Геннадий Тищенко
Зависит от каждого
Я мыслю. Следовательно, я существую.
Рене Декарт
Мультивселенная с ее бесконечным числом альтернативных миров – это своего рода «сад расходящихся тропок», как назвал один из своих рассказов Борхес. И направление этих тропок зависит от каждого из нас. Когда кто-то говорит: «Ну, что я могу сделать, что от меня одного зависит?» – это признание собственной слабости и безволия. Зависит! Еще как зависит!!
От каждого!!!
Могла ли Россия какое-то время идти по пути, к примеру, Китая? У нас, конечно, нет полутора миллиардов трудолюбивых китайцев, воспитанных в духе конфуцианства. Так уж получилось, что у нас нет должного уважения к старшим и, увы, нет столь необходимого нам почтения к предшествующим поколениям, создавшим нашу цивилизацию.
Но спасибо предкам: они собрали из лоскутов самую большую в мире страну, с ее неисчерпаемыми ресурсами. Нам надо лишь с умом пользоваться тем, что оставили нам в наследство наши предшественники.
К счастью, у нас нет крайнего индивидуализма, свойственного жителям Запада. Мы – мост между ним и Востоком. И это всегда поддерживало во мне веру в немалую роль России в истории.
* * *
– Скорее всего, причина – в родовой травме, – сказал врач, осмотрев меня, пятилетнего. – И, к сожалению, с годами миопатия будет лишь прогрессировать. Атрофия мышц ног, затем рук. Ну, вы понимаете…
В начале своей жизни я не только ходил, но и бегал. Я этого не помню, но мама говорила. И еще мама старалась убедить меня, что со временем прогресс науки позволит мне встать на ноги. Так что первый импульс к идее машины времени дала именно она.
Сама того не желая.
А потом пропал отец. Мама говорила, что он мог погибнуть во время войны в Югославии или в Ливии (это когда наши спасали Каддафи). Но я ей не верил. Впрочем, отца я не осуждаю. Заботиться о больном ребенке так, как заботится о нем мать, не каждый мужик сможет.
Мне, как инвалиду, делали скидку, и я мог вообще не вылазить из Сети. Для этого маме пришлось побегать по разным инстанциям. Она всячески пыталась вселить в меня веру, что со временем все станет лучше, рассказывала о Николае Островском и Алане Маршалле, книгу которого «Я умею прыгать через лужи» читала мне, когда я еще сам не умел читать. В детстве я перечитывал эту книгу, когда бывало особенно тяжко. Но позднее меня особенно заинтересовала судьба Стивена Хокинга.
Может быть, потому, что он был ученым?
Нет худа без добра: пока сверстники играли в футбол и маялись прочей дурью, я сутками сидел у компьютера. К счастью, я вовремя осознал пагубность виртуальных игр, хотя именно они создавали иллюзию того, что я двигаюсь, бегаю и сражаюсь.
Но я хотел «прыгать через лужи» в мире реальном.
Меня грела мысль о том, что многие инвалиды, наперекор своим невзгодам, добились неизмеримо большего, чем их розовощекие мускулистые современники. К примеру, Циолковский, который из-за глухоты не мог учиться в нормальной школе. Или Александр Беляев, годами прикованный к постели. Я уже не говорю об Иване Ефремове, который начал писать свои рассказы во время приступа загадочной болезни. Да и свои романы о космическом будущем человечества он написал в периоды обострения этой болезни.
* * *
…Переход прошел штатно. Я находился на глубине двадцати метров, под дюнами Финского залива. То есть шесть этажей песка и глины давили на хронокапсулу, но я об этом не думал. Конечно, я волновался – не хотелось завалить дело на финальном этапе. Ведь это был многолетний труд тысяч людей. Которые, правда, не подозревали, на кого они работают.
Теперь я пребывал в давно забытом состоянии. Это просто непередаваемо, ощущать, что от тебя отключились тысячи серверов с миллиардами терабайт информации. Странно было осознавать, что теперь от плавного течения мыслей тебя не отвлекут никакие сообщения, вызовы или звонки. Наконец-то я остался наедине с собой. Компьютеры во мне – не в счет. Это капля в море по сравнению с тем, что было.
Мысленно пробежал по базам данных. Блоки хроноскачков, телепортации и невидимости были в норме. Знания по эпохе, в которую попал, всплывали мгновенно. На английском, французском и немецком я теперь мог говорить на уровне образованного гражданина Российской империи конца девятнадцатого века. При необходимости мог изъясняться на испанском, итальянском, грузинском и других языках. Просто надо было активировать соответствующие блоки.
Невидимый дроид пробился на поверхность, и я осмотрел окрестности.
Свинцовое небо нависало над Сестрорецком. Ветер гнал к песчаным дюнам волны, бурлящие как шампанское, наливаемое в бокал.
«Надо же, какие ассоциации, – подумал я. – За дам, господа!»
Взглянув на приборы, убедился, что попал куда надо. Переход прошел идеально.
* * *
Слава богу, я родился не в Древней Спарте. Там меня еще в детстве сбросили бы с утеса. Но если уж мне суждено жить, то в глубине души я надеялся, что когда стану всезнайкой, обязательно придумаю такое, что смогу не только ходить, но и в космос летать, и вообще много чего добьюсь из того, о чем мечтал, читая фантастику.
Лет в семь я уже представлял себя на месте героя фильма «Аватар», разгуливающего в чужом теле по экзотической Пандоре (у Стругацких, что ли, Кэмерон заимствовал название планеты?), а в четырнадцать – занялся разработкой интерфейса «мозг – компьютер».
В те годы были очень популярны идеи трансгуманизма, дарившие массам надежду на бессмертие. Если уж не в своем теле, то в теле робота. Фантасты об этом писали на протяжении многих лет, однако трансгуманисты уверяли, что киборги и бессмертие станут реальностью в ближайшие десятилетия.
Однако для меня это было слишком долго. Ведь с годами у меня начали отказывать и руки. Они становились настолько слабыми, что я с трудом двигал мышку.
Это стимулировало к тому, что я вычерпал из Сети все, что мог, об интерфейсе «мозг – компьютеры». Видимо, поэтому в шестнадцать меня приняли на работу в крутую секретную оборонную лабораторию. В виде исключения.
В двадцать лет я уже мог силой мысли руководить действиями боевых роботов, а в двадцать пять стал… киборгом. Не таким, конечно, как Робокоп, но вроде того. Меня поместили в металлическое тело, внутри которого беспомощно болтались мои атрофированные конечности. Это было нечто среднее между роботом и экзоскелетом. В нем я вскоре не только ходил, но и бегал. И даже летал.
И все-таки это было не то, о чем я мечтал. Я чувствовал себя хилым придатком к могучему механизму.
И я продолжал тайно работать над созданием хронокапсулы. Как еще можно было покончить с моей бедой?! Ведь только наука будущего могла вернуть меня к полноценной жизни, поскольку современная медицина ни на йоту не приблизилась к излечению моей болезни.
* * *
Прошло еще несколько лет. Я упрямо шел к поставленной цели. К тридцати трем годам внешне я уже мало отличался от обычного человека. Теперь я обладал квазиорганическим телом, в которое было включено около половины моих натуральных органов и множество гаджетов, дающих мне самые разнообразные возможности. Теперь мозг мой был на порядок мощнее мозга обычного человека, потому что он напрямую был связан с мощными компьютерами, которыми я нашпиговал свое тело.
Тюнингом своего мозга и синтетического организма я занимался тайно, и никто в лаборатории не подозревал, каких высот я достиг. Отныне я мог усилием воли взломать любые коды и погрузиться в интересующие меня банки информации.
Как, впрочем, и в банки финансовые.
Вся армия хакеров планеты не могла бы выполнить и доли тех взломов и операций, которые я совершал. К тому же я научился разнообразным финансовым аферам, которые позволяли доставать средства, необходимые для дальнейших исследований. Промышленный шпионаж, создание подставных фирм, выходы в офшоры – я не брезговал ничем. Десятки исследовательских фирм и научных лабораторий проводили необходимые мне исследования, не подозревая, на кого работают. Мощнейшие компьютеры, удаленные от меня на сотни и тысячи километров, обрабатывали миллиарды терабайт информации, повинуясь моим мысленным командам.
Для подстраховки я создал цифровые копии своего мозга и множество дублей тела. Их я снабдил автономными источниками питания и надежными системами жизнеобеспечения. Когда я, к примеру, занимался видимостью какой-нибудь рутинной работы для своей захудалой лаборатории, мои дубли подписывали где-нибудь в Гонконге или Вашингтоне необходимые документы.
Конечно, дубли уступали мне в интеллекте (я же не враг себе!), но кое на что годились. Некоторые, к примеру, знали множество языков, другие были финансовыми гениями, а несколько дублей работали в самых передовых физических лабораториях. Так что теперь я был как бы не совсем один: над проблемой перемещения во времени работала дружная команда, ну, если не гениев, то, скажем так, очень талантливых людей.
Естественно, я всячески конспирировался. Проводя свои исследования, руководя финансовыми потоками и корпорациями, внешне я мог выглядеть, к примеру, спящим или прогуливающимся по полигону для отработки координации движений нового тела. Руководители лаборатории, в которой я числился младшим научным сотрудником, не могли нарадоваться моим достижениям, не представляя, чего я достиг в действительности.
Не раз на пятки мне наступали службы безопасности корпораций, но мне удавалось водить за нос даже ЦРУ и Моссад. Я не такой идиот, чтобы делать дублей похожими на себя. Мои новые дубли с внешностью европейцев, африканцев и азиатов работали на всех континентах. Они руководили исследовательскими институтами, корпорациями и секретными лабораториями, многократно ускоряя исследования в интересующих меня областях знаний и технологий.
Но в конце концов меня все-таки вычислили.
* * *
Они подрубили меня под корень. Похитили единственного дорогого мне человека. Маму. А у нее было слабое сердце, надорванное бесконечными заботами обо мне. Ведь, пока не стал киборгом, я, простите, на горшок самостоятельно не мог сесть. Мама так исстрадалась из-за меня, столько сил потратила, чтобы облегчить мою жизнь! Самое же страшное – в последнее время она перестала меня понимать. Не узнавала она в моем новом теле своего несчастного сына. А я, одержимый своими идеями, перестал замечать, как она страдает.
Да, мама умерла, и я, несмотря на все свои возможности, не смог ее спасти. Один в поле не воин. Даже когда пребываешь во множестве тел.
И я сломался. Оказывается, многое из того, что я делал, я делал ради мамы. Чтобы ее порадовать. И вдруг я остался один. Ради чего теперь дергаться? Стать еще одним олигархом, чтобы хвастаться перед кем-то личными самолетами или сверхдорогими яхтами, на которых можно бороздить моря и океаны с продажными дамами? Это было раз плюнуть. Но кому много дано, с того и много спрашивается. К примеру, я какое-то время намеревался победить на президентских выборах, но вовремя уяснил: короля определяет свита и, если он ее не устраивает, его убирают. Увы, даже будучи президентом, я не смог бы спасти страну. Даже если бы создал тысячи дублей, верно служащих в моей вертикали власти. Слишком уж пали нравы, исчезли барьеры, веками предохранявшие общество от гибели.
* * *
Когда мамы не стало, мои планы кардинально изменились. Теперь ничто не держало меня в этом мире. А хронокапсула, блоки телепортации и невидимости были готовы и нуждались в достойном применении. И я рискнул испытать капсулу, хотя прекрасно понимал, что могу и не вернуться.
Для начала я отправился в будущее.
Увы, оно оказалось еще мрачнее, чем пишут в антиутопиях. Ни городов-садов, ни плавучих островов, ни космических лифтов. Лишь руины и пустыни. При этом радиация – в норме. Значит, человечество сгинуло не из-за термоядерной войны. Что же произошло: пандемия, вследствие утечки биологического оружия, экологическая катастрофа?
Не у кого было спросить.
Делать в этом будущем мне было решительно нечего. Значит, надо было найти в прошлом такую развилку во времени, чтобы изменение в ней могло предотвратить подобный финал человечества.
* * *
…За неделю до казни он увлеченно чертил схему летательного аппарата. Когда я материализовался в камере Алексеевского равелина, он настороженно прислушался.
– Не пугайтесь, – тихо сказал я. – Я не призрак и не привидение. И вы не сошли с ума. В том, что вы слышите меня, нет мистики. Мое появление здесь стало возможным благодаря достижениям науки будущего, которые позволяют перемещаться во времени.
– Вы из будущего? – с недоверием спросил Николай Иванович.
– Я понимаю: в это трудно поверить, но это так. – Я сделал несколько шагов в сторону Кибальчича. – Можете потрогать меня. Пришлось стать невидимым, чтобы не привлекать внимания тюремщиков.
Кибальчич осторожно протянул руку, которая уперлась в мое бедро.
– Значит, меня… то есть нас помнят? – Чувствовалось, что мой ответ очень важен для него.
– Иначе зачем я появился бы здесь? – ответил я.
В коридоре послышались шаги надзирателя.
– Нам пора! – прошептал я.
– Вы хотите забрать меня?! – едва слышно спросил Кибальчич.
– И как можно быстрее, – подтвердил я.
* * *
Все считают одержимость крайне опасной. Священники изгоняют из одержимых бесов, а обыватели относятся к нам, мягко говоря, с предубеждением. По себе знаю. Но я не из тех одержимых, у кого пена изо рта. Мне никакой священник не поможет.
В общем-то, и священников, и обывателей понять можно. Одержимые нарушают статус-кво, а люди инстинктивно боятся перемен. Но без одержимых, изобретающих диковинные аппараты наперекор всем обстоятельствам, кто двигал бы вперед науку и технику?! Я пытался объяснить маме, что не вижу иного выхода. Как еще можно было покончить с моей бедой?! По моим представлениям, только наука будущего могла вернуть меня к полноценной жизни, поскольку современная медицина ни на йоту не приблизилась к излечению моей болезни…
Когда я создавал хронокапсулу и в лицах своих дублей пребывал во многих местах планеты, я не мог понять, как люди могут спокойно жить, когда рядом бедствуют такие же, как они?! Как можно тратить деньги на излишества, без которых вполне можно обойтись, когда другие влачат жалкое существование, едва сводя концы с концами?!
Есть такое понятие – менталитет. Он свойственен не только этносам и религиозным конфессиям, но и эпохам. Ведь даже такой передовой мыслитель античности, как Платон, описывая идеальное государство, полагал, что в нем у каждого гражданина будет не менее пяти рабов.
Значит, граждане – люди, а рабы?
В фашистской идеологии – то же самое: немцы – люди, а остальные? Те, которые не арийцы? Планктон, которым можно питаться?!
Действительно, кем в глазах преуспевающих господ являются те, кто материально не преуспевает! Такие граждане, как Циолковский или его наставник Николай Федоров. На жалкие гроши, которые получал, работая библиотекарем, этот незаконный сын князя Гагарина содержал своих «пансионеров», то есть бескорыстно помогал молодым людям, которым было еще труднее, чем ему! Он предлагал помощь и юному Циолковскому, но гордый потомок шляхтичей, пищей которого были чай и хлеб, отказался.
Бескорыстно – вот ключевое слово! Когда главным для членов общества является корысть, такое общество – обречено! Обыватели считают таких, как Федоров и Циолковский, сумасшедшими: как же можно бескорыстно отдавать кому-то свое?!
Чтобы понять, как Кибальчич радел за Россию, приведу его слова:
«…Для России железные дороги – теперь самый насущный, самый жизненный вопрос. Покроется Россия частой и непрерывной сетью железных дорог, и мы процветем. Торговля, промышленность, техника обнаружат изумительный, еще небывалый у нас прогресс, а с ним вместе будут расти и развиваться просвещение и благосостояние народа. Цивилизация в России пойдет быстро вперед; и мы догоним передовые страны Западной Европы… Вот почему я поступаю в Институт инженеров путей сообщения, чтобы быть потом строителем железных дорог, чтобы иметь потом право сказать, когда расцветет наша страна: «И моего тут капля меда есть!..»
А ведь правильно все понимал Николай Иванович. Только терпения ему не хватило. Да и у кого хватило бы при виде окружающего горя?!
* * *
События биографии Кибальчича хорошо охарактеризовал на процессе его адвокат Герард:
«… Я обращаю ваше внимание, господа сенаторы и сословные представители, что в… моем подзащитном Кибальчиче вы имеете перед собой личность выдающуюся. Семнадцати лет Кибальчич заканчивает гимназию с медалью, что указывает на человека, который был одарен от природы прилежанием и способностями, выходящими из ряда. Затем мы видим его студентом института путей сообщений. В 1873 году он переходит в Медико-хирургическую академию, где отмечен блестящими успехами. Но в 1875 году следует арест за хранение нелегальной литературы. Сколь незначительной была вина моего подзащитного, говорит приговор суда – один месяц лишения свободы. Но, дожидаясь этого приговора, Кибальчич просидел в тюрьмах Киева и Петербурга два года и восемь месяцев. Вот там-то он и встретился с социалистами. Семена их учения попали на благодатную почву – Кибальчич был ожесточен несправедливым заключением. Так само общество толкнуло его на путь борьбы с правительством. После суда Кибальчич не смог вернуться в Медико-хирургическую академию – двум его прошениям о возврате было отказано. И, наконец, третье роковое обстоятельство. В августе 1878 года в Петербурге было совершено убийство генерал-адъютанта Мезенцева. В ответ поступила странная административная мера: высылка из Петербурга всех лиц, которые привлекались в качестве обвиняемых по политическим процессам, независимо от того, были ли они обвинены или оправданы. Я не буду говорить о несправедливости этой меры, полагая, что она уже осуждена. И вот эта мера толкнула Кибальчича на путь нелегального положения. А отсюда всего один шаг до всяких крайних теорий, даже до террора. Так внешние обстоятельства действительности толкнули моего подзащитного в объятия социал-революционной партии. Когда я явился к Кибальчичу как назначенный ему защитник, меня, прежде всего, поразило, что он был занят совершенно иными делами, ничуть не касающимися настоящего процесса. Он был погружен в изыскание, которое делал о воздухоплавательном аппарате, он жаждал, чтобы ему дали возможность написать свои математические изыскания об этом изобретении. Вот с каким человеком вы имеете дело».
И, наконец, из последнего выступления Кибальчича в судебном заседании на процессе:
«Теперь, пользуясь правом голоса, мне предоставленным, я скажу о своем нравственном отношении к происходящему, о том логическом пути, по которому я шел к известным выводам. Я в числе других социалистов признаю право каждого человека на жизнь, свободу, благосостояние и развитие всех нравственных и умственных сил человеческой природы… «…» подкрепление моего проекта математическими вычислениями – должно быть сделано теми экспертами, в руки которых попадет мой проект. Насколько мне известно, моя идея еще не была предложена никем… «…» Верна или не верна моя идея – может окончательно решить лишь опыт «…» Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не пропадет».
Теперь понятно, почему я сделал ставку на этого человека? Не только за его научно-технический талант. И даже не столько за это! Почитав воспоминания о Кибальчиче его современников, я понял, насколько это был высоконравственный человек. Уверен: по мере нарастания российского могущества, при наличии таких людей, как Кибальчич, желание какой-либо страны воевать с Россией пропадет. Подобный пример имелся в двадцатом веке моего мира, когда экономически более мощные Соединенные Штаты так и не посмели развязать войну с Советским Союзом.
Понимали, что могут и проиграть.
* * *
Вторично я появился в камере… с телом его двойника, умершего от инфаркта, в день моего отправления из XXI века.
– Это еще зачем? – спросил Кибальчич, хмуро глядя на труп.
– Чтобы вас не искали, – пояснил я. – Представляете, что начнется, если вы просто исчезнете из места, откуда исчезнуть невозможно?!
– Как же вам удалось найти человека, столь похожего на меня?! Даже борода… Она приклеена?
– Обижаете, Николай Иванович. Натуральная.
– Откуда он?
– Из Канады.
– Из Северной Америки?
– Совершенно верно. В эпохе, из которой я прибыл, на Земле – почти девять миллиардов человек, – пояснил я. – Ежедневно умирают миллионы. Было из кого выбрать.
– Как можно прокормить такое количество?! – поразился Кибальчич.
– С трудом, Николай Иванович. – Я невольно вздохнул.
* * *
Мы сидели на берегу Финского залива. На наше счастье, погода прояснилась. По берегу прогуливались чайки, смешно переступая перепончатыми лапками. Вдали дефилировали барышни с белыми зонтиками и кавалерами. А я передавал Кибальчичу его новые документы и объяснял, за кого теперь он будет себя выдавать.
Переодетый Николай Иванович (почти неузнаваемый со сбритой бородой) был рассеян и задумчив. И, по обыкновению, смотрел куда-то вбок и вдаль.
Думал какую-то свою затаенную думу.
– Неужели нельзя больше никого спасти? – спросил он наконец. – Перовскую, Желябова… Они нужнее!
В который раз я объяснял, что спасение нескольких человек может слишком сильно нарушить исторический процесс и последствия будут непредсказуемы. И без того нас ждали тяжелые испытания. Недооценивать царскую охранку не следовало. Тем более что здесь, без всемирной паутины и мобильной связи, я по своим возможностям не намного превосходил собеседника. Более того, Кибальчич был лучше приспособлен к этому миру. Он в нем родился и вырос.
А я был здесь чужим.
Впрочем, к чему прибедняться: я обладал бездной информации, хранимой в компьютерах моего тела, мог принимать любое обличье.
К тому же я мог переноситься в любую точку пространства и времени…
* * *
Через пару часов общения с Николаем Ивановичем мое воображение уже рисовало картины того, как я знакомлю его с Циолковским, который, пока народовольцы готовили покушение на императора, мечтал о цельнометаллических дирижаблях. Я прямо-таки видел эти дирижабли с установками залпового огня реактивными снарядами Кибальчича. После демонстрации мощи такого воздушного флота один его вид наводил бы на врага панику.
Именно спасение Кибальчича, задолго до Циолковского додумавшегося до полетов с помощью реактивных двигателей, могло превратить Россию в самую могучую державу. А это, в свою очередь, предотвратило бы ее поражение в войне с Японией. Ведь во многом именно из-за этого поражения произошла революция 1905 года, после которой Россию лихорадило весь двадцатый век.
Я не столь наивен, чтобы не понимать: военная мощь России могла еще больше укрепить самодержавие, увеличив аппетиты императора и его камарильи. Но вместе с тем это привело бы к более быстрому вырождению элит. И к замене этих царедворцев и болтунов на таких людей, как Кибальчич. А их в России, я был в этом уверен, предостаточно.
И еще я надеялся на свои знания и на свои немалые возможности, благодаря которым смогу контролировать исторический процесс.
* * *
Это только я имел возможность принять внешность хоть кавказца, хоть калмыка. С Кибальчичем было сложнее. И мы с ним перенеслись на четыре года вперед. В Баку. Для начала ему необходимо было загореть. Просто невозможно было смотреть на его белую, с синеватым оттенком, кожу. А соляриев здесь еще не было. Кроме того, я надеялся, что за четыре года все забудут о таинственной смерти одного из цареубийц, скончавшегося за несколько дней до казни.
– Но почему в Баку? – не понял Кибальчич, когда я сообщил ему о планах.
– Николай Иванович, поверьте мне, как старшему товарищу… – начал я.
– Да какой же вы старший?! – возмутился Николай Иванович.
– Потому, что я старше вас на восемь лет, – спокойно ответил я. – Ведь вам всего двадцать семь, а мне, простите, уже тридцать пять!
– А выглядите младше, – несколько смущенно буркнул Кибальчич. – Но почему все-таки именно в Баку?
– Да хотя бы потому, что в этот город сейчас, как в Клондайк, съезжается на нефтяные прииски… тьфу, на нефтяные промыслы предприимчивый люд со всего света! – терпеливо пояснил я. – Мы запросто сойдем там за иностранцев и не вызовем ни у кого подозрений!
– Простите, вы сказали Клондайк… – начал Кибальчич, и я вспомнил, что золотая лихорадка в Клондайке начнется лишь через одиннадцать лет, в 1896 году. Пришлось подробно объяснять про Клондайк и Аляску. Я даже поведал про то, что на Аляске позднее найдут нефть. Правда, Николай Иванович не понимал важность «черного золота» для дальнейшего развития человечества. И немудрено: лишь в текущем 1885 году появятся первые бензиновые двигатели внутреннего сгорания.
– Но почему все-таки в Баку, а не на Урал, к примеру, где еще в середине прошлого века золото нашли? – не успокаивался Кибальчич.
– Я в Баку родился, – признался я. – В нем прошло мое детство.
– Так бы и сказали. – Кибальчич неожиданно улыбнулся. В первый раз. И улыбка у него была такая, что он помолодел сразу на несколько лет.
* * *
Баку середины восьмидесятых годов девятнадцатого века был не таким, каким я помнил его с детства. Знакомым мне показался лишь незабываемый аромат Каспия. Эта непередаваемая смесь запахов йода, мазута и еще чего-то характерна лишь для побережья Апшеронского полуострова. Да и небо… Разве можно сравнить высокое синее небо над Каспием и серую муть над Балтикой?!
Мы с Кибальчичем «материализовались» на пустынном пляже, на севере Апшерона. Песок, несмотря на то что еще не закончился апрель, был теплым, почти горячим. Раздевшись, мы зарылись в него так, что только головы виднелись.
– Теперь понимаете, почему я доставил вас сюда? – спросил я Николая Ивановича. – Здесь в будущем появятся курорты, и отдыхающие будут приезжать сюда со всего света.
Потом мы купались и загорали. Вода была еще довольно холодной, но не холоднее, чем в Финском заливе в разгар пляжного сезона.
– Однако я бы чего-нибудь поел, – немного стесняясь, сказал через некоторое время порозовевший под солнцем Кибальчич.
– Что же вы раньше не напомнили?! – Я вскочил и начал торопливо одеваться, проклиная свою забывчивость.
– А вы не хотите? – удивился Кибальчич. – Мы же часов восемь не ели!
Не мог же я сказать Кибальчичу, что могу не есть и неделю. Особенно под таким солнцем, почти до предела подзарядившим мои аккумуляторы.
Я телепортировал в караван-сарай, расположенный рядом с Девичьей башней, и через полчаса мы уже ели рассыпчатый азербайджанский плов. В отличие, к примеру, от узбекского плова в нем рис и мясо лежали отдельными горками. И еще в этом плове было много чернослива, каштанов и специй, которые бывают только в азербайджанском плове.
Я с радостью наблюдал, с каким наслаждением Кибальчич откусывал золотистую корочку, без которой немыслим азербайджанский плов.
Потом я смотался на базар и вернулся с невысоким столиком, на котором стоял большой пузатый чайник, несколько тарелок с пахлавой и два изящных стакана грушеобразной формы. Они так и назывались «армуд», что в переводе с азербайджанского значит груша. Такая форма стаканчиков позволяла дольше сохранять чай в стакане горячим. При этом расширяющаяся верхняя часть стакана позволяла чаю испаряться интенсивнее, делая его менее обжигающим при соприкосновении с губами.
– Хорошая все-таки штука жизнь, – заметил Николай Иванович, уплетая за обе щеки пахлаву и запивая его ароматным чаем «мехмери». – Спасибо вам!
* * *
Фактически почти восемьдесят лет Баку входил в состав Российской империи, но мы чувствовали себя здесь иностранцами. Я водил Кибальчича по старому городу Ичери-шехер и рассказывал легенду о Девичьей башне. Кстати, она в 1885 году стояла еще совсем недалеко от воды. Увы, моего любимого Приморского бульвара в том времени еще не было. Где же здесь дамы демонстрировали свои наряды? Не в караван-сараях же!
Кстати, о караван-сараях… Я, признаться, думал, что в Баку того времени уже были отели. В конце концов, в город приехало немало иностранных искателей приключений и наживы. Им ведь нужно было где-то жить? Правда, некоторые караван-сараи в реальности и были самыми настоящими отелями. Просто в них вместо ресторана была чайхана, а вместо горячей воды в номерах – хамам, то есть баня, похожая на турецкую.
Документы и деньги у нас имелись. Притом такого качества, что никакая экспертиза XIX века не докопалась бы. А уж про количество – молчу. У нас были документы на все случаи жизни. Особенно у меня, многоликого.
Мы остановились в караван-сарае, расположенном чуть севернее Крепости, так нередко во времена моего детства называли Ичери-шехер. Я, признаться, и не знал, что когда-то в этой части Баку был караван-сарай. Почему же тогда он не сохранился до XXI века и в нем не создали музей, к примеру? Впрочем, этому факту я тогда не придал значения.
А зря, как выяснилось позднее.
– В глубине Крепости в начале следующего века будет создана подпольная типография «Нина», – рассказывал я Кибальчичу. – В ней будет печататься революционная газета «Искра». А еще здесь будет очень авторитетен, в определенных кругах, еще один недоучившийся семинарист, ставший крутым революционером.
– Значит, наше дело не умрет?! – оживился Николай Иванович.
– Ох, не знаю… – Я задумался.
«А действительно, будет ли здесь подпольная типография? – думал я. – И появится ли здесь, в Баку, Иосиф Джугашвили? А если появится, то в качестве кого? Неужели и здесь он будет заниматься экспроприацией в пользу революции? Ведь неизвестно, как сложится история России после моего вмешательства».
* * *
Летом того же 1885 года мы успокаивали Александра Федоровича Можайского и его помощника Голубева, пилотировавшего в Красном Селе первый в мире самолет. Увы, аппарат так и не полетел. Мощности паровых машин не хватило.
Кибальчич, внешность которого мне удалось существенно изменить, работал к этому времени (под фамилией Волков) в комиссии Русского технического общества под председательством Рыкачева.
Надо отметить, что за девять лет до того, в 1876 году, комиссия под председательством Менделеева выдала на самолет Можайского три тысячи рублей. Летом того же 1876 года Александр Федорович несколько раз поднимался в воздух на построенном им большом воздушном змее, буксируемом тройкой лошадей. Несомненно, что такой змей явился прототипом самолета-моноплана. Уже в следующем, 1877 году удачные полеты моделей вселили уверенность в том, что возможно создание подобного аппарата в натуральную величину.
Вот что писал в своей статье, опубликованной 10 июня 1877 года в газете «Санкт-Петербургские ведомости», полковник Богословский:
«Нужно ли говорить о неисчислимых последствиях этого замечательного изобретения. Для примера укажем на злобу дня – войну. Представьте только, какую панику, какой ужас способна навести на неприятеля одна такая летучка, вооруженная адскими снадобьями динамита и нитроглицерина, и какое губительное расстройство может она произвести на его сборных пунктах и сообщениях. Крепости и минные заграждения не спасут от ее когтей ни армий, ни пресловутых броненосных флотов… Скажем более: стая таких летучих хищников в состоянии разорить целую страну!»
То есть понимание важности подобного изобретения и даже некоторая поддержка со стороны правительства все-таки имелись.
В 1880 г. Можайский добился заграничной командировки и ассигнования 2500 руб. для приобретения двигателей. Ему удалось заказать в Англии два паровых двигателя в 20 и 10 лошадиных сил. Заказ был выполнен, и 21 мая 1881 года Можайский привез их в Петербург. 3 ноября того же года он получил «Привилегию» на свой самолет – первую в России.
А уже в 1887 году на взлетевшем самолете контр-адмирала Можайского стоял двигатель внутреннего сгорания моей конструкции.
Мы помогали Александру Федоровичу и финансово и советами, поэтому он дожил до того момента, когда в небе под Петербургом летала уже целая эскадрилья его самолетов с моими двигателями.
Правда, Кибальчич (Волков) настаивал на том, чтобы на самолеты были поставлены реактивные двигатели, однако уровень технологий того времени пока не позволял осуществить его мечту.
Именно – пока!
* * *
Надо объяснить, почему мы с Кибальчичем взялись за проект Можайского. Ведь поначалу мы, как я и планировал, перенеслись в Боровск, где в то время, по моим данным, проживал Циолковский.
Но его в Боровске мы не нашли. И это несмотря на то, что Константин Циолковский в соответствии с приказом попечителя Московского учебного округа № 630 должен был преподавать арифметику и геометрию в Боровском уездном училище с 24 января 1880 года.
Только тут я окончательно осознал, что оказался в прошлом альтернативного мира! Потому мы и жили в Баку в караван-сарае, от которого в моем мире не осталось и следа.
Просто не было этого караван-сарая в моем мире!
То есть путешествие в прошлое оказалось возможным, но лишь путешествие в прошлое альтернативного мира! Только в этом случае снимаются проблемы с причинно-следственными связями, эффектом бабочки, хроноклазмами и тому подобными парадоксами!
Покопавшись в цифровых архивах, я выяснил, что Константин Циолковский, которому в ту пору было двадцать девять лет, до Боровска репетиторствовал в Вятке. О нем в этом городе говорили, что он «понятно объясняет алгебру» и у него отбоя не было от частных учеников. Может быть, в этой альтернативной реальности Циолковский пребывал здесь?
* * *
В Вятке Циолковского тоже не оказалось. Порывшись в цифровой памяти, я узнал, что в 1878 году отец Константина Эдуард Игнатьевич перебрался в Рязань. И я предположил, что, возможно, в этом мире молодой Циолковский после смерти матери проживает вместе с отцом.
В Рязани Константина Циолковского мы наконец-то нашли.
Каково же было мое удивление, когда навстречу нам из красивого добротного дома Циолковских вышел статный бородатый красавец.
– Я вас слушаю, – вежливо сказал мужчина, очень похожий на основоположника космонавтики. Но не на того городского сумасшедшего, изможденного годами полуголодного существования во время его занятий самообразованием в Москве или круглосуточной работой над совершенно фантастическими проектами. В этом мире он имел вид, можно сказать, совершенно цветущий.
– Вы Константин Циолковский? – спросил я на всякий случай.
– К вашим услугам, господа. – Циолковский слегка склонил голову.
– Вы меня слышите?! – не поверил я своим ушам.
– Да, конечно, – с удивлением сказал Циолковский. – Что же в этом странного?
Через полчаса мы выяснили, что никакой глухотой Константин Циолковский этого мира не страдал. Скарлатиной он в десять лет переболел, но осложнений она, слава богу, не дала.
С отличием окончив школу, Костя Циолковский некоторое время помогал отцу по хозяйству. У него, как и у отца, были золотые руки, он любил поработать и рубанком, и пилой, поэтому хозяйство Циолковских было образцовым. Позднее, сдав экстерном экзамены, Константин Циолковский, как и отец, стал преподавателем естественных наук в таксаторских классах. Были в те годы такие средние двухгодичные учебные заведения, готовившие специалистов по учету лесонасаждений.
И все!!!
Ни о каких управляемых цельнометаллических аэростатах (слово «дирижабль» в России тогда еще не было в ходу), ни о полетах в космос и феерическом будущем человечества этот Константин Циолковский не задумывался. Хотя новостями науки интересовался.
Интересовался, но не более того!!!
– Ну, что делать, – со вздохом сказал я, когда мы с Кибальчичем вернулись в свой номер караван-сарая славного города Баку. – Придется обойтись без него. Хоть и печально это.
* * *
Надо особо отметить, что в то время ряд нефтяных промыслов, нефтеперерабатывающих заводов, многочисленные баржи, железные дороги, гостиницы, танкер для перевозки нефти (впервые сооруженный именно в Каспийском море) и многие другие объекты принадлежали братьям Нобель. Сумма капитала, вложенного в нефтяную промышленность братьями, составляла 30 миллионов рублей. По тем временам это была огромная сумма.
Кстати, в семье немецкого инженера-нефтяника Густава Вильгельма Зорге, работавшего на нефтяных промыслах братьев Нобель в поселке Сабунчи, близ Баку, 4 октября 1898 года родился сын Рихард, будущий великий разведчик. Матерью его была русская женщина Нина Степановна Кобелева. Может быть, от нее Рихард унаследовал это неуемное стремление к равноправию и справедливости? Двоюродным дедом Рихарда был Фридрих Адольф Зорге, соратник Карла Маркса по Первому Интернационалу. Рихард никогда его не видел – родственник умер в США, когда мальчику было 10 лет, – но всегда преклонялся перед ним.
Между прочим, старый железнодорожный вокзал в Баку называли Сабунчинским, поскольку практически все поезда после отправки из Баку проезжали мимо поселка Сабунчи, малой родины Рихарда Зорге.
В 1878 году в окрестностях Баку был построен первый в России нефтепровод протяженностью в 12 километров, соединяющий Балаханинское месторождение с Бакинским нефтеперерабатывающим заводом. В 1883 году была сдана в эксплуатацию железная дорога Баку – Батуми. Эта железная дорога имела огромное значение для экспорта нефти и нефтепродуктов в страны Европы. В том же году Ротшильд приступил к финансово-кредитным операциям в Баку и начал заниматься реализацией нефти. В 1886 году была учреждена Каспийско-Черноморская нефтяная компания Ротшильда, и вскоре 42 % экспорта бакинской нефти были под контролем его банка.
В 1880 году Менделеев предложил проложить нефтепровод Баку – Батуми для обеспечения выхода бакинской нефти на мировые рынки. Строительство этого трубопровода протяженностью 833 километра и диаметром 20 см началось в 1897 году и завершилось в 1907 году…
Обо всем этом я рассказывал Кибальчичу, чтобы он понимал, насколько мощный финансовый и научно-технический потенциал концентрировался в то время в Баку.
– Вам, Николай Иванович, сейчас трудно даже представить, какую роль будет играть нефть в будущем. Она станет своего рода кровью индустрии и транспорта.
– Хорошо, – неуверенно сказал Кибальчич. – И каковы наши планы? Что мы будем теперь делать?
– Прежде всего – добиваться независимости нашей нефтяной и газовой промышленности от иностранного капитала, – решительно сказал я. – Иначе эта зависимость может принести России немало бед.
* * *
В кабинете управляющего банком я материализовался без обычных своих ухищрений. То есть я телепортировался не в какой-нибудь коридорный закоулок и не на пустынную лестницу, а просто появился в центре кабинета, с первой же секунды демонстрируя свои возможности.
Господин Кристофер Стамп изучал густо исписанный лист из папки документов, лежавшей перед ним.
При моем появлении он изобразил своим лицом возмущение, которое тут же сменилось выражением удивления, а затем и страха.
– У меня к вам чисто деловое предложение, господин Стамп, – сказал я на английском языке, которым обычно говорят в клубах джентльменов или, скорее, даже в палате лордов.
– Как вы сюда попали?! – пробормотал он, слегка придя в себя.
– Это не важно. – Я сел в кресло рядом со столом и положил перед Стампом лист бумаги. – Мне необходимо, чтобы вы передали мне контрольный пакет акций. – Я сказал это совершенно обыденным голосом, словно речь шла о сущей безделице.
– Позвольте! – воскликнул Стамп. – Кто дал вам право?!
– Сейчас вы вызовете нотариуса и напишете мне расписку, которую он заверит, а завтра…
– Вон! – заорал Стамп. – Что вы себе позволяете?!
– В противном случае вы будете очень жалеть, что не захотели решить наше дело мирно.
– Джек! – еще громче заорал Стамп, и в комнату ворвался детина весьма устрашающего вида. Ростом он был не менее двух метров, а кулаки его… Короче, связываться с таким амбалом было опасно.
– Выкинь его! – заорал Стамп. – Или нет, пусть Реджинальд возьмет наших и… – Стамп не договорил, потому что я… исчез.
Да-да, я просто включил блок невидимости, подскочил к здоровяку Джеку и нажал нужные точки на его бычьей шее.
Верзила рухнул как подкошенный.
Стамп онемел. Он растерянно оглядывался по сторонам, затем взгляд его застыл. Некоторое время он не мигая смотрел на Джека, вольготно раскинувшегося на полу перед входной дверью.
– Ну, так будем решать вопрос по-мирному или продемонстрировать вам еще кое-какие мои возможности? – Я неслышно подошел к Стампу и легонько обхватил его шею.
Кристофера Стампа, акулу большого бизнеса, охватил ужас. Я чувствовал, как начала бешено пульсировать сонная артерия на его тощей шее.
Я слегка сжал пальцы, и Стамп поспешно закивал головой.
– Да-да, – просипел он. – Я согласен…
* * *
Через неделю удивленная общественность России узнала, что Кристофер Стамп, хозяин одного из крупнейших банков, финансировавших добычу нефти в Баку, передал контрольный пакет акций недавно организованной российской компании.
Еще более удивительным было то, что через месяц необычайно эффективной деятельности этот банк начал финансировать исследования в области авиастроения и реактивной техники.
Особенно больших успехов достиг ранее никому не известный изобретатель Волков.
* * *
К сожалению, я не мог себе позволить частые скачки во времени. О новом же путешествии в прошлое не могло быть и речи. Ведь я неизбежно попал бы в еще один альтернативный мир.
И еще неизвестно, насколько он мог отличаться от этого!
Энергии в капсуле оставалось на три раза. То есть если бы я отправился в странствия по волнам времени один, то энергии хватило бы и на шесть раз. Но я не хотел оставлять Кибальчича одного в этой не самой справедливой эпохе. Он был человеком будущего, каким я его представлял по утопическим романам отечественных фантастов середины двадцатого века.
По моим расчетам выходило, что я и Кибальчич могли перенестись в будущее лет на двадцать, потом мы могли посетить эпоху, из которой я отправился в свое рискованное путешествие, и напоследок заглянуть в начало двадцать второго века.
На больший отрезок времени энергии в моей капсуле не было.
* * *
И мы, наладив дела, то есть поставив авиастроение на нужные рельсы, отправились в будущее.
В 1904 году благодаря моим и Кибальчича (Волкова) стараниям в Порт-Артуре кроме нашей морской эскадры базировался могучий российский воздушный флот. В его составе не было дирижаблей, но были самолеты. Да-да, именно самолеты, а не примитивные этажерки, только-только появившиеся в США. Кроме того, в обороне Порт-Артура применялись установки залпового огня реактивными снарядами (типа «катюши»), созданные человеком, спасенным мной от казни.
Немало сил, конечно, уходило на борьбу со шпионажем, но тут нам помогали патриоты России, воспитанные нами из революционно настроенных представителей молодежи. И ни один из новейших видов вооружения России ни в Японию, ни в США, ни в Европу не попал.
Поэтому здесь не был потоплен крейсер «Варяг», не произошло Цусимского позора и не был сдан Порт-Артур. А главное – двадцатый век в этом мире не знал ни Первой мировой войны, ни Второй. А в двадцать первом веке не происходило ни информационной войны, ни гибридной.
Для этого мне пришлось стать на некоторое время премьер-министром России. И контролировать всеми доступными мне средствами весь мировой исторический процесс.
Потом я и Кибальчич перенеслись в тридцать восьмой год двадцать первого века. Особенно интересно было наблюдать за моим двойником из этого мира. Как я и предполагал, медицина мира, не знавшего мировых войн, позволила моему двойнику встать на ноги. На счастье мамы, дожившей здесь до глубокой старости.
Но, как и в случае со здешним Циолковским, мой двойник стал обычным обывателем. Увы, он пристрастился к компьютерным играм и, даже научившись ходить, почти все свободное время пребывал в виртуальных мирах.
В начале двадцать второго века тоже не все было гладко, но главное – человечество выжило, а его ответвления успешно развивались на Марсе, Венере и спутниках планет.
Кстати, Аляску после истечения срока ее аренды американцами Россия здесь себе вернула.
