми этими вещами, вместе с научными сокровищами, с трудом добытыми из безвестных гор, показалась мне уютной. Я прикинул объем подлежащего вывозке имущества и со смутным сожалением вышел. Временный дом наш, обиталище кучки советских людей на окраине аймака, посреди огромной пустынной равнины, – завтра его у нас больше не будет.

Эглон разбудил меня в полной темноте и поднял обоих наших водителей. В морозном мраке загорелись факелы – начался разогрев машин. Андросов с Лукьяновой как остающиеся готовили чай. Мы, уезжающие, поспешно сворачивали и увязывали постели.

После кружки горячего чая «душа осмелела», как выразился Пронин. Мы надели полушубки, натянули кое-как дешевые козьи дохи, сшитые на людей много меньшего размера, и превратились в косматых и неуклюжих страшилищ. В кузове, на скамейке, составленной из покрытых кошмой ящиков, я уложил сумку с картами и полевыми дневниками, повесил на шею бинокль, ФЭД, между колен зажал винтовку – таково было снаряжение члена коллегии проводников.

Кряхтя, взбирались два других проводника – Эглон и Данзан. Громов уселся в кабину, разложив свои записные книжки, компас, трубку. Только Орлов, по обыкновению, копался в своем чемоданчике на крыле «Смерча». У нашего Юрия Александровича была удивительная потребность – брать с собой в кабину множество ненужных вещей. Как мы ни уговаривали его передать все тючки и чемоданчики наверх, где сидели бдительные оруженосцы – наши рабочие, профессор упорно отнекивался и ехал, обложенный своим скарбом.

Эглон выпалил из дробовика, Орлов засуетился и кинулся в кабину, Андросов ответил тоже выстрелом, стоя у своего «Дракона».

В серых морозных сумерках мы повернули на улан-баторскую дорогу и понеслись на север. Нам нужно было проехать до Холод (Холт) сомона и оттуда повернуть на Шарангатай. Близко от аймака находилась большая глинистая котловина. Клубы густой пыли взметнулись от колес машин, и показалось психологически странным связать мороз с освещенной яркими лучами восходящего солнца пылью самого летнего вида. Впоследствии я привык к этому, обычному для Монголии, явлению.

Бесконечной лентой летела навстречу знакомая, наезженная дорога, ставшая при высоко поднявшемся солнце еще более однообразной и серой. Резкие черные круги выделялись там и сям на равнине. Это диски автомобильных колес, главным образом от ЗИСа – 5, разбросанные беспечными монгольскими водителями во время войны по всем главным дорогам республики. Диски заменили теперь классические верблюжьи кости, когда-то обрамлявшие караванные пути. Конечно, кости встречались гораздо чаще, диски разбросаны на больших расстояниях, но и скорость автомашины несравнима со скоростью каравана. Таким образом, в конце концов впечатление одно и то же…

Оставив в развалинах монастыря Олдаху-хид приветственное письмо и маленькую бутылочку со «шкаликом» для Андросова, мы поспешили дальше. Хотелось до темноты достигнуть старой дороги, чтобы с утра ехать по определившемуся пути. Но судьба рассудила по-другому.

Проехав Холод сомон, мы остановились на месте, заранее установленном по карте для поворота с дороги, и стали ждать отставший «Смерч». Ждали его целый час и поехали назад, километров двенадцать, где нашли машину в беспомощном состоянии, с замкнувшимся накоротко аккумулятором. Чинили, тащили на буксире и бились так до темноты. Пришлось встать на ночлег в трех километрах к югу от сомона. Отъехали с километр в сторону от дороги. Набрали аргала, зажгли костер и при его свете разобрали аккумулятор. Ветер, вначале помиловавший нас, зашумел на открытой равнине. Чаю напились под прикрытием машины, затем каждый поставил себе койку, где понравилось. Защиты от ветра, крутившего и заходившего со всех сторон, все равно не было. Раздеваться казалось страшно, но и лезть одетым в спальный мешок, увы, всегда тесный, настолько неприятно, что это делать можно только в особых случаях…

Утром, до окончания ремонта аккумулятора, я отправился побродить по окрестности. Под тонким песчаным слоем по всей равнине выходили коренные породы, образуя плоское скалистое дно. Каждый ничтожный холмик был покрыт россыпью крупных кусков кварца и красной яшмы. Я собрал несколько халцедонов и, перейдя маленький ложок, вышел на равнину, испещренную выступающими гребешками твердых пород, до блеска отполированных ветром и покрытых черным пустынным загаром. Под одной из кубических черных глыб были воткнуты в песок кусочки кварца, очерчивавшие круг около полуметра диаметром. В центре круга лежали пестрые халцедоны. По-видимому, где-то здесь стояла юрта, и дети оставили по себе память на этой сейчас безжизненной равнине, одной из древних хаммад – каменистых участков пустыни, сейчас зарастающей с наступлением, пока еще очень робким, более влажного периода.

Выстрелом из лагеря напомнили о необходимости возвращаться. Аккумулятор был готов. «Смерч» на пробу послали в сомон за водой: мы хотели ехать допоздна и не зависеть от колодцев.

В половине второго наконец тронулись в дальнейший путь. Быстро нашли старый тракт, по которому добрались до Шарангатая, вернее, до того, что было им раньше. Сейчас от станции остался только колодец: земля, выровненная вокруг него, покрылась высокой дерисовой кочкой. Одинокая гора Халдзан-ула («Лысая гора») дала возможность ориентироваться. Проехав гору, мы повернули на восток, спустились с низкого увала в котловину Мурун-тала («Равнина большой реки») и заметались в тревоге между громадными пучками дериса. Проехали еще около километра и увидели первые столбы. Некоторые из них лежали поваленные, на изоляторах других еще висели куски проволоки. Но самое важное – вдоль столбов шел едва заметный, заросший на холмиках и смытый в лощинах автомобильный след. Значит, машины когда-то проходили здесь. Наступило общее успокоение, особенно для шоферов и для начальника экспедиции. Если бы дорога оказалась очень тяжелой, то мы могли бы задержаться еще на «холостом» пути в Сайн-Шанду до наступления морозов, тогда прощай палеонтологические раскопки!.. Но теперь следы давно прошедших автомобилей неоспоримо доказывали, что наши машины пройдут тоже. Отлично! Линия столбов едва выделялась прямой серой гребенкой на красноватой поверхности глинистой котловины. Всякие следы машин исчезли, но глинистая корка была тверда, и полуторки шли без затруднений от столба к столбу. Несмотря на издевки профессоров, мы, проводники, держались поближе к столбам, справедливо рассудив, что при будущих объездах гор и обрывов следует находиться в наименьшем удалении от «путеводной звезды».

Глинистая котловина растянулась на десятки километров. На ее словно искусственно выглаженном дне растительность почти отсутствовала. Только кочки полыни и сухие редкие кустарники какой-то колючки виднелись на комковатой твердой почве малозаметных возвышений. Я попытался представить, каково бы было пробираться здесь во время дождя. Едва я решил, что передвижение в дождь абсолютно невозможно для автомашин, как увидел сначала один, а за ним невдалеке и второй высохшие трупы верблюдов. Следы, запечатленные в затвердевшей глине, отразили все происшедшее в момент гибели животных. Почва кругом была истоптана – видимо, застигнутые дождем верблюды бесцельно кружили по липкой, размокшей глине, но совершенно не могли выбраться или теряли направление. Борозды скользивших ног, ямки от колен падавших животных, вмятины от их тел – вся трагедия была как на ладони. Выбившись из сил, животные издохли еще до того, как глина успела высохнуть. Трупы верблюдов все еще были облеплены твердой, точно цемент, коркой глины.

Эти огромные, вязкие в дождь пространства, без сомнения, были грозными ловушками для верблюдов, приспособленных к сухой почве гобийских равнин и гор. Однако для антилоп, оленей с цепкими копытами или для лошадей с их «дорожной памятью» и отличной ориентировкой вязкие глины не являлись серьезной опасностью. Нужны были уж слишком сильные и продолжительные дожди, чтобы превратить их в топи.

Из котловины, миновав Тахилга-Цаган-обо («Обо Белой жертвы»), мы выехали на мелкосопочник Цонгор-Баян («Богатый ухабами и ямами»). Нас окружило море холмов. На вершинах повсюду торчали развалины твердых пород, очень светлых, почти белых – известняков, мраморов, светло-серых глинистых сланцев, кварцитов. Веселый и светлый тон всей местности оживлялся перистыми гривами дериса. Как золотистые оторочки, вились они под ветром между холмами в солнце ясного осеннего дня. Автомобильный след то терялся, то выступал на верхушках холмов, и дорога вся в подъемах, спусках и поворотах не была однообразной. Полосы, гребни и глыбы светло-серых пород казались голубыми и перекрещивались, мешались, пестрели белыми известняками, желтизной высохших трав, серебристо-желтыми лентами дериса. Голубовато-серебристо-желтые холмы, простиравшиеся до горизонта в прозрачную даль, казались каким-то новым радостным и неизведанным краем.

Около тридцати километров мы проехали по голубой «стране света». Потом холмы стали выше и круче. Темные диориты, острые ребра черных филлитов придали угрюмость склонам сухих русел, куда спустилась теперь дорога. Столбы ушли по крутым гребням налево.

Выбравшись из глубокого сухого русла, мы опять попали в светлую страну. Солнце уже клонилось к закату, голубые оттенки местности сменялись розоватыми, словно другая музыкальная тональность окрасила низкие холмы – тоже ласковая и приветливая, но более мажорная. Столпы подошли к краю области мелкосопочника, справа расстелилась песчанистая равнина, уходившая па юг, где в светлой желтоватой дали слабо различались барханы обнаженных песков. Столбы поворачивали налево, туда, где скопище пологих холмов снова потемнело, очевидно, опять начинались изверженные породы…

Машина резко затормозила, я пошатнулся, инстинктивно сжав винтовку. Эглон уже прицеливался в двух крупных дзеренов, сбегавших на равнину и призрачно мелькавших во впадинах между холмами. Я опоздал и не стал мешать товарищу. В гобийской тишине, при безветрии или слабом ветре, выстрелы хлещут как-то особенно сильно, рассекая и сотрясая воздух. Сквозь заднее окошечко кабины я мельком увидел, как Пронин заткнул пальцами уши, – наш нервный водитель «Дзерена» не любил стрельбы. Если стреляют прямо над кабиной, то выстрелы очень неприятно отдаются внутри ее.

Четыре выстрела, и Эглоп, махнув рукой, опустился на сиденье. Дзерены отбежали далеко, не меньше четырехсот метров уже отделяло их от машины. Звери продолжали нестись во весь опор, почувствовав приволье равнины. Пронин высунулся и укоризненно посмотрел на Эглона.

– Неужели все? Поедем?

Мне стало жаль огорченного шофера, и, облокотившись на кабину, я быстро прицелился. Худшему стрелку, чем Эглон, у меня почти не было надежды снять антилопу на полном ходу, с четырехсот метров. Поэтому я действовал без малейшего волнения.

Антилопа повернулась задом, показав светлое «зеркало», которое я в ту же секунду поймал в прицел, и нажал на спуск. Животное рухнуло, с ходу перевернувшись через голову, раза два брыкнулось и осталось лежать. Вторая, меньшая, антилопа подпрыгнула и ускорила бег. Я опустил винтовку – мяса было совершенно достаточно. Первобытные вопли и приветственное махание руками – то, чем товарищи выражали одобрение удачному выстрелу и радость добыче, право же, были нисколько не менее приятны, чем похвала какой-либо из моих научных работ…

Машина Андреева спустилась на равнину за добычей.

Антилопа оказалась не дзереном, а какой-то новой, неизвестной нам породы: более крупная, с прямой мордой, с большими ушами и очень светлого, кофейного цвета шкурой. Как впоследствии определили, это была обитательница бассейна Хуанхэ, антилопа-ада. Отсюда до долины Хуанхэ было совсем не так далеко – не больше трехсот километров… В Улан-Баторском музее есть хороший экземпляр антилопы-ада, но убитая нами была еще крупнее.

Дни стали короткими – темнело в шесть часов. В десять минут седьмого мы остановились среди мелкосопочника, там, где линия столбов, переломившись углом, повернула к югу.

Ничего не подозревая, мы поставили палатку около свалившегося столба, висевшего одним концом низко над землей, на уцелевшей проволоке. Здесь оказалось много топлива, и повар решил напечь пирожков и котлет на дорогу. Пронин тоже набрал дров и разложил большой костер. При свете костра мы установили, что погибла шестерня стартера. Запасной не имелось, и отныне машину стали заводить ручкой.

Место лагеря оказалось неудачным. По обычной примете путешественников, если случается одна беда, то надо обязательно ждать вторую и третью – якобы всегда происшествий бывает по три – три счастья, три несчастья. Такая примета, как бы нелепа она ни была, нашла в эту ночь полное свое оправдание.

Сразу после того как выгрузили машины, выяснилось, что вся почва кругом покрыта зверскими колючками. Проклятые растения были снабжены, по-видимому, не шипами, а гарпунами. Каждая брошенная на землю вещь, если она не была из металла или из дерева, немедленно пронизывалась колючками, и после этого ее уже опасно было брать в руки. Решительно ни сесть, ни положить ничего было нельзя. На следующий день обнаружился еще один сорт колючек – зернышки ковылька с ершистым наконечником и длинным хвостом. Такое устройство позволяло этим «хвостовикам» не только вонзаться в ватники, но и передвигаться в вате все глубже и глубже, пока острый носик зернышка не выходил на другую сторону, коля и царапая кожу.

Все остальное время пребывания в поле мы мучились с этими хвостатыми колючками, находя их то в спальном мешке, то в глубине ватника и почесываясь от них не хуже, чем от некоторых насекомых. Колючки явились первой бедой. Едва мы, усталые и сытые, улеглись в метки и согрелись, как в палатку ворвался Андреев с воплем: «Дайте винтовку – волки!» Пальма действительно лаяла упорно и звонко с четверть часа, но мы не обратили на это внимания. Однако шофер заставил нас подняться – мы знали, что стрелять Андреев совершенно не умеет и может попасть в Пальму вместо волка.

Натянув сапоги и полушубок, дрожа от ветра, холодившего голые колени, я вышел из палатки с винтовкой.

Ущербная луна освещала бледные склоны холмов, угрюмо щетинившиеся черными кустами. Достаточно было одного взгляда, чтобы узнать в таких же кустах, только расположившихся на самом гребне склона, андреевских «волков». Напрасно шофер клялся, что «они» пришли, сели и ждут. Эглон, тоже выкарабкавшийся из мешка, со смехом выстрелил в кусты. Никакого движения. Выругав фантазера, мы поплелись в палатку. Но третья беда уже подкарауливала нас. Едва я снова согрелся в мешке, как услышал назойливое гудение над самым ухом. С трудом разлепив смыкавшиеся веки, я огляделся, но ничего не увидел в слабом, проникавшем через палатку лунном свете. Опустив голову на подушку, я снова услышал гудение и тут сообразил, что это гудит висящий на проволоке столб. Ночной ветер заставил вибрировать железный провод брошенного телеграфа, сохранившийся на этом участке. Поваленный столб натягивал проволоку туже и резонировал. Гудение становилось все сильнее, принимая злобный оттенок. Привыкшие к полной ночной тишине товарищи стали ворочаться, недовольно покряхтывая. А гудение перешло в торжествующий рев, наглый и нестерпимый. Очевидно, ветер усиливался. Проклиная день и час своего рождения, выбрались из мешков Орлов с Эглоном, вышли и отцепили от столба две привязанные за него палаточные растяжки. Но труды их были напрасны – едва они улеглись, как услышали настойчивый рев столба. Очень хотелось спать, и я терпел еще с четверть часа, но столб ревел и ревел, пока я, потеряв всякий сон, не вылез из мешка и не нашарил близ печки топор.

– Я помогу! – высунулся вдруг из своего мешка Эглон. – Больше невозможно терпеть!..

– А я думал, ты спишь!

– Заснешь тут разве! – мрачно отозвался Эглон, осторожно опуская руку вниз – искать сапоги в колючках было небезопасно.

Столб, как будто чувствуя близкую расправу, заревел особенно злобно. Казалось, вся палатка начала вибрировать. В неверном лунном свете мы не сразу нашли проволоку. Только когда Эглон, запнувшись за нее, полетел в колючки и огласил лагерь проклятиями, проснулись все. На подмогу вылез повар с фонариком. Проволока оказалась непостижимо крепкой, но и общее раздражение дошло до пределов. Страшные удары топором, снопы искр от щебня, свист проволоки – и столб глухо стукнулся об землю. Наступила тишина. С победой мы вернулись в палатку. Четвертой беды не случилось, но от раздражения мы не сразу уснули.

Утром поднялись задолго до рассвета с целью удлинить маршрутный день. Вчера мы прошли всего сто километров – слишком мало: осень была па исходе, приходилось торопиться.

Высоко в небе висел узкий, почти горизонтальный серп луны. Пепельный, нежный свет лился на склоны западных холмов, а восточные резко, черно и угрюмо вырисовывались на розовеющем горизонте.

Без всякого сожаления мы оставили «лагерь ревущего столба». Сразу же за стоянкой оказались развалины небольшого монастыря и два колодца с плохой, застоявшейся водой. Поворот дороги – и открылась большая котловина, недобро выставлявшая напоказ по всей своей ширине кочки и бугристые пески. На небольшом уступе перед песками стоял ослепительно белый, полуразрушенный субурган. Левее, за холмом, виднелись ряды келий, сохранившихся лучше, чем здание большого храма, от которого остались только кучи полуразмытых сырцовых кирпичей. Это был прежде довольно большой монастырь Талаин-Чжисахурал («Монастырь долинной святости»).

Мы пошли посмотреть развалины – иногда удавалось находить в таких монастырях бронзовые или глиняные статуэтки богов. Каждому хотелось найти что-нибудь на память о путешествии.

Орлов нашел несколько книг: пачки удлиненных листов между двух деревянных дощечек, стянутых шелковыми лентами. Книги оказались на тибетском и старомонгольском языках. По уверению Данзана, это был какой-то древний роман, и мы решили взять книги для Комитета наук.

Я подобрал деревянные тибетские печати-клише для изготовления листов с молитвами.

– Иван Антонович, машина идет! – окликнул меня «батареец». Все смолкли, прислушиваясь. Гул мотора приближался с каждой минутой. Откуда было взяться здесь, на безлюдном пути, машине? Сильно заинтересованные, мы поспешили к полуторкам, а мотор звучал все сильнее, мощный и ровный.

– Идет ЗИС! – уверенно крикнул Пронин. С уступа под субургапом мы увидели крохотную черную коробочку, медленно плывшую среди кочек, слева от нас вдоль края котловины. Вот коробочка выросла до размеров письменного стола, стали видны люди, сидевшие на завязанном брезентами грузе. ЗИС раскачивался с боку на бок и клевал носом, одиноко и упорно пробираясь по бездорожью. Мы молча поджидали, довольные встречей, надеясь подробно расспросить о дороге. Расспросить не аратов, привыкших к передвижению на коне или верблюде, а таких же, как мы, автомобилистов, могущих правильно расценивать дорогу! ЗИС подошел, темный, громоздкий, тяжелый, и наши полуторки показались перед ним хрупкими. Краска на капоте и кабине машины стерлась от песчаных бурь, блестел отполировавшийся металл.

Собака – настоящая немецкая овчарка – залаяла с высоты кузова. Закутанная женщина неприветливо взглянула на наши улыбающиеся лица. На борту кузова висел убитый дзерен. Сидевший впереди на грузе монгол что-то закричал приветливо, и Данзан откликнулся обычным «сам байну».

Из кабины, неловко волоча длинную винтовку, выбрался невысокий чернявый человек. Не полевая сумка, но неуловимые для непосвященных признаки помогли угадать в нем геолога.

Вскоре мы простерлись над картами на разостланной кошме в наиболее важной для всех путешественников беседе – о предстоящем пути. ЗИС шел на Шарангатай, и геологи очень обрадовались, когда узнали, что мы прибыли оттуда и теперь до самого конца пути их будет вести наш путеводный след. Нам же не повезло: геологи ехали из района бывшей караванной станции Саир-усу, давно уже не существующей, – северо-восточнее намеченного нами направления.

След ЗИСа был нам не нужен, и мы не стали тратить время на расспросы, а спустились в котловину и принялись нырять между кочками. Резина полуторок сильно подносилась и теперь начала слишком часто напоминать о себе – чуть ли не каждый час езды кончался сменой баллонов и досаднейшей задержкой.

День окончился без особых впечатлений, а следующий начался с обычного пересечения чередующихся котловин и скалистых гряд. Медленно забирались мы на перевал в горах Элигений-ула («Печеночных») через черное ущелье – великолепную сквозную долину. Жестокий ветер дул нам прямо в лоб, неся слабо ощутимый странный запах нагретой ткани. Я так и не додумался до объяснения – откуда он взялся, как мы пошли на спуск и очутились в новой котловине, заполненной высокими песчаными кочками по пяти метров высоты, густо поросшими зеленой колючкой. Колодец и вытоптанная стоянка скота показались справа, потянуло запахом мочи. Поодаль стояли две юрты. Котловина, круглая, как озерко, в поперечнике была не больше километра.

Мы не стали приближаться к юртам, чтобы не распугать скотину лезть в песок также было неблагоразумно. Поэтому мы выбрались на каменистый увал, взяв круто вправо и расставшись со столбами. Впереди встал черный хребет, усаженный треугольными скалами, будто зубами чудовищной акулы. С тревогой я рассматривал его в бинокль – протянувшийся далеко с севера на юг, он мог оказаться тяжелым препятствием.

Но судьба благоволила к неопытным гобийским проводникам – хребет был низким и доступным, но мы из-за грозного его вида посчитали его находящимся гораздо дальше, а следовательно, и выше, чем на самом деле…

За страшной зубчатой стеной, обращенной к котловине, простирался мелкосопочник – система мелких долин разделяла холмы, сверкавшие на солнце черными зеркалами пустынного загара. Как будто тысячи тонн смолы были разлиты здесь и покрыли всю местность блестящей черной пеленой!

Столбы не были видны, и мы не знали, в какое из ущелий, разрезавших черный хребет, направить машины. Большое обо, сложенное высокой и узкой пирамидой, указало путь. Оно стояло на вершине горы, на краю громадного обрыва, а прямо под обо пересекались крестом белые жилы кварца. Трудно было бы найти более заметное место для знаменитого, отмеченного на карте Дурбулычжин-Цзурихэ-обо («Обо чистого сердца»). Машины проникли в теснину. На уступе правой стены стояла плита серого песчаника с тибетской надписью «0 м мани падмс хум». Под плитой аккуратными рядками лежали кусочки халцедона, позеленевшие монеты, обрывки истлевшего шелка.

Дальше долинка расширилась. Прямо перед нами высилась стена огромных черных зубцов. Вокруг в неподвижном молчании громоздились черные конусы, зубы, гребни и стены – все чистого черного цвета, будто вырезанные из черного дерева и отполированные.

Ниже пологие склоны и гребни увалов покрывал сплошной панцирь абсолютно черного щебня. Это море черноты рассекалось светло-серыми песками сухих русел с широкими лентами соляных выцветов чудесного небесно-голубого цвета и султанами серебристого дериса.

Причудливо змеились эти яркие голубые и серебряные ленты у подножия теснившихся вверху блестящих черных зубцов. Пики, морды, горбатые спины, башни, лежащие чудовища чернели, с непостижимой резкостью выступая на сияющем небе, а внизу, в расширениях русел, ярко-красные глины и высокие зеленые кочки, казалось, олицетворяли жизнь среди бездушной черноты…

Несомненно, близко должен был быть монастырь. И действительно, едва мы взобрались на узкий черный хребетик и спустились в соседнее ущельице, где приземистые пустынные вязы – хайлясы – говорили о наличии подземных вод, как дорога внезапно вышла в необъятную котловину, показавшуюся безграничной в туманной дали. Налево, впритык к обрывистым скалам, появился громадный монастырь Улугэй-хид. Здания тибетской архитектуры сохранили еще свои стены, и огромная площадь развалин показалась нам после пустынной Гоби размерами чуть ли не с Улан-Батор.

От подножия скал уступами шли один за другим большие храмы с высокими стенами, сооруженные на искусственных террасах из плит песчаника. Ниже сбегали мощеные проулочки между рядами келий и каких-то длинных и низких построек. Большой человеческий труд был затрачен здесь, и теперь только ряды бесчисленных стен в беспомощном разрушении мертво и молча стояли между жаркой песчаной равниной и кручей бесплодных скал. Но нет, не все оказалось мертвым. Высоко над развалинами на уступе обрыва стояла уцелевшая кубическая тибетская постройка. Каково было се назначение для монастыря – осталось нам неизвестным, но сейчас к ней с двух сторон подходили телеграфные столбы целых, неброшеных линий. Несколько цириков поспешно спустились к нашим машинам. Поговорив с Данзаном, они встретили нас очень приветливо. Несколько солдат стали даже помогать нам в обычных «монастырских занятиях». Пока из хорошего колодца мы пополняли истощенный водяной запас, все свободные от этого дела разбрелись по развалинам в поисках «богов». Наиболее ярый искатель богов Эглон и соревновавшийся с ним Пронин усердно раскапывали кучу глиняных обломков. Оба были очень разочарованы, когда мы с Громовым нашли рядом несколько очень хорошо сохранившихся изображений тонкой работы. Солдаты рассказали, что они знают про клад, будто бы зарытый здесь ламами при их изгнании из монастыря. Клад состоит из золотых и серебряных вещей, и солдаты на досуге (а досуга у них здесь, на пустынной телеграфной станции, очень много) роются, пытаясь найти спрятанное.

У наших рабочих и шоферов загорелись глаза. Даже я почувствовал тот исконный мальчишеский порыв к кладоискательству, который владеет всеми особями мужского пола и, несомненно, имеет под собой какую-то биологическую подоплеку. Археология целиком, а палеонтология отчасти обязаны своим возникновением этой тяге к кладоискательству. Может быть, в каждом человеке есть отголоски переживаний древнего горняка, в незапамятные времена искавшего полезные камни, руду или самородные металлы. А так как этим, вероятно, занимались только мужчины, то отсюда и понятна эта черта их характера, мало свойственная гораздо более практичным в отношении кладов женщинам…

Но сейчас мы могли лишь позавидовать монгольским кладоискателям. В одиннадцать часов, запасшись водой и наскоро позавтракав вместе с цириками, мы отправились в дальнейший путь вдоль столбов на этот раз действующего телеграфа, которые должны были привести нас в Сайн-Шанду. Солдаты вывели нас на тропу, и мы поехали прямо на восток.

Дорога поднялась на высокий перевал. Впереди раскинулось плоскогорье с белесым ковыльком, на котором паслись дзерены. Одна из антилоп пала жертвой меткого выстрела Эглона, пополнив запас мяса. На вершине небольшого увала, пересекавшего плоскогорье, «Смерч» усиленно засигналил. Мы остановились. Андреев, выскочив из машины, отчаянно махал кепкой. Пришлось вернуться. Пока нашли повреждение – пробитое реле, у нашего «Дзерена» на стоянке спустил баллон. Мы возились с машинами, а Эглон бродил в стороне в поисках новых находок – наш неутомимый Ян был прирожденный собиратель всего: костей, насекомых, образцов дерева, халцедонов, пустынных многогранников, статуэток богов…

Эглону зачем-то показалось нужным осмотреть два бугорка поодаль, правее дороги. На ближнем холмике оказался разбитый арслан – фантастический лев в виде барельефа из обожженной глины. Такие арсланы украшают цоколи больших субурганов, и этот был, несомненно, похищен из Улугэй-хида, но на перевале, видимо, стало невмоготу тащить его дальше. Эглон собрал и упаковал находку. Теперь этот арслан, склеенный и вделанный в деревянную рамку, приветствует входящих в мою московскую квартиру…

Заполненная песком котловина встретила нас на границе новой области, в ста четырех километрах от Улугэй-хида. Пески погребли длинные гряды базальта, гребни которых местами выходили на поверхность. Отполированные ветром и песком базальты покрылись яркой, блестящей коркой густого и чистого лилового цвета, необычного для камня.

Так чудесно выглядели блестящие лиловые утесы и полосы, рассекавшие рыхлую и желтую поверхность песков, что я в пятисотый раз пожалел о цветной фотографии. Впрочем, и фотография оказалась бы бессильной перед величием, чистотой с тонкими переходами гобийских красок – нужен был художник…

Пески быстро окончились, и мы выбрались на усыпанное щебнем плато. Но не успели проехать по нему и пяти километров, как снова спустились в вытянутую с севера на юг котловину, совершенно черную от сплошного покрова мелкого щебня. Из-под щебня рыжеватым подцветком проглядывала красно-оранжевая глина.

Котловина Цэгиин-Тойрим («Точечная впадина») была такой ровной и такой громадной, что ее поразительная выглаженность, подобная листу стекла, казалась неправдоподобной. Впрочем, вблизи стали заметны мелкие и широкие, окаймленные саксаулом русла, заполненные песком и пересекавшие котловину в трех местах. В их песке машины грузли и буксовали. Щебнистая поверхность самой котловины держала машины лучше, хотя мелкий щебень вдавливался в глубину и машины шли тяжело.

Быстро и незаметно спустились сумерки. Мы решили ночевать в котловине. Машины, койки, костер очутились точно посреди гигантской бальной залы – темнота уничтожила последние признаки неровностей на этом необъятном черном паркете. Хорошо, что стояли спокойные дни и особенно ночи – чистый, без единой песчинки и пылинки щебень свидетельствовал о дьявольской метле, постоянно разгуливающей по этой равнине. Пока готовили ужин, я пошел к центру котловины. Там не было щебня – одна только глина, но уплотнившаяся до твердости цемента.

Я долго стоял посреди этой необычайной равнины, наблюдая, как стелются, растекаясь по черному щебню, последние слабые лучи солнца и непомерно длинные стрелы – тени саксаула – становятся еще длиннее. Тени достигли двух десятков метров длины, лучи угасли, и черные стрелы растворились в черноте щебня. Слабый звездный свет едва отблескивал на поверхности щебня, когда я возвращался к лагерю, туда, где колебалось, вздымаясь и падая, багровое пламя, полускрытое силуэтами машин, казавшихся исполинскими на гладкой земле.

Двадцать второе октября прошло продуктивно; мы сделали сто шестьдесят километров и находились довольно близко от Сайн-Шанды… Всякие следы дороги исчезли еще вечером при въезде в котловину. Наутро мы тоже не смогли их разыскать.

Пески и глины грязноватых, неярких цветов были рыхлой, неверной почвой для машин. Горы и холмы из твердых пород с их резкими, определенными формами уступили место расплывчатым увалам и засыпанным песками останцам.

Пришлось пробиваться по бугристым пескам вдоль столбов – никакой надежды объехать эту простершуюся во все стороны равнину не было. Машины раскачивались и судорожно дергались, то одолевая очередной бугор, то глубоко распахивая кочку колесами. Впереди поднимался невысокий останец – возможный путь на плато. Увы, едва лишь мы, форсируя до предела моторы, одолели песчаный склон, как с вершины останца открылась местность, состоявшая из бесконечных, запесчаненных равнин. Среди них там и сям торчали останцы красноцветных гобийских пород. Временами более высокие гряды округлых гор преграждали путь. На гребне одной из таких гряд мы нашли заметно прокатанный автомобильный след вдоль старой верблюжьей тропы. Множество халцедонов усеивало тропу. Я поднял валявшийся среди них кусок окаменелой кости, судя по характеру окаменения – динозавра. Поехали по старой автодороге, проходившей в стороне от телеграфной линии и извивавшейся по верхушкам холмов и грядок, чтобы избежать запесчаненной поверхности равнины.

У подножия одного из холмов стояла юрта, настолько запыленная, что она почти не выделялась среди окружавших песчаных кочек. Это оказалась телеграфная станция, и мы с удовольствием узнали, что до Сайн-Шанды осталось не больше восьмидесяти километров. Дорога становилась все более накатанной между широкими размывами и оплывинами красных и лилово-серых глин и песчаников.

Несколько раз мы останавливались, сейчас же покидая машины и привычно рассыпаясь «веером» по окрестным холмам. Несмотря на беглость осмотра, все чаще попадались обломки костей, в том числе кусок бедра, фаланга пальца динозавра, щитки черепах. Не было сомнения, что здесь находилась область развития меловых отложений, к западу от аймака. Однако гораздо лучше было поскорее попасть в Сайн-Шанду, не тратя времени на дальнейшие поиски, там найти проводника, а также, устроив базу, облегчить машины для разъездов по бездорожью. Размывы глин стали еще причудливее: замшево-серые купола, лиловатые конусы, красные цилиндрические башни, ребристые желтые стены…

Наконец мы выбрались из лабиринта размывов на щебнистую равнину, поросшую ковыльком. Около семидесяти километров мы прошли от ночлега, но тут дорога отвернула от столбов – вдоль них пошел лишь слабо накатанный след. Пронин затормозил и выжидающе выглянул из кабины. Я посмотрел на членов «коллегии проводников»– смущение было на лицах Данзана и Эглона. По внезапному вдохновению я решил, что такая хорошая дорога не может идти никуда в другое место, кроме аймака, хотя бы она и круто заворачивала на север. Я махнул Пронину рукой в сторону от столбов. Тотчас же из кабины высунулся Громов и с ехидным смешком осведомился, как это мы решаемся покинуть спасительные столбы. Приняв важный вид, я приказал подчиняться «проводнику».

Наслаждаясь хорошей дорогой, «Дзерен» понесся на предельной скорости. Отставший «Смерч» сначала было заметался у поворота, потом стал догонять нас. Дорога пересекла мелкосопочник без русел, поднялась на длинный хребетик и по нему вышла на бесконечную и безжизненную равнину, очень светлого, желто-серого, цвета от бесчисленных белых камешков и малозаметной сухой и редкой травы. Дорога расширилась почти вдвое и превратилась в настоящий тракт после того, как соединилась с другой дорогой, шедшей с северо-запада.

Сомнений, что мы приближались к аймаку, не оставалось. Все же, завидев издалека арата, ехавшего на верблюде, мы замедлили ход и осторожно приблизились, призывно махая руками. Старик арат, нисколько не удивившись автомобилю, сообщил, что до аймака километров пятьдесят такой же хорошей дороги. Мы поблагодарили арата, и он поспешно отвел верблюда, чтобы животное не испугалось при запуске мотора, доказывая опытность во встречах с машинами.

Подъехал «Смерч», и Орлов, вторя Громову, стал прохаживаться насчет удаления от столбов и напуганных «проводников». Я решил отомстить. Подмигнув товарищам, я принял убитый и пристыженный вид и сообщил, что мы заблудились и едем вовсе не в Сайн-Шанду, а в какой-то сомон. Придется ехать обратно. Товарищи вторили мне, сокрушенно качая головами, Андреев разозлился и стал требовать остановки, чтобы заправиться горючим. Орлов стоял с растерянным видом, не понимая каверзы. Насладившись местью, мы быстро завели машину и двинулись в прежнем направлении. Бранные выкрики товарищей, смекнувших обман, понеслись нам вслед, но мы быстро вышли из пределов их досягаемости.

Весело поглядывая друг на друга, «проводники» занялись беспечным разговором. Дело сделано, машины можно считать уже пришедшими в аймак через восемьсот километров гобийских гор и впадин. Больше не нужно тщательно следить за местностью, запоминать все повороты, рассчитывать пригодность почвы для передвижения машин…

Машина остановилась. Пронин пулей выскочил из кабины. Я недоуменно окликнул его, но шофер, не отвечая, стал яростно чесаться об угол борта, потом снял ватник и тщательно осмотрел его с изнанки. Я успокоился – ничего не случилось, просто очередная колючка из лагеря «ревущего столба» дошла до кожи шофера.

Машины понеслись снова. Мы с Данзаном заговорили о наводнениях, иногда случающихся в Гоби. Я удивлялся, откуда берется столько воды, чтобы напитать и заполнить все бесчисленные сухие русла, песчаные впадины, массивы рыхлых отложений.

– А знаете, какой идет дождь! – возбужденно крикнул Данзан. – Нельзя говорить – слышно только ш-ш-ш-ш-ш! – изо всех сил зашипел геолог.

Машина затормозила, толчком дернула нас вперед. Опять Пронин выскочил, обежал вокруг машины и молча вернулся в кабину. На мой вопрос он лаконично ответил, что посмотрел резину.

Машина тронулась. Я увидел, что Данзан смеется, и догадался, что шофер, услышав энергичное шипение Данзана, решил, что спускает баллон. А что, если испробовать это снова? По безмолвной команде все трое набрали воздуху и хором зашипели: ш-ш-ш-ш-ш-ш!

Сцена осмотра баллонов повторилась заново. Убедившись, что все в порядке. Пронин подозрительно взглянул вверх, увидел смеющиеся лица, рассердился.

– Если еще будете шипеть – не повезу! – сверкнул он цыганскими глазами и втиснулся боком в кабину.

Пологие, широкие холмы, просторная светлая равнина… Машины летели по отличной дороге, их длинные тени в заходящем солнце убегали вперед по щебню и пыли. Мы вышли из безлюдной Гоби – на востоке поднялась гряда низких холмов, на них – дома, освещенные солнцем, казались парусами в морс. Аймак приближался. Он был населеннее Далан-Дзадагада, судя по числу домов.

Справа и сзади вынырнули из-за бугра столбы – верные друзья и маяки на пройденном пути. Широкое сухое русло огибало холмы аймака, песок в нем был укатан машинами, и мы пересекли его без задержки. Однако едва мы поднялись на последний ряд холмов, как кончился бензин. Машины шли на последних литрах – пришлось задержаться для заправки.

Множество халцедонов блестело на солнце, разбросанных среди стебельков засохшей травы. Таких крупных мы еще не встречали и с воодушевлением принялись за сборы, но, к сожалению, бензин был налит очень скоро…

Машины приблизились к домам на южной окраине аймака. Мы долго уже находились в Гоби, и даже одноэтажные домики казались нам внушительными. Здесь же высились двухэтажные великаны!.. Право, мы въехали в величественную столицу! Про эту относительность масштабов и оценок, целиком зависящую от бытовых условий, никогда не следует забывать историку, этнографу, писателю…

У белого домика с двумя высокими крылечками мы остановились. Аймагин дарга – начальник аймака – оказался в своем кабинете. Пока мы разговаривали о пройденном пути, о наших мелких, но неотложных нуждах (квартира, баран, хлеб), солнце село за невысокие темные горы, там, за линией столбов, приведшей нас сюда. Я вышел на крыльцо и невольно съежился – знобящий холод сразу проник под ватник. Усталые спутники ожидали, понурившись, закутавшись кто во что горазд. Стало жаль верных товарищей.

Посыпались распоряжения – Данзан с рабочим и Эглоном отправились на мясокомбинат, в пекарню и магазин, а мы, взяв уполномоченного аймака, направились в отведенную квартиру. Первую, находившуюся поблизости, забраковали из-за тесноты. Трудно было с помещениями в этом аймаке – многолюдном, быстро развивавшемся центре. Пришлось переправиться на северную окраину аймака, под склон плато, окаймлявшего поселок с севера и востока.

Маленький домик бывшей ветеринарной аптеки стоял на самом краю поселка, близ каких-то нарытых в войну ям и канав. Помещение не могло вместить всех – перед входом поставили палатку, где разместилась «научная сила», предпочитавшая свежий воздух. Быстро и дружно убрали помещение, машины выгрузили, плиту затопили. На вымытом столе загорелись свечи, синий махорочный дым низко стлался в еще не нагревшемся доме. Но холод и свирепый ветер не проникали сюда – мы опять устроили свой, русский, дом в новой области гостеприимной страны после пятидневного пути через Гоби. Задача перебазировки была выполнена быстро, следовательно – удачно. Еще неделя работы вокруг Сайн-Шанды, и путешествие этого года придет к концу…

Люди устали. Сказывалась трудная дорога. То один, то другой опускал голову на край стола, не в силах бороться с дремотой. Пронин принялся доставать постель, решив не ждать обеда. Его примеру собирались последовать многие.

Остаться без обеда было обидно: торопясь доехать до аймака, мы не ели весь день. Я подошел к дремавшему Громову и пошептался с ним. Профессор поднял очки на лоб, пошарил вокруг себя и извлек из груды тюков на полу маленький бидон. Эглон проснулся и зычно скомандовал: «Подходи с кружками!»

Громов с Эглоном налили всем понемногу спирта. Спирт подбодрил людей, появился аппетит. Как раз поспел суп и вареная баранина. Свежий хлеб после гобийских твердых лепешек улучшил вкус позднего обеда. Разогревшись в домике, мы разделись и забрались в мешки в своей палатке, даже не затопив приготовленной печурки.

Двадцать четвертого октября провели на новой базе в аймаке. Подыскивали проводника, заново распределяли вещи. Тщательно проверили количество бензина: здесь оставляли «железный» запас на возвращение в Улан-Батор. Конечно, мы могли бы взять бензин в аймаке, но только с «отдачей натурой». Тогда пришлось бы гонять сюда машину из Улан-Батора. Как раз этого я хотел при всех случаях избежать. Закупоренную бочку завернули в кошму, обвязали и заперли в маленькой кладовой домика. Ящики с коллекциями, водяные баки, третья палатка и запасные колья – все это оставлялось здесь на время маршрута.

К концу дня пришел проводник – пожилой арат с жировой шишкой на голове, назвавшийся странным прозвищем Кухо («Кукушка»). Только позднее он сообщил мне свое настоящее имя – Намцерен. Мы уговорились о выезде завтра на рассвете, но этот план неожиданно нарушился. На закате резко похолодало, свирепый ветер завыл, скатываясь на нашу маленькую усадьбу прямо сверху, со склонов плато. Он подул с полчаса, усилился, перешел в настоящую бурю и пригнал тяжелые белесоватые облака. Пошел снег. Скоро все покрылось плотной белой пеленой, а ветер все крутил и взбрасывал снег, будто не мог уложить его как следует. Надежды на завтрашний выезд становились сомнительными – что мы могли виден, под снежным покровом? А видеть в этом новом для нас месте мы должны были нее! Прислушиваясь к реву ветра и свистящему шороху сухого снега, мы сидели с Громовым за столом, рассуждая о пройденном пути. Зябкий Орлов в начале бури удалился в палатку и забрался в спальный мешок.

Громов ожесточенно тянул свою трубку и желтым с обгорелой кожей пальцем водил но карте вдоль синей линии нанесенного маршрута. Склонив голову набок, округлив глаза и высоко подняв брови, профессор по обыкновению стал похож на обычную хищную птицу, взъерошенную и обветренную бесконечными ветрами Гоби. Только гладко выбритое лицо напоминало о щегольски одетом ученом, расхаживавшем некогда но Улан-Батору в светлом костюме с белоснежным воротничком.

Я посмотрел на часы. Близилось к полуночи. Шум ветра за тонкими глинобитными стенами не умолкал. Завывала метель, не наша – гобийская, несшая снег пополам с песком и пылью. Все спали, вплотную сдвинув койки, только за перегородкой в другой комнате возился повар. Через проем отсутствовавшей двери мне было видно, как Никитин тер слипавшиеся глаза.

– Иван Николаевич, – позвал я, – ложитесь спать!

– Так ведь надо все заготовить на два дня. Пока там найдем место, станем лагерем…

– Можете спать, завтра не поедем: видите, что делается.

Повар обрадовано взглянул на меня, в несколько минут убрался и затих. Не хотелось выходить из теплого дома в бурную и морозную тьму. По мы с Громовым мужественно преодолели несколько шагов до палатки, в которой давно и беззаботно храпели Эглон и Орлов. Растопили печь. Едва палатка чуть обогрелась, мы забрались в мешки – долго топить не годилось: палатка намокла бы от подтаявшего снега.

Еще день стояли мы в аймаке. Все дела были сделать, наблюдения приведены в порядок, и все с радостью следили, как быстро испаряется выпавший снег, именно не тает, а испаряется. Непривычная картина белых холмов и равнин уступала место давно знакомой – камни, щебень, песок и сухая трава…