Новый экспедиционный год наступил так быстро, что мы едва успели управиться с делами по разборке коллекций и обработке наблюдений в Москве. На этот раз мы запоздали и начали подготовку к полевым работам только с мая 1949 года в Улан-Баторе. Экспедиция выехала почти в том же составе, как и в 1948 году. Малеев поправился за зиму в Москве и опять оказался в нашем коллективе. Новым членом экспедиции был кинооператор Н. Л. Прозоровский – бывалый путешественник, оказавшийся отличным товарищем и неутомимым работником.

В начале июня мы приступили непосредственно к исследовательским работам. Рождественский выехал из Улан-Батора во главе отряда, чтобы начать изучение местонахождений на крайнем западе республики. Я оставался временно в Улан-Баторе вместе с Новожиловым из-за досадного нездоровья – „прострела“, полученного во время перелета из жаркой Москвы через холодную Сибирь.

Еще в 1932 году геолог Е. Э. Разумовская посетила впадину озера Бэгер-нур („Почка-озеро“) в Гоби-Алтайском аймаке. Исследовательница была поражена количеством костей ископаемых животных: носорогов, мастодонтов и трехпалых „лошадей“– гиппарионов. В задачу отряда Рождественского входило обследование и раскопки Бэгер-нурской котловины. Отсюда его отряд должен был пройти в огромную впадину Шаргаин-Гоби („Палевая Гоби“). Края впадины составляли обширные лабиринты размывов красноцветных пород гобийского типа. В них могли залегать богатые местонахождения, и у нас были все основания ожидать новых и интересных находок.

Рождественский собирался организовать опорную базу с запасом горючего, продовольствия и упаковочных материалов в центре Гоби-Алтайского аймака – Юсун-Булаке („Девять ключей“). Сюда должны были подойти машины моего отряда и в зависимости от результатов раскопок в Бэгер-нуре и поисков в Шаргаин-Гоби двинуться дальше на запад, к гигантским озерам Хиргис-нур („Киргизское озеро“) и Хара-усу („Черная вода“) Между этими двумя озерами существовала протока, по которой воды озера Хиргис-нур перетекали в озеро Хара-усу. Быстрые воды протоки преграждали путь всем животным, которые должны были предпринимать обход на многие сотни километров вокруг того или другого из озер, чтобы пройти на юг или, наоборот, на север. Только волки перебирались через протоку. Поэтому она получила меткое народное название Чоно-Хайрих („Волчий прыжок“).

Крутые берега Чоно-Хайрих сложены красноцветными отложениями, заключающими кости третичных млекопитающих, как и в Бэгер-нуре: мастодонтов, носорогов, гиппарионов. На старом Хобдосском тракте, поблизости от великих озер, экспедиция геолога И. П. Рачковского открыла невысокую гряду Оши с остатками таких же животных. К огромным озерам мы и должны были направиться на Юсун-Булака. По дороге следовало осмотреть Дзергенскую котловину, где тоже могли быть ископаемые животные.

Еще в Москве мы мечтали побывать на великих озерах запада Монгольской Народной Республики. Особенно ярился Эглон – страстный рыболов. По сведениям наших путешественников, озера эти пресные и очень богаты рыбой. Легко понять энтузиазм, с которым Эглон готовил к путешествию 1949 года резиновую лодку, бредень, удочки. Но судьба, как это мы увидим, разрушила все мечты.

Кроме великих озер Монголии, мы еще с прошлого года стремились увидеть знаменитого Менгэн-Тэмэ („Серебряного Верблюда“) или Менгэн-Дэш („Серебряную Наковальню“). В горах Байтак-Богдо, на западной границе МНР (Синьцзян-Уйгурский автономный район КНР), на широкой равнине между двумя параллельными хребтами лежит огромный камень, отливающий серебром на сглаженных и отполированных ветром выступах. Это не камень, а сплошная глыба железа – судя по цвету, с большим содержанием никеля, – очевидно, гигантский метеорит. Его еще не осматривал ни один специалист, но если размеры глыбы не преувеличены очевидцами, то „Серебряный Верблюд“– один из величайших в мире метеоритов. Я предложил Метеоритной комиссии Академии наук взять с собой их сотрудника и доставить его к месту залегания метеорита. Метеоритная комиссия размышляла над этим простым делом так долго, что мы не дождались ее решения до конца экспедиции и этим ожиданием упустили время, когда смогли бы побывать там сами. Будем надеяться, что „Серебряный Верблюд“– возможно, величайший метеорит Азии – все же скоро удостоится внимания тех, кому надлежит этим заниматься!

Приключения отряда Рождественского описаны в его книге „На поиски динозавров в Гоби“, в ней же приведены данные о его маршруте и работах. Чтобы не повторяться, я буду говорить лишь о своих впечатлениях. Две недели спустя после отъезда Рождественского, 21 июня 1949 года, я выступил из Улан-Батора на трех машинах: „Волк“ и „Дракон“ были ветеранами экспедиции, третья машина – полуторка „ГАЗ-АА“, названная „Олгой-Хорхой“ по имени страшного червяка гобийских легенд, была взята нами специально для работы в ущельях Алтан-улы на „Могиле Дракона“. Управлял ею рабочий прошлой экспедиции, здоровенный Коля Брилев, получивший за зиму шоферские права. Новожилов облюбовал себе эту машину. Иван-Козлиный (Александров) упросил взять его в маршрут в качестве рабочего и помощника Безбородова. „Дракон“, по нашим расчетам, должен был идти обратно в Улан-Батор сразу же из Юсун-Булака. Еще одним новым членом нашей экспедиции стал только что прибывший из Москвы юный препаратор И. А. Дурненков – очень старательный, работящий и веселый паренек, пришедшийся по душе всему коллективу экспедиции.

Под дождем выехали на Сухэ-Баторское шоссе и на двадцать втором километре свернули налево, на Арахангайскую дорогу. Сильный дождь перешел в град. Похолодало. Хмурая погода длилась до самого вечера, пока мы ныряли по зеленым холмам с перевала на перевал. К вечеру мы спустились в огромную котловину заросших песков, прошли автостанцию Хадассан („Частокол“) и остановились на ночлег, сделав около двухсот пятидесяти километров. На следующий день мы должны были добраться до центра Архангайского аймака – города Цецерлэг („Цветок“), но ничего не получилось. При переезде через речку „Волк“ завалился в трясину. Мы провозились с ним около трех часов и доехали только до озера Угэй-нур („Источниковое озеро“).

Угрюмые тучи нависли над нами, посыпался град. Стало холодно, темно; по дороге, покрытой белым слоем льда, потекли мутные ручейки. Мокрые холмы, ухабистая, залитая водой дорога – вид был совершенно как в подмосковном проселке в ноябре. Но за перевалом из-за тучи появилось синее небо, и мы спустились в низину, где множество круглых луж на желтой дороге казались зеркалами синего стекла – так ярко отражали они небесную синь. Множество мелких белых цветов рассыпалось среди зеленых полян полыни. Озеро Угей-нур, около десяти километров в длину, было как бы разделено на три части. Середина – в тени облаков – графитно-серая и шероховатая от ветровой ряби. Оба конца озера гладкие, без ветра, блестели синевато-зеленым стеклом. За озером потянулись низкие гранитные увалы, а справа от дороги поднялся довольно высокий хребет. Между увалами – широкая долина речки Цецерлэг, очень похожая на среднеазиатскую речушку, заросшая ивняком и высокими тополями, засыпанная крупной галькой, сверкавшей на солнце, как темное стекло. Казалось, что миллионы бутылок разбиты здесь на огромном пространстве. В сырых ложках между холмами появлялись яркие синие поля незабудок, иногда окаймленные огненно-желтыми лютиками. Название города и речки – „цветок“– оправдывалось. Склоны ближних гор тоже испещрены белыми точками цветов и выглядели очень нарядно в ярком солнце. При подъезде к Цецерлэгу встретились узкие хребтики, усаженные пирамидами голого камня на равных расстояниях друг от друга, совершенно точно воспроизводившие спины доисторических ящеров – стегозавров.

На одном из перевалов мы обогнали двух верховых охотников со старинными ружьями и сошками за плечами. Охотники гнали трех сарлыков, а один вез поперек седла маленького белого сарлычонка. Тот покорно лежал и, поднимая свою до комичности короткую и тупую, почти кубическую мордашку, бесстрашными черными глазами провожал наши машины.

Цецерлэг – самый приятный из всех виденных мною аймаков. Это настоящий городок, есть и двухэтажные каменные постройки. Много домов с садами и кустарниками в палисадах, везде заборы из распространенной в Улан-Баторе неокоренной лиственницы. Над городком господствуют серые кручи гор – обнаженные скалы, кое-где утыканные редкими лиственницами. У этих круч – большой монастырь с четырьмя храмами тибетской архитектуры. Теперь от них остались только пустые стены, окруженные множеством крохотных деревянных домиков – отдельных келий. Над монастырем, на середине высоты скалистой кручи, большое изображение бурхана – Будды, высеченное внутри овала из какой-то удивительно прочной красной краски, покрывающей поверхность скалы. Рядом еще два меньших изображения.

Перед Цецерлэгом – округлый зеленый бугор, совершенно скрывающий аймак с востока. Но стоило нам подняться на его вершину, как весь городок оказался прямо под носом. Сразу за аймаком, на западе, начинался подъем на перевал. С левой стороны к дороге подходил чудесный свежий лес – лиственницы, изредка кедры с полянами, усеянными желтыми и белыми цветами.

Необычайно длинный извилистый спуск за перевалом привел нас в горную долину. Густой лес хмурился с обеих сторон дороги. Кричала кукушка, верещали сойки, и стало казаться, будто мы совсем не в Монголии – настолько слился для нас облик страны с гобийскими пустынями. Спуск продолжался двадцать четыре километра. Дорога, покрытая ярким охристо-желтым песком, вилась по свежей зеленой траве вдоль темной стены леса с пятнами заледеневшего снега в тенистых местах. Наконец горы расступились, и мы выехали в широкую безлесную котловину. Опять встретились среднеазиатские речные долинки: широкая галечная россыпь, вдоль русла – заросли тополей, и у самой воды – ивняка. Деревья росли прямыми рядами, как будто нарочно посаженные. Кое-где виднелись белые домики, и повсюду – много юрт. Дальше лес занимал лишь северные склоны. Иногда деревья торчали частоколом на самом гребне хребтов, иногда лес спускался почти до подошвы гор. Большое впечатление оставила одна гора, могуче возвышавшаяся над дорогой на краю широкой равнины. На верхушке горы – гряда обнаженных скал, с северной стороны которой висел над кручей маленький клок леса – низкие раскидистые лиственницы.

Безлесные горы Хангая другие, нежели горы Гоби. Тут мало голого камня – это мягкие по очертаниям увалы, сплошь заросшие редкой бледно-зеленой травой. Природа Хангайских гор оправдывает название „Хан-гай“ („обильный“, „сытый“). Здесь даже обнаженные скалы округлы, с выпуклыми боками, сглаженные ветром, добродушного светлого цвета. Кажется, что самые горы – сытые. Гобийские скалы ощерены, со впалыми боками, почерневшие от пустынного загара, – у них действительно голодный вид.

Вдалеке перед нами – серые пологие купола высоких гольцов. Их склоны, как рубцами, были покрыты косыми висячими долинами, в которых лежал снег. Белые ребра гольцов сияли неимоверно ярко в голубой небесной дали.

Множество сарлыков встречалось на нашем пути, и мы хорошо познакомились с этими интересными животными. Прежде всего привлекали внимание их пушистые лошадиные хвосты. Они уморительно задирали их вверх, и тогда пышные султаны жестких волос развевались по ветру, как флаги. Хвосты яков имеют серьезное биологическое значение, служа сигналами, необходимыми для стадных животных, чтобы издалека распознавать своих ближних и двигаться один за другим в темноте и в бурю. Для этой же цели служат, например, белые „зеркала“ на заду у оленей, антилоп и других животных. Фигура сарлыка своеобразна и отлична от обычного рогатого скота, особенно когда животные пасутся. Шея у яков посажена сравнительно низко, передний край холки отвесный. Очень забавны скачущие сарлыки. Они мчатся прыжками, высоко задирая хвост. Самые большие быки, с шерстью, свисающей от брюха до земли, обычно невозмутимы и неподвижны. Рога яков – велики: тонкие, острые и высокие, часто нелепо закручены – один рожище вниз, другой вверх или вперед. Это придает животным устрашающий вид, хотя и комолые их собратья тоже имеют суровый облик со своими мохнатыми, широколобыми головами и притупленными мордами.

Мы ехали после заката, стараясь дотянуть до станка Хурмэин („Базальтовый“), расположенного среди цветущих незабудками и лютиками мочажин в небольшой котловине у входа в грозное ущелье. Вечер становился все холоднее, и хотелось заночевать в доме. Однако помещение станка оказалось занятым рабочими геологической экспедиции. Мы повернули на широкий склон долины и по крутому подъему подъехали к самой опушке корявого низкого леса.

Тепло большого костра заменило нам ночлег под крышей. Только вставать утром было трудновато: ночью хватил порядочный мороз, и все покрылось инеем. Почему-то я долго не мог заснуть. Глядя на освещенный луной склон гигантской горы на противоположной стороне долины, я смотрел, как удлинялась ее многокилометровая тень, и думал о пройденном пути.

Около Арахангая я видел такие же отложения, как и в Южной Гоби, около Ноян сомона. Мощные пласты глыбовых песчаников, чередуясь со слоями углистых сланцев и массивами конгломератов, образовывали исполинскую толщу континентальных пород. Теперь для меня было ясно, что американские геологи, назвавшие эти отложения „серией Цеценван“ (по китайскому названию города Цецерлэг), допустили серьезную ошибку, определив возраст их как юрский. На самом деле толща континентальных пород около Арахангая относилась к концу палеозойской эры и, вероятно, к эпохе нижней перми. Здесь породы имели несколько другой вид, чем в Гоби, так как не были покрыты коркой черного пустынного загара. Обширные массивы базальтов, долеритов, порфиритов и других основных эффузивных (излившихся на поверхность земли) пород свидетельствовали о столь же сильном вулканизме, как и в Южной Гоби. Я уверен, что в области развития Арахангайской толщи должны найтись древние вулканические конусы.

Мы не успели отъехать и нескольких километров от ночлега, как нас встретила сплошная наледь, вытянувшаяся вдоль дороги у русла реки. Резким, пронизывающим холодом дуло по ущелью. Здесь, в тени огромной горы, было мрачно, и мы попали сюда с солнечного плато совершенно как в погреб. Начинался подъем на громадный перевал, называвшийся Ихэ-даба („Великий перевал“). Двадцать шесть километров поднимались мы по убийственной дороге из гранитных плит, по ребрам крупных камней и россыпям остроугольных кусков кварцевых и диоритовых жил. Спуск был не лучше и еще более длинен. Машины, неистово раскачиваясь и содрогаясь, тащились на второй или третьей передачах. При каждом резком толчке нога шофера невольно сильнее прижимала газ. Машина отвечала на это более сильным воем передач. Совпадение толчка и воя давало полное впечатление живой реакции измученного существа. Наполненные бензином бочки глухо рокотали в кузове, и обычные опасения все сильнее беспокоили меня. Течь в протершихся бочках, попадание бензина на раскаленную выхлопную трубу и страшный пожар машины – вот о чем не перестаешь думать, когда везешь бензин в бочках в дальнем маршруте и по плохой дороге. А здесь, на страшных камнях высоченных перевалов, эта тревога особенно вырастала.

У высшей точки перевала стояло обо в несколько метров высотой – куча камней в десятки тонн весом. Со всех сторон нас обступили исполинские платообразные гольцы – удивительно ровные столовые горы. У крутых, как ножом обрезанных, краев их плато в каждом углублении склона сверкали снеговые пятна. Кое-где виднелись остатки размытых корытообразных долин, или отрогов, и широкие полуцирки, называемые геологами „кары“, врезанные в верхние края столовых гор. Это означало, что здесь когда-то были горные ледники, вероятно, в эпоху более влажного климата.

Еще долго шла безотрадная дорога по большим белым камням, как по костям. Еле ползущие машины выли и содрогались, как в судорогах, под холодным резким ветром и бледным высоким небом. Пот „ж светлые граниты сменились красными роговиками и кремнистыми сланцами. Камни стали мельче, но перевалы, хотя и менее высокие, шли один за другим. Русла полувысохших речек пересекали дорогу. Заваленные крупной галькой, серой вперемешку с белой, они казались полосами грубой ткани.

Мы с Вылежаниным ушли далеко вперед и остановились на самом верху перевала, чтобы подождать отставших товарищей. Отойдя в сторону от перегретой машины, мы растянулись на земле. Позади нас, на востоке, далеко вниз уходила извилистая долина и без конца тянулись гряды низких безлесных гор вплоть до ровной стены гольцов. Впереди, на западе, горы становились ниже, и удаленная равнина тонула в дымке нагретого воздуха. По сторонам уходили за горизонт слабо всхолмленные зеленые равнины плоскогорья. Поразительное одиночество и пустота как бы отрезали нас от всего мира. Одинокая машина на высоченном плато стояла наедине с небом и облаками, ползущими на уровне земли. Это незабываемое зрелище могло служить символом борьбы человека с бесконечными просторами Монголии.

Наконец показались наши машины, и мы покатились вниз с большого спуска к невысоким хребтикам, заросшим травой и сплошь утыканным пирамидами и конусами черного камня. Местность начала принимать гобийский вид. Исчезли все следы леса, почва стала сухой, речки встречались все реже, появились скалы с черным пустынным загаром. Гладкая дорога позволила развивать ход, и мы быстро достигли Дзаг сомона. Уже само название —“ саксаульный сомон»– говорило, что мы покинули пределы Хангая.

После ночлега у колодца Цаган-Тологойн мы приблизились к долине реки Дзабхан. Вдоль северной стороны долины шли поразительно пестрые низкие горы с разнообразными конически-ступенчатыми формами. Вскоре в еще прозрачном с утра воздухе стали видны постройки Цаган-Олома. Цаган-Олом («Белый брод») стоял на самом берегу реки Дзабхан. Настоящая хорошая река с прозрачной и мягкой водой с шумом бурлила на перекатах, обещая замечательное купание. Однако как раз для купания-то и не было времени: мы хотели сегодня же поспеть в Юсун-Булак – теперешний центр Гоби-Алтайского аймака. Впрочем, когда стих ветер, налетело множество кусачей мошки, и желание купаться поостыло.

Наскоро пообедав в местной столовой, мы отправились по хорошей дороге прямо к югу и через сорок пять километров прибыли в аймак. Он стоял в безотрадном месте. Жители испытывали сильную нехватку воды и страдали зимой и осенью от неистовых ветров. Все признавали, что аймак поставлен неудачно. Его прежнее расположение в Цаган-Оломе было несравненно удобнее. Последний стоит на перекрестке разных дорог, на большой реке, а в смысле приближения к своим районам сорокапятикилометровое расстояние от Цаган-Олома до Юсун-Булака – совершенно пустяковая выгода по монгольским масштабам.

В полутемном строении мы нашли Петрунина и рабочего Илью Жилкина, уныло валявшихся на груде запасного снаряжения. В письме Рождественский сообщал, что на Бэгер-нуре его постигла неудача. Местонахождение, столь расхваленное геологами, на взгляд палеонтолога, оказалось очень бедным, хотя и содержало какие-то новые, еще неизвестные науке виды. Раскопки за несколько дней дали незначительное количество костей носорогов и обломок черепа мастодонта. Этого было достаточно, чтобы установить геологический возраст и условия образования местонахождения. Только накануне нашего приезда отряд Рождественского ушел из аймака по прямой дороге в Шаргаин-Гоби.

Взвесив все обстоятельства, я принял решение – перенести базу в Цаган-Олом и затем выйти наперерез Рождественскому по Хобдосской дороге и заехать в Шаргаин-Гоби с запада через Тонхил сомон («Находящийся в выемке»). Немедленно погрузившись, мы сдали помещение, поблагодарили хозяев и к вечеру пришли в Цаган-Олом. Пока искали начальство, совсем стемнело. Наконец получили помещение под базу – длинный глинобитный дом, недалеко от берега Дзабхана. Устраивались уже ночью, в полной темноте, и только во втором часу утра закончили этот многотрудный день.

Двадцать шестое июня мы простояли в Цаган-Оломе, устраивая базу и распределяя грузы. «Дракон» и «Кулан» отправились в Улан-Батор с грузом коллекций, пустых бочек и лишнего снаряжения. Со мной, кроме «Волка», осталась только полуторка – «Олгой-Хорхой». Чтобы избежать убийственной дороги через Арахангай, я направил наши машины в Улан-Батор по южной дороге, через Баин-Хонгор и Убур-Хангай. Расчет был правильным – машины дошли легко и быстро. На Цаган-Оломской базе оставили Дурненкова и с ним одного рабочего – наиболее молодого и слабосильного. Дурненков приуныл. В самом деле, сидеть здесь и «куковать» на складе в почти пустом поселке, в девятистах пятидесяти километрах от Улан-Батора, было совсем не весело. Выяснив, что у какого-то из местных жителей имеется гармонь, Дурненков немного повеселел. Вечером, уже в темноте, после окончания всех работ шоферы решили купаться. Я сидел, покуривая козью ножку, и поджидал Новожилова, искавшего мочалку для купания. Внезапно сквозь тьму с реки донесся вопль, затем второй и невнятные испуганные крики. Сердце у меня заколотилось. Я представил, что кто-то тонет в быстрой реке, и бросился к берегу. Где-то впереди журчала река, и узкая полоска воды поблескивала в свете звезд совсем близко. Вдруг я полетел куда-то в темноту, тяжело брякнулся на песок и оказался у самой воды, скрытой береговой террасой. С нее-то и сверзился Вылежанин, растянув сухожилие на ноге, а затем я, отделавшийся более счастливо. В общем, наш «Волк» захромал и продолжал хромать до самого возвращения в Улан-Батор.

Рано утром двадцать седьмого июня мы направились по долине Дзабхана. Дорога вилась по ущельям и склонам холмов, потом отошла от реки и направилась поперек необыкновенно мрачной котловины. В ней стояли одинокие шатровидные останцы, а с юга высились конические горы с редкими полосами снега наверху. За длинным перевалом началась большая котловина – восточная оконечность Гуйсуин-Гоби («Гоби смерчей», «Вихревая Гоби»). У самого начала впадины находились развалины монастыря Могойн-хурэ («Змеиный монастырь») – целый город пустых стен и станция для проезжавших машин. От развалин монастыря через всю «Вихревую Гоби» виднелась огромная гора Цасту-Богдо («Снежная святая») в четыре тысячи двести двадцать пять метров абсолютной высоты. Ее снежный плоский купол как бы парил над затянутыми фиолетовой дымкой плохо различимыми темными склонами. Цасту-Богдо представляла собою форпост снеговых гигантов Монголии, выдвинутый далеко на юг, в область Гоби. К середине дня над горой собрался облачный покров и повис над ней неподвижной плоской тучей, так же как над Ихэ-Богдо.

«Вихревая Гоби»– это огромная, совершенно плоская и поразительно жаркая впадина. В центре котловины – остров страшных пухлых глин, и вообще вся подпочва этой Гоби – глинистая. Нигде ни признака воды, ни сухого русла. Только жаркие ветры гуляли, вздымая пыльные смерчи, на всем стокилометровом протяжении Гуйсуин-Гоби. Вдалеке на севере в тусклом мареве виднелись цепи гигантских барханов подвижных песков Монго-лын-Элисун – «Монгольские пески». Они казались палево-желтыми, словно накаленными на подножиях черного мелкосопочника.

Дорога здесь была хорошая, и машины неслись, отсчитывая безотрадные километры и приближаясь к концу этой жаркой пустыни. Обычная для монгольских дорог «гребенка», т. е. поперечные валики и выбоинки, заставляла нас вилять из стороны в сторону, выбирая менее тряские участки. Простора для езды здесь было много, и Вылежанин небрежно поворачивал руль, чему-то ухмыляясь про себя. В этом году он не отпустил бороды, и его узкое «староверческое» лицо не было столь представительным, как в прошлую экспедицию.

– Вспоминаете вчерашний полет с террасы? – осведомился я.

– Нет, я все думаю о вчерашнем разговоре. – Вылежанин подразумевал нашу вечернюю беседу. Я рассказывал, какие задачи стоят перед нами здесь и каких вымерших животных мы будем тут раскапывать.

– Так что же вас веселит? – заинтересовался я.

– Если кому сказать, куда едем и зачем! Вот, скажем, спросит кто-нибудь встречный. А ему так, по чистоте сердца, и ответить: в Хобдо за носорогами и за жирафами. Это будет правда? Правда! А от такой правды за сумасшедшего примут! В лучшем случае скажут – ну и брехун!

Я подумал, что если бы действительно без подробных разъяснений объявить, что мы едем добывать здесь носорогов, жирафов, мастодонтов, то, кроме смуты, такое сообщение ничего бы не вызвало. А ведь мы рассчитывали добыть именно эти породы животных, только ископаемых…

Из-под рыхлых глин показались низкие пологие бугры черных коренных пород – «Гоби Смерчей» окончилась. С бугров открывалась перед нами обширная котловина Баин-гола («Богатая речка»), вся желтая и светлая от высокого дериса. Котловина подходила к подножию Цасту-Богдо. Дерисовый кочкарник кончался у пологих красных холмов, выше которых поднимались черные ребристые горы первой высотной ступени Цасту-Богдо. Еще выше громоздились грубые глыбы разрезанного ущельями плато. Они высились гигантскими кубами, затянутыми нежно-голубой дымкой, испещренные под верхним краем мелкими пятнами снега. Еще дальше и выше желтели светлые склоны центрального массива, поднимавшегося плоским удлиненным куполом, покрытым сплошной гладкой шапкой ослепительно белого снега. Узкие полоски снегов сползали по дну глубоких ущелий. Вечером весь массив Цасту-Богдо затянулся синей дымкой, и детали уступов исчезли, но снег продолжал быть столь же ярким и чистым и приобрел серебряный оттенок. Будто необычайно плотное белое облако улеглось на синевато-фиолетовом воздушно-легком троне.

В станке Баин-гол, расположившемся на бугре у скрещения нескольких дорог, мы были ошарашены сообщением, что наши крытые фургонами машины прошли здесь два дня назад, двадцать пятого числа! Эта новость означала, что в Шаргаин-Гоби отряд Рождественского ничего не делал, а попросту пронесся сквозь нее. Впоследствии выяснилось, что Рождественский, узнав от сведущих людей в Гоби-Алтайском аймаке о большом количестве «каменных» костей в Дзергенской («Эфедровой») котловине, устремился туда и попросту бросил работу в Шаргаин-Гоби. Он спасся от ответственности только тем, что ему действительно удалось найти крупное местонахождение. Но Шаргаин-Гоби осталась неисследованной и ждет ученых.

Мы направились в Дзергенскую котловину, в погоню за чересчур проворными исследователями. Как на сказочном перепутье, три дороги предстали перед нами. Мне очень хотелось поехать по правой, потому что она шла на перевал с манящим названием Алтан-Хадас-даба («Перевал Полярной Звезды», вернее – «Золотого кола», как эта звезда называется у монголов). Но туда шла старая дорога, в обход Дзергенской впадины, и мы поехали по средней в бывший сомон Алтан-Тээли («Золотой шпенек»). где узнали, что крытые машины прошли дальше на запад. Слева от нас гигантской стеной шел вдоль всей Дзергенской котловины хребет Батыр-Хаирхан («Милостивый Богатырь»), понижавшийся лишь далеко на севере. Его огромные конусы выноса слились в наклонный бэль, по краю которого вилась дорога. Большая ледниковая долина прямо против нас позволяла разглядеть в центральной части хребта плоский снеговой купол.

Мы прошли около четырех километров за поселок Алтан-Тээли и остановились у дороги в зарослях берез. Всех нас порадовала неожиданная встреча с любимым деревом русского человека. Маленький ручеек журчал по мшистым камням, тонкие белые стволы раскачивались на ветерке, а листва шептала нам про родину. Мирно и спокойно стало на душе. Устали мы за этот день порядочно, так как проехали триста пять километров.

Дзергенская котловина была неширока. На восточной ее стороне, на расстоянии двадцати – двадцати пяти километров, поднимался бэль хребта Бумбату-Нуру («Курган-гора»), шедшего параллельно Батыр-Хаирхану. Большие красновато-желтые пятна – размывы гобийских пород – виднелись у подножия Бумбату. Как оказалось, именно там Рождественский обнаружил большие скопления ископаемых животных. Местонахождение было названо по сомону – Алтан-Тээли. Под нами на дне котловины протягивалось к северу узкое болото с кое-где поблескивавшими лужами воды. Чувствуя, что наши товарищи где-то близко, я решил попробовать подать им сигнал ракетами, которыми мы запаслись в этом году. Один за другим два ослепительно белых огня взвились над погрузившейся в ночную тьму впадиной. Эффект был потрясающим. В болоте внизу поднялся надсадный птичий гомон. Кричали утки, цапли, журавли, заухали низкими голосами еще какие-то большие птицы вероятно пеликаны. Где-то заблеяли и замычали домашние животные. Но товарищи, находившиеся в этот момент в ущельях бэля Бумбату-Нуру, на противоположной стороне котловины, ничего не заметили.

Продолжая путь на север, мы благополучно доехали до Дзерген сомона и здесь получили сведения, что две крытые машины прошли дальше на север. Перебраться на другую, восточную, сторону котловины у сомона, чтобы посмотреть там выходы красноцветов, было невозможно, и мы поехали дальше. В северном конце котловины дорога близко прижалась к хребту. Здесь бэль был узок и покрыт сплошь черным щебнем, среди которого отдельные группы больших угловатых камней сверкали в низком солнце почти ослепительно, как полированный металл. Это сияние черных предметов, столь характерное для Монгольской Гоби, поистине удивительно!

Стена хребта Батыр-Хаирхана необычайно крута и непрерывна. Выше стены – скалистые ребра, двугранные и черные, они тянутся на всю высоту хребта и заканчиваются вверху блюдцеобразными впадинами. По впадинам веерообразно развертываются к вершинам мелкие русла, сливающиеся книзу в одну глубокую долину. В этом месте хребет так близко к дороге, так крут и высок, что его исполинская масса, надвигающаяся на зрителя, кажется почти нереальной – очень уж велика. Впечатление усиливает едва заметная голубая дымка, одевающая склон от подножия до вершины. В этой дымке круча хребта как бы всплывает вверх, над головой. Позади, на юге, хребет теряет свою стенообразную монолитность и рассекается темными глубокими долинами, дно которых снизу не видно и таинственно. Зато сквозь долины видны светлые купола гольцов со снежными полями. Черные от пустынного загара глыбы камней на конусах выноса означали, что эти выносы – старые остатки древнего, прекратившегося здесь размыва гор. Свежие, современные выносы громоздились высокими конусами, а валуны и щебень на их поверхности были совсем светлыми.

Центр котловины занимала низина с озерками и зарослями камыша. Сотни уток, гусей, розовых фламинго, белых цапель раззадорили наших охотников, однако позорно бежавших от комаров и слепней. Оазис богатейшей птичьей жизни был узок (два – четыре километра), зажатый между бэлями параллельных хребтов.

К северу от Дзерген сомона появилось огромное поле светлых гранитных валунов, разбросанных с почти равными промежутками на пространстве около четырех квадратных километров. Машины наши лавировали между глыбами. Местность казалась сказочной, как будто сошедшей с былинных картин Рериха. В больших камнях, разбросанных по степи на зеленой траве, всегда есть что-то очень привлекательное. Таков типичный для русской равнины ледниковый ландшафт, где испокон веков жили, сражались и умирали наши предки…

Через пятьдесят километров от сомона бэли Батыр-Хаирхана и Бумбату-Нуру сомкнулись, глубокая впадина между ними исчезла. Мы повернули направо, поднялись над дном Дзергенской котловины и через пятнадцать километров достигли гряды Оши («Водопой»), за которой высился хребет Чжиргаланту («Счастливый»).

Вдоль гряды проходил не то канал, не то речка (как мы узнали потом – и то и другое), по которому быстро текла пресная вода из озера Хараусу. Мы заметили телеграфные столбы на старой Хобдосской дороге и, так как нигде не было видно ни машин, ни белых палаток, решили доехать до озера. За кочкастой низменной котловиной Боро-Дуруни-Ама («Дождливого Облака Пасть») в мутном воздухе засветились воды озера Хараусу. Но мы так и не увидели всю эту огромную водную гладь. Лишь небольшой залив врезался углом сюда, в безотрадную песчаную равнину, которая, несомненно, раньше была дном этого же ныне уменьшившегося озера. Я сразу понял, что наши мечты о закидывании сетей в озеро порождены незнанием. Отсюда, с юга, подходов к озеру почти не было. Вся прибрежная зона озера имела всего лишь полуметровую глубину с топкой грязью на дне. Становилась совершенно ясной несостоятельность рыболовных стремлений нашего Яна Мартыновича.

Увидев, что дорога уходит в пески, я остановил машину. Вдали показался небольшой верблюжий караван, ползший извилистой цепочкой по однообразной и ровной поверхности впадины. Араты, ведшие караван, утверждали, будто своими глазами видели две крытые машины, проходившие дальше на Хобдо. Что-то было не так. Каким бы прытким ни оказался Рождественский, он не мог без исследования проскочить всю Дзергенскую котловину и миновать гряду Оши. Вероятно, мы гнались за мифом. Я решил набрать воды в колодце, купить у аратов в стоявших неподалеку юртах барана, вернуться на гряду Оши и заняться ее исследованием в ожидании, пока наши товарищи не объявятся сами.

Едва полуторка ушла к колодцу, а мы с «Волком» растянулись под машиной, как услышали надрывный вой мотора. Нас догнали Рождественский и Прозоровский на «Дзерене». Пронин был, что называется, весь в мыле: они гнались за нами около ста километров. Недоразумение вышло потому, что Рождественский не удосужился поставить у отворота с дороги каменную пирамидку – обо. Он попросту начертил на песке большую стрелу, которую мы на быстром ходу вовсе не заметили. Эта небрежность обернулась нам напрасным шестисоткилометровым пробегом машин. Впрочем, не совсем напрасным, потому что я осмотрел почти весь район наших работ на западе.

После соответствующего, выражаясь по-морскому, «раздрая» мы направились обратно и к вечеру прибыли в лагерь отряда, находившийся в ущельях бэля хребта Бумбату, в семи километрах от автомобильной дороги.

Лагерь был поставлен на краю сухого русла, близ колодца. С таким удобством мы стояли только на Анда-Худуке, в Орокнурском походе прошлого года. В лагере я застал множество «инвалидов». У повара воспалились обожженные сковородкой пальцы. Рождественский хромал, а препаратор Пресняков, прозванный рабочими за любовь покрикивать «комендантом», скрючился от прострела. Один из рабочих, Александр Осипов, бывший гвардеец и снайпер с лихими усами, работая полуголым, сжег кожу на спине и теперь уныло сидел в палатке. Другой рабочий, необычайно могучего сложения, прозывавшийся Толя-Слоник, лежал в жару, без всяких симптомов. К «инвалидам» в последний момент присоединился Новожилов, который стал ссылаться на боли в почках.

На раскопках стали помогать шоферы. Пронин и Вылежанин заменяли также и повара. К счастью, в экспедиции больные быстро выздоравливают. Не прошло и трех дней, как все «инвалиды» поправились, за исключением повара, серьезное нагноение у которого требовало хирургического лечения. Пока, до врача и больницы, его лечили спиртовыми и содовыми компрессами. Только несокрушимый Эглон сиял и цвел по обыкновению, однако и он едва не погиб от… кислого молока. У нас был трофейный немецкий алюминиевый бидон с герметически запирающейся крышкой. Кинооператор, ездивший на съемки в сомон, привез в этом бидоне кислого молока и поставил в палатку. В знойный день бидон очень сильно нагрелся. Пришедший на обед Ян Мартынович захотел полакомиться кисленьким. Едва успел он сбросить защелку запора, как бидон буквально взорвался. Крышка хватила ошеломленного Эглона по зубам, мощная струя простокваши залепила очки и глаза. Мы застыли в испуге, но через минуту все уже весело хохотали вместе с пострадавшим и составляли заговор на кинооператора, чтобы подсунуть ему такой же нагретый бидон.

В первый же момент нашей встречи Эглон стал жаловаться, что у него кончились гипс и доски для монолитов. Я думал обрадовать его сообщением о привозе большого запаса, но Эглон презрительно фыркнул, заявив, что все это ни к чему, так как все находки будут исчерпаны через два дня. Рождественский прямо завопил от негодования: он считал найденное местонахождение очень богатым. Последующие дни я изучил строение костеносной толщи и выяснил условия образования местонахождения. Рождественский был совершенно прав: Алтан-Тээли окапалось самым богатым из всех местонахождений ископаемых млекопитающих в Монгольской Народной Республике.

Чередующиеся слои желтых песчанистых глин и грубых конгломератов общей толщиной около двухсот метров залегали здесь не горизонтально, а наклонно, смятые в складку при подъеме хребта Бумбату-Нуру. Слой песчанистой глины в середине разреза был особенно богат костями. Прослои конгломератов, торчавшие под углом к поверхности бэля, в размывах образовали длинные гряды, склоны которых составляли более мягкие слои желтых глин. Там и сям, по всей длине желтых гряд, белели кости. Черепа, челюсти, ребра, позвонки, кости лап были беспорядочно перемешаны и нагромождены Отдельными скоплениями, как бы кучами, в костеносной желто-бурой глине. Чаще всего встречались носороги из вымершей группы хилотериев, трехпалые гиппарионы, крупные жирафы, реже хищники вроде крупных гиен.

Подобные большие скопления одних и тех же животных объяснялись только катастрофами. На месте Дзергенской котловины около пятнадцати миллионов лет тому назад существовала большая, значительно более широкая, межгорная впадина. Там обитало огромное количество животных: носорогов, жирафов и гиппарионов, находивших обильный корм на влажной почве впадины. Время от времени, возможно раз в сотни лет, случались сильнейшие и продолжительные ливни, вызывавшие наводнения. С прилегающих гор во впадину устремлялись потоки воды и грязи, губившие тысячи животных. Остатки этих животных сносились потоками к центру впадины и нагромождались там вместе с массами ила. Таким путем накопилась мощная залежь остатков вымерших млекопитающих, которую мы теперь раскопали. Во время образования Алтан-Тээли горы, с которых стекали губительные потоки, находились гораздо дальше на востоке, чем хребет Бумбату-Нуру. Этот последний поднялся в совсем недавнее геологическое время, прорезал и согнул в складки красноцветные отложения Алтан-Тээли. И в настоящее время примерно раз в четверть века в Гоби случаются страшной силы ливни. Именно они и размывают бэли хребтов, создают лабиринты ущелий и оврагов в рыхлых, легко разрушаемых породах мелового и третичного периодов. В эпоху образования Алтан-Тээли климат был гораздо более влажным и сила катастрофических ливней во много раз превосходила современные.

Местонахождение Алтан-Тээли вопреки прежним высказываниям Эглона могло дать коллекций не на четыре бывшие с нами машины, а на четыреста машин. Поэтому следовало провести здесь раскопки, которые полностью загрузили бы наш транспорт, и доставить в Улан-Батор коллекцию, достаточную для полного изучения животных этого геологического горизонта.

Пришлось провести в ущельях Бумбату одиннадцать дней, считая с момента моего приезда. Эглон и Малеев производили раскопки. Новожилов, Рождественский и я бродили по горам, изучая отложения. Кинооператор Прозоровский и наш новый переводчик, молодой студент Улан-Баторского университета Туванжаб составляли особую группу. Почти каждый день они спускались в котловину, добывали лошадей и ездили в окрестные сомоны и баги, чтобы получить киноматериал о жизни монгольского народа в местах, близ которых работала экспедиция. Сообразно своей деятельности Прозоровский и Туванжаб отличались наиболее щегольским видом. Они в своих галифе, спортивных курточках с «молниями», кепках и начищенных сапогах выглядели очень импозантно среди нас, запыленных, повязанных платками постоянно испачканных в пыли и глине.

Туванжаб – такого же юного возраста, как наш прошлогодний переводчик Очир, держался гораздо более уверенно. Широкое лицо с заостренным подбородком было еще детским, но твердо сжатый рот и прямая осанка делали его старше. Туванжаб любил европейскую одежду, не в пример старомодному Очиру, и в этом сошелся со старавшимся приодеться «при народе» кинооператором. Прозоровский выглядел даже картинно, когда вместе с Туванжабом спускался на лошадях к подножию хребта, перед увенчанной снегами величественной стеной Батыр-Хаирхана.

Все другие не бывали в населенных местах. Мало времени оставалось для работы: предстоял еще длиннейший путь возвращения на главную базу в Улан-Батор. Погода не благоприятствовала успешному ведению раскопок. В Южной и Восточной Гоби мы привыкли успешно справляться с главными затруднениями – безводьем, жарой и сильнейшими ветрами. Здесь ничего этого не было, кроме, пожалуй, ветра, но зато нам мешали почти каждодневные дожди. Иногда дождь был настолько силен и продолжителен, что сухое русло, на берегу которого стоял лагерь, превращалось в быструю речку, а передвижение по крутым склонам из размокшей глины становилось невозможным. В проливной дождь с холодом и ветром 6 июля пришлось прекратить всякие работы.

На горах, по всей цепи Батыр-Хаирхана и на Бумбату, выпал снег, серые плотные тучи спустились почти до уровня котловины. Расчищенный нами в ответвлении русла колодец замело песком. Я забрался в пустую машину, стоявшую у края русла, и, завернувшись в одеяло, старался согреться.

Поток желтой воды несся мимо с характерным пощелкиванием и шорохом катящейся гальки. Лагерь будто вымер – все живое попряталось в палатки. Только неутомимые шоферы возились у машин, прикрываясь брезентами. Внезапно из-под моей машины раздался крик, перешедший в злобный рев и закончившийся разнообразными проклятиями. Испуганный, я выглянул из машины и увидел Пронина, державшегося одновременно за голову и поясницу. Он увлекся работой, но тут порыв ветра свалил прислоненный для укрепления брезента брус, который ударил шофера по ноге. От боли Пронин дернулся, стараясь высвободиться из-под машины, и рассадил спину о кронштейн подножки. Невзвидя света, несчастный водитель вскочил и с размаху треснулся головой о выступающий болт кузова. Это было уже слишком. Наш добродушный «Дзерен» так разозлился на судьбу, что несколько минут вертелся на месте от боли и ярости, походя на умалишенного.

В такой исключительно дождливый день ни у кого из «научной силы» не было занятий, и в палатке шла картежная игра в «короля» или подкидного дурака. Почему-то эти безобидные игры разжигали страсти. Особенным азартом отличались Прозоровский и Рождественский – самый искусный игрок из всех нас. Но едва наступало хоть малейшее прояснение погоды, Прозоровский без отдыха и срока носился повсюду, стараясь наснимать побольше эффектных кадров. Он побывал и в ущельях Цасту-Богдо, и на крутых склонах Батыр-Хаирхана, участвовал в экспедиции Новожилова к развалинам монастыря Сутай-Хурэ («Обитель Мудрецов»).

В районе развалин все подножие Цасту-Богдо было сложено древнепермскими породами, сходными с встречавшимися нам около Арахангая и Ноян сомона. Как и в Ноян сомоне, у Сутай-Хурэ мощные пласты песчаников чередовались с углистыми и глинистыми сланцами. Вся пермская толща имела мощность – совокупную толщину всех пластов – не менее двух километров. Слои были смяты в складки и поставлены почти вертикально, «на голову», как говорят геологи. У подножия Цасту-Богдо не было пустынного загара. Очень светлые песчаники прорезывались черными полосами углистых прослоев и железистых сланцев. Издалека, с высоты, чередование пород казалось шкурой полосатого зверя. Повсюду лежали окаменелые черные бревна – стволы кордаитов, такие же, как в Ноян сомоне. Кордаиты, как я уже упоминал, были необычайно широко распространены в палеозойскую эру на южных материках и в Сибири. Эти большие деревья образовали леса на необозримых пространствах, подобные современной тайге северных стран, тоже представленной однообразными деревьями на тысячи километров.

Новожилову удалось найти прекрасные отпечатки глоссоптерисов – очень древних высокоорганизованных растений, близких к высшим – покрытосемянным. Глоссоптерисы возникли и распространились двести пятьдесят миллионов лет назад на южных материках – в Южной Африке, Южной Америке, Австралии, Антарктиде, затем в Индии. Другой важной находкой Новожилова оказались интересные породы – угольные конгломераты с плоской галькой из скатанных кусочков угля. Перед нижнепермскими отложениями Сутай-Хурэ, так же как и в громадах пермских гор западнее Ноян сомона, мы, палеонтологи, чувствовали себя в преддверии большой загадки Азиатского материка. Здесь должны были сохраниться кости самого древнего наземного населения Азии – четвероногих позвоночных.

Находка нижнепермских отложений, состоящих из пород, обогащенных растительными остатками и темными солями железа с флорой южных материков конца палеозойской эры, здесь, в центре Азии, поднимала крупные научные вопросы. Рассматривая эти отложения (названные гондванскими – по стране гондов в Южной Индии) как отложения умеренных климатических поясов, приходилось признать, что климатические пояса нашей планеты в верхнем палеозое распределялись совершенно иначе, чем современные. Гондванские нижнепермские отложения южных материков связывались с Азией через Индию. Другая колоссальная область распространения гонд-ванских отложений с такой же кордаитовой «тайгой» находилась в нашей Сибири, в Тунгусском (правобережье Енисея) и Кузнецком бассейнах, заполненных мощными материковыми отложениями. Развитие таких же отложений в Центральной Азии – Монголии – соединяло гондванские отложения Индии и Сибири, а следовательно, Сибири и южных материков. Получалась как бы гигантская полоса, протянувшаяся с севера на юг от Антарктики до Арктики. Если эта полоса означала климатический пояс, то, значит, климатические пояса верхнего палеозоя располагались перпендикулярно к современным и экватор пермского времени стоял «вертикально», как наш современный меридиан. Следовательно, ось нашей Земли лежала в плоскости эклиптики, в плоскости вращения планет вокруг Солнца, подобно тому, как вращается в настоящее время планета Уран. Само собой разумеется, что решение проблемы потребует еще длительной большой работы. Астрономы, пока упорно верящие в незыблемость планетных осей, будут находить всяческие возражения и авторитетно «опровергать» нас, геологов… Как бы то ни было, вопрос был очень интересен и открывал широкие горизонты. Было над чем думать под шум дождя, барабанившего по брезенту машины в лагере на Бумбату.

И другие, может быть, не столь крупные вопросы геологии заставляли заниматься их выяснением. Изучая бэль хребта Бумбату, я заметил на нем три отчетливо выраженных уступа, каждый высотой от сорока до семидесяти метров. Эти уступы проходили вдоль всей котловины на абсолютной высоте от тысячи шестисот до тысячи семисот пятидесяти метров. Хотя во многих местах они были разрушены выветриванием и размывом, остатки их уцелели. Такие же уступы отмечались на гряде Оши, у подножия хребта Чжиргаланту. Я прослеживал эти уступы, все более убеждаясь в правоте географа Э. М. Мурзаева, считавшего, что они являются озерными террасами, то есть выработаны на склонах гор волнами озера. Значит, когда-то озеро Хараусу распространялось гораздо дальше на юг и Дзергенская котловина представляла собой его южный залив. Восточный берег этого залива обрамлял хребет Бумбату-Нуру. Хребты впоследствии поднялись, а озеро сократилось, и теперь террасы, на которых плескались озерные волны, находятся на высоте больше ста метров над дном Дзергенской впадины. После маршрута по Бумбату моя догадка превратилась в уверенность. Я вернулся в лагерь, чтобы вычертить расположение террас на карте и посмотреть их совпадение с границами древнего озера. Лагерь стоял пустой: все, кроме спавшего в палатке больного повара, были на раскопках.

Линии террас легли на карте как нужно, но я не успел насладиться торжеством ученого. Налетевший смерч сокрушил мою палатку, унес пачку оберточной бумаги, две алюминиевые сковородки и штаны Новожилова, сохнувшие после стирки. Веревки лопнули, верхний горизонтальный кол переломился, а задний угостил меня по шее в то время, как я прикрыл собой драгоценные дневники и карты. Страшнейшая пыль с пола засыпала мне глаза, нос и рот. Через секунду все кончилось, и я выбрался из-под тяжелой материи ползком. Помочь поставить палатку было некому, одному при ветре это сделать не под силу. Ничего больше не оставалось, как, пользуясь ясной погодой, снова уйти в маршрут.

Рождественский на полуторке ездил к местонахождению Оши. Закончить исследование ему не удалось из-за поломки динамо. Однако он установил, что Оши очень похоже на Бэгер-нур. Там нашлись такие же твердые стяжения из гравия, заключавшие кости животных, большей частью разрозненные. На Оши совсем не было остатков трехпалых лошадей – гиппарионов, зато встречались кости мастодонтов, которых не было в Алтан-Тээли. По-видимому, и Ощи, и Бэгер-нур образовались в более постоянных потоках – реках, приносивших издалека остатки животных. На это указывали находки мастодонтов. Эти слонообразные, на самом деле по строению зубов более близкие к свиньям и бегемотам, животные были обитателями рек. Только самые последние (американские) мастодонты, ставшие современниками человека, по образу жизни сделались совсем похожи на настоящих слонов. Мастодонты, обитавшие в Монголии, были речными или болотными жителями.

Всякому, кто побывал бы на наших раскопках в Ал-тан-Тээли и увидел целые штабеля носорожьих черепов, залегавшие один на другом в глинах, стало бы легко представить неисчислимое богатство животных на древней монгольской земле пятнадцать миллионов лет тому назад.