Жги рухлядь
Человечки карабкаются по тумбочке. Сегодня они в зеленом: женщины – в кринолинах, широкополых бархатных шляпах, корсажах с квадратным вырезом, переливающихся бисером, мужчины – в панталонах до колен, туфлях с пряжками, на плечах у них пучки лент, а треуголки украшены пышным плюмажем. Никакого уважения к исторической точности. Как будто театральный костюмер напился за сценой и вывернул все кладовые: здесь вырез в стиле ранних Тюдоров, тут куртка гондольера, там костюм Арлекина. Вильма не может не восхищаться такой залихватской небрежностью.
Вот они поднимаются на тумбочку, держась за руки. Оказавшись на уровне глаз Вильмы, они сцепляются локтями и принимаются танцевать – вполне грациозно, если учесть препятствия: ночник, лупу ювелира, которую прислала Элисон, дочь Вильмы (очень мило с ее стороны, но толку никакого), электронную читалку с увеличенным шрифтом. Сейчас Вильма сражается с «Унесенными ветром». На страницу у нее уходит минут пятнадцать, и это если повезет. К счастью, она уже читала эту книгу, давно, и помнит основные повороты сюжета. Может, потому человечки и одеты в зеленое: отзвук знаменитых зеленых бархатных штор, из которых несгибаемая Скарлетт пошила себе платье, чтобы пустить пыль в глаза.
Человечки кружатся в танце, у женщин раздуваются юбки. Сегодня человечки в хорошем настроении: они кивают друг другу, улыбаются, открывают и закрывают рты, словно разговаривают.
Вильма прекрасно знает, что никаких человечков на самом деле нет. Они – лишь симптомы, проявления синдрома Шарля Бонне, такое бывает у многих в ее возрасте, особенно при проблемах со зрением. Ей повезло – ее проявления, или чучики, как зовет их доктор Прасад, по большей части безобидны. Они лишь изредка злобно гримасничают, или разбухают и становятся огромными, или рассыпаются на фрагменты. Даже когда они сердиты или обижены, это не имеет никакого отношения к Вильме, поскольку они явно не замечают ее существования. Доктор говорит, что это в порядке вещей.
Как правило, чучики ей симпатичны; хорошо бы они с ней еще и разговаривали. Впрочем, когда она поделилась этой мыслью с Тобиасом, он сказал: «Берегитесь желаний, они сбываются. Первое: вдруг они начнут трещать так, что не остановишь? Второе: кто знает, что именно они будут говорить». Вслед за этим он начал рассказывать об одной из своих многочисленных любовных связей; дела давно минувших дней, конечно. Женщина была потрясающе красива, с грудями индийской богини и бедрами греческой статуи (Тобиас склонен к архаизмам и преувеличениям), но стоило ей открыть рот, и она изрекала такие банальности, что Тобиас чуть не лопался от подавляемого раздражения. Чтобы заманить ее в постель, он устроил целую военную кампанию, длинную и трудоемкую; понадобились шоколад, золотая коробка шоколадных конфет в форме сердца. И шампанское, но от шампанского богиня не прониклась желанием, а только стала еще глупее.
По словам Тобиаса, глупую женщину соблазнять гораздо труднее, чем умную, потому что дуры не понимают намеков и не способны уловить связь между причиной и следствием. Такая даже не понимает, что если ее покормили ужином в дорогом ресторане, за этим неминуемо, как день за ночью, должно последовать ее согласие раздвинуть идеальные ноги. Было бы бестактно, решила Вильма, намекнуть ему, что пустой взгляд и недогадливость весьма удобны для красавиц, и почему бы не отобедать в дорогом ресторане, если в качестве оплаты можно отделаться хлопаньем больших, бессмысленных, сильно подведенных глаз. Она помнит, как женщины перешептывались, выйдя в дамскую туалетную «попудрить носик» – помнит, как они заговорщически хихикали и обменивались полезными советами, рассказывая друг другу, как доверчивы мужчины, и одновременно подкрашивая губы и брови. Но зачем расстраивать галантного Тобиаса? Если он узнает сейчас, это уже не принесет ему пользы, а лишь омрачит его нежные воспоминания.
– Жаль, что мы с вами тогда не были знакомы, – говорит Тобиас Вильме, прерывая отчет о шоколаде и шампанском. – Только искры полетели бы!
Вильма пытается понять, что он имеет в виду: что она умна, а следовательно, ее легко затащить в постель? Или было легко. Понимает ли он, что другая на ее месте могла бы и обидеться?
Нет, не понимает. Эти слова задумывались как комплимент. Он, бедняжка, не нарочно – просто у него, по его же словам, примесь венгерской крови. Так что Вильма не прерывает его, и он продолжает молоть языком – божественная грудь, мраморные бедра и прочее. Вильма даже не язвит, если Тобиас повторяется и рассказывает про одну и ту же интрижку несколько раз. А ведь когда-то она не удержалась бы. Вильма напоминает себе, что здесь, в этом месте, нужно быть добрыми друг к другу. «У нас больше ничего не осталось, кроме нас самих».
Если в двух словах, то дело в том, что Тобиас пока еще видит. Вильма не может позволить себе раздражаться из-за избыточных описаний давно ушедших красоток, пока Тобиас способен выглянуть в окно и рассказать, что происходит снаружи, на территории «Усадьбы «Амброзия»», по ту сторону внушительной парадной двери здания. Вильма хочет быть в курсе происходящего – если что-то происходит.
Она щурится, вглядываясь в специальные часы с крупными цифрами, потом сдвигает их вбок – боковое зрение у нее лучше. Как всегда, время более позднее, чем она думала. Она шарит на тумбочке у кровати, находит зубной мост и вставляет его на место.
Человечки – сейчас они кружатся в вальсе – даже с шага не сбиваются: ее фальшивые зубы их не интересуют. Впрочем, если вдуматься, они вообще никого не интересуют, кроме самой Вильмы и, возможно, доктора Штитта, если он еще пребывает в царстве живых. Именно доктор Штитт убедил ее – давно, уже лет четырнадцать-пятнадцать назад, – что лучше выкорчевать несколько больших коренных зубов, которым все равно уже недолго осталось, и поставить импланты, чтобы было куда крепить мост, если он вдруг понадобится в будущем. А он понадобится, сказал доктор Штитт, поскольку зубы Вильмы не застали всеобщее фторирование и должны скоро выкрошиться, подобно мокрой штукатурке.
– Когда-нибудь вы меня поблагодарите, – сказал он.
– Если доживу, – ответила она со смехом. В том возрасте она еще любила походя пошутить о смерти, подчеркивая, какая она бодрая старушка.
– Вы будете жить вечно, – сказал доктор. Это прозвучало скорее как предупреждение, чем как попытка ее подбодрить. Впрочем, возможно, доктор лишь с приятностью думал о том, что она еще долго будет его пациенткой.
Но она в самом деле дожила и теперь в самом деле ежеутренне возносит безмолвную хвалу доктору Штитту. Остаться без зубов было бы очень неприятно.
Вставив безупречную белую улыбку, она выскальзывает из постели, нащупывает ногами махровые тапочки и идет в ванную. В ванной она пока справляется: знает, где что, и потом, не сказать, что она совсем ничего не видит. Глядя искоса, она пока получает довольно сносную картину, хотя слепое пятно в середине поля зрения расползается – как и предсказывали врачи. Слишком много играла в гольф без темных очков, каталась на яхте – из-за отражения от воды получаешь двойную дозу ультрафиолета. Но кто тогда об этом знал? Считалось, что бывать на солнце очень полезно. Здоровый загар. Они намазывались детским маслом и подрумянивались, как блинчики. Загорелые и гладкие, как жаренный на вертеле кролик, ноги так хорошо смотрелись по контрасту с белыми шортами.
Макулярная дегенерация. Очень противное слово «макулярный», напоминает макулатуру. «Видно, мне пора в утиль», – шутила Вильма сразу после того, как ей поставили диагноз. Когда-то она любила храбро шутить.
Одевается она тоже пока сама, при условии, что на одежде нет пуговиц: два года назад (или уже больше?) она полностью избавилась от пуговиц. Остались лишь застежки-липучки и молнии – только молнии должны быть зашиты на конце, потому что вдеть одну маленькую штучку в другую Вильма уже не в состоянии.
Она приглаживает волосы, шарит рукой, нащупывая убежавшие невесомые прядки. В «Амброзии» свой салон красоты, хвала небесам, и на стилиста Сашу можно положиться – он держит ее волосы в порядке. Больше всего во время утренних приготовлений Вильму раздражает собственное лицо. Она едва различает его очертания в зеркале: пустота в форме лица, наподобие стандартных юзерпиков, которые когда-то использовались в социальных сетях, пока не добавишь собственную картинку. Поэтому никакого подкрашивания бровей, и о туши для ресниц можно забыть, и о губной помаде тоже – хотя в припадке оптимизма Вильма иногда рисует себе рот, надеясь, что попадает куда надо. Может, рискнуть сегодня? А вдруг она в результате будет выглядеть как клоун? Хотя кого это волнует?
Ее волнует. И может быть, Тобиаса. И еще обслуживающий персонал. Если выглядишь так, будто выжила из ума, то с тобой скорее начнут обращаться так, словно ты и впрямь выжила из ума. Так что губная помада отменяется.
Вильма нашаривает флакон одеколона на привычном месте – уборщицам строго-настрого запрещается что-либо передвигать – и наносит по капельке за ушами. Розовое масло с ноткой чего-то другого, цитрусового. Вильма втягивает ноздрями запах; слава богу, у нее, в отличие от некоторых других, сохранилось обоняние. Когда оно уходит, с ним уходит и аппетит, и человек постепенно сходит на нет.
Отворачиваясь от зеркала, Вильма ловит свое мимолетное отражение. Или чье-то чужое: эта женщина неприятно похожа на ее мать, какой та была в старости, кожа как мятая папиросная бумага и все такое. Хотя из-за скошенных вбок глаз женщина в зеркале выглядит так, словно задумала какое-то озорство. Или что-то недоброе: как эльф, перешедший на темную сторону. Этому взгляду искоса недостает прямоты взгляда в упор – но Вильма больше никогда не сможет взглянуть в глаза своему отражению.
А вот и Тобиас – он пунктуален, как обычно. Они всегда завтракают вместе.
Прежде чем войти, он стучит – как положено галантному джентльмену, каковым он себя преподносит. По словам Тобиаса, джентльмен должен выждать, прежде чем войти в покои дамы – тогда другой джентльмен успеет нырнуть под кровать. В отношениях с женой главное – сохранять видимость полного порядка; кому и знать, как не Тобиасу, пережившему правление нескольких жен. Все они ему изменяли; впрочем, Тобиас на них не в обиде, ведь нельзя уважать женщину, на которую не льстятся другие мужчины. Он никогда не давал женам понять, что знает, и всегда заманивал их обратно, дожидался, пока они начинали его боготворить, и тут-то выставлял коленом под зад безо всяких объяснений, ибо к чему унижаться, обвиняя их? Проще захлопнуть дверь и тем самым сохранить достоинство. Вот как надо обращаться с женами.
С любовницами, однако, эмоции чаще берут верх. Исполненный подозрений любовник, распаляемый ревностью и собственной уязвленной честью, как правило, врывается без стука и проливает кровь: прямо тут же, на месте – ножом или голыми руками – или позже на дуэли.
– И вам случалось кого-нибудь убить? – спросила однажды Вильма, когда он в очередной раз это рассказывал.
– На моих устах печать, – провозгласил Тобиас. – Но винная бутылка – полная винная бутылка – может проломить череп в области виска. И еще я отлично стрелял.
Вильма старается, чтобы углы рта не поехали кверху: она не видит Тобиаса, но он-то ее видит, и если она ухмыльнется, он будет обижен. Подробности его рассказов, вроде золотой шоколадной коробки в форме сердца, представляются ей завитками рококо. Она подозревает, что Тобиас их выдумывает, но не на пустом месте, а на базе вычурных старинных оперетт, вышедших из моды европейских романов и воспоминаний своих дядюшек-денди. Наверное, он думает, что в глазах Вильмы – наивной, простодушной уроженки Северной Америки – выглядит блистательным декадентом, светским щеголем. Что она принимает его рассказы за чистую монету. Впрочем, возможно, что он и сам им верит.
– Войдите! – кричит она. В дверном проеме появляется пятно. Вильма смотрит на него искоса и принюхивается. Да, это наверняка Тобиас, пахнет его одеколоном после бритья: «Брют», если она не ошибается. Может, у Вильмы обострилось обоняние из-за того, что зрение слабеет? Вероятно, нет, но приятней думать, что да. – Тобиас, как я рада вас видеть.
– Милая дама, вы сегодня ослепительны, – говорит Тобиас. Он приближается и наносит поцелуй на ее щеку тонкими сухими губами. Он немного колется: еще не брился, только плеснул на себя одеколону. Как и Вильма, он наверняка боится, что от него пахнет: кислым, затхлым запахом стареющего тела, очень заметным, когда обитатели «Амброзии» собираются в столовой. Базовая нота медленного распада и недержания пробивается через слои нанесенных запахов – нежных цветочных у женщин, пряных у мужчин, ведь каждый из них еще хранит в душе внутренний образ лихого пирата или цветущей красавицы.
– Надеюсь, вы хорошо спали, – говорит Вильма.
– Мне приснился такой сон! – восклицает Тобиас. – Фиолетовый. Бордовый. Очень сексуальный, с музыкой.
Его сны часто бывают очень сексуальными и с музыкой.
– Надеюсь, он кончился хорошо? – спрашивает Вильма.
Она сегодня явно слишком много «надеется».
– Не очень, – отвечает Тобиас. – Я совершил убийство. И из-за этого проснулся. Что мы выберем сегодня? Овсяные творения или с отрубями?
Он никогда не называет сухие завтраки, выбранные Вильмой, их настоящим именем: считает, что это банально. Скоро он посетует на то, что здесь не подают хороших круассанов – точнее, вообще никаких круассанов.
– Выбирайте, – говорит она. – Я хочу пополам того и другого.
Отруби для кишечника, овес – для регулировки холестерина. Хотя эти диетологи сегодня говорят одно, завтра другое. Вильма слышит, как Тобиас роется у нее в кухонном углу – он знает, где что лежит. В «Амброзии» обед и ужин подают в столовой, но завтракают обитатели у себя в апартаментах; во всяком случае, обитатели крыла с частичным уходом. В крыле с усиленным уходом дела обстоят по-другому, но как именно – Вильма не желает об этом думать.
Звякают тарелки и приборы – Тобиас накрывает для завтрака небольшой столик у окна. Черный силуэт на ослепительном квадрате дневного с вета.
– Я принесу молоко, – говорит Вильма. Хотя бы это она еще может: открыть дверцу мини-холодильника, нашарить прохладный кирпичик ламинированного картона, донести его до стола, не разлив.
– Я уже все принес, – говорит Тобиас. Сейчас он мелет кофе – слышится жужжание, словно крохотная бензопила работает. Сегодня Тобиас не рассказывает, насколько лучше было бы молоть кофе ручной мельницей, красной, с медной ручкой, как принято было во времена его юности. Или во времена юности его матери. Во времена чьей-то юности. Вильма уже досконально изучила эту красную кофемолку с медной ручкой. Словно когда-то сама ею владела, хотя на самом деле такого никогда не было. Однако она ощущает потерю: кофемолка стала частью списка, вместе с другими вещами, которые Вильма в самом деле утратила.
– Жаль, что у нас нет яиц, – говорит Тобиас. Иногда они готовят и яйца, хотя в последний раз это привело к небольшой катастрофе. Тобиас сварил яйца, но не вкрутую, и Вильма, неаккуратно обращаясь со своим, испачкала желтком весь перед платья. Снятие верхней части скорлупы – операция, требующая точности, а Вильма уже не может как следует нацелиться ложкой. В следующий раз она предложит приготовить омлет, хотя, возможно, кулинарное искусство Тобиаса так далеко не простирается. Может быть, если она будет руководить им, шаг за шагом? Нет, все же опасно: вдруг он обожжется, Вильма этого совершенно не хочет. Можно приготовить что-нибудь в микроволновке – гренки или что-нибудь похожее. Сырную запеканку слоями – Вильма делала такие, когда еще готовила на семью. Но как найти рецепт? И как потом ему следовать? Бывают ли на свете аудиорецепты?
Они сидят за столом, жуя сухие завтраки – хрупкие, на вкус отдающие пеплом. Приходится работать челюстями. Вильма думает, что звук, раздающийся у нее в голове, похож на хруст снега под ногами или на шуршание упаковочных пенополистироловых гранул. Может, выбрать на завтрак что-нибудь помягче, например растворимую овсянку. Но Тобиас вознегодует на нее за одно упоминание растворимой овсянки – он презирает все растворимое. Бананы, вот что, нужно попробовать бананы. Они растут на деревьях или на кустах, в общем, на каких-то растениях. У Тобиаса нет резона возражать против бананов.
– Почему эти штуки делают в виде колечек? – спрашивает Тобиас уже далеко не в первый раз. – Эти овсяные штучки.
– Это буква «о», – объясняет Вильма. – «О» значит овес. Что-то вроде ребуса.
Тобиас качает пятном – силуэтом головы.
– Я бы предпочел круассан. Круассаны также имеют определенную форму, форму полумесяца. Их история восходит к случаю, когда Вену чуть не захватили мавры. Я не понимаю почему… – Он прерывается. – Что-то происходит у ворот.
У Вильмы есть бинокль – его прислала Элисон, наблюдать за птицами. Впрочем, Вильме так и не удалось увидеть никаких птиц, кроме скворцов, а теперь бинокль ей и вовсе ни к чему. Другая дочь присылает в основном тапочки, у Вильмы уже залежи тапочек. Сын шлет открытки. До него никак не доходит, что мать уже не может прочитать написанное.
Бинокль хранится на подоконнике, и Тобиас пользуется им, чтобы осматривать территорию: изогнутая дорожка, ведущая от ворот к главному входу; газон с фигурно обрезанными кустами – их Вильма запомнила в день своего приезда сюда, три года назад; фонтан с копией знаменитой бельгийской статуи – голый мальчик с лицом херувима мочится в каменную чашу; высокая кирпичная стена; внушительные въездные ворота с аркой и двумя солидными, унылыми каменными львами. «Усадьба «Амброзия» когда-то была настоящим загородным имением – в те времена, когда люди еще строили усадьбы и когда город сюда еще не дошел. Отсюда, видимо, и львы.
Иногда Тобиас не видит ничего интересного, кроме обычных передвижений. К обитателям усадьбы каждый день приходят гости – «вольняшки», как Тобиас их называет. Они торопливо идут от гостевой парковки к парадному входу, неся горшок с бегонией или геранью, таща упирающегося внука, надевая на лицо фальшивую бодрость и надеясь побыстрей провернуть обязаловку – визит к пожилому богатому родственнику. И сотрудники – медицинский персонал, кухонные работники, уборщики. Они въезжают в ворота и огибают здание, двигаясь к парковке для сотрудников и боковым дверям. Еще приезжают ярко раскрашенные фургоны, привозят продукты, белье из прачечной, иногда – затейливые букеты, которыми родственники пытаются избыть чувство вины. Для менее парадного транспорта (в частности, грузовиков, забирающих мусор) есть неприметные задние ворота.
Время от времени случаются драмы. Обитатель крыла усиленного ухода сбегает, несмотря на все предосторожности, и тогда из окна можно увидеть, как он бесцельно блуждает по территории – в пижаме или полуодетый, мочась там и тут. Прилюдное мочеиспускание приличествует статуе в фонтане, но неприемлемо для дряхлой человеческой развалины – и сотрудники устраивают чинную, но весьма эффективную охоту на беглеца, окружают его и уводят обратно в дом. Или ее: иногда сбегают и женщины, хотя у мужчин, кажется, больше инициативы в этом деле.
А иногда прибывает «Скорая помощь», из нее выскакивает кучка парамедиков с оборудованием и вбегает в дом. «Как на войне», – заметил однажды Тобиас, хотя, наверное, имел в виду кино, ведь насколько знает Вильма, он ни в одной войне не участвовал. Через некоторое время парамедики выходят уже не торопясь, толкая каталку, на которой угадываются очертания человеческого тела. Отсюда сверху не видно, живой или мертвый, говорит Тобиас, разглядывая эту картину в бинокль. «Может, и им там, внизу, не видно», – добавляет он иногда капельку черного юмора.
– Что там такое? – спрашивает Вильма. – «Скорая»?
Сирен не было, она уверена, слышит она пока неплохо. Именно в такие моменты слепота огорчает ее сильнее всего. Ей так хочется видеть все своими глазами; она не доверяет описаниям Тобиаса, она подозревает, что он иногда утаивает что-то. По его словам, он так бережет ее. Но она не хочет, чтобы ее берегли таким образом.
Вероятно, в ответ на ее неприятные чувства на подоконнике образуется строй человечков. На этот раз только мужчины, женщин нет; больше похоже на марширующую колонну. Общество человечков, видимо, патриархально – женщин они маршировать не пускают. Они по-прежнему одеты в зеленое, но потемнее, не такого праздничного цвета. На идущих в авангарде – практичные железные каски. В рядах, следующих за ними, костюмы скорее церемониальные – плащи с золотым подбоем и зеленые меховые шапки. Интересно, появятся ли миниатюрные лошади? Такое тоже бывало.
Тобиас отвечает не сразу:
– Не «Скорая». Кто-то пикетирует въезд. Похоже на организованную акцию.
– Может, забастовка, – говорит Вильма. Но кто из сотрудников «Амброзии» станет бастовать? Больше всего причин для забастовки, конечно, у уборщиков, им очень мало платят; но как раз они вряд ли будут выступать, поскольку в худшем случае – нелегалы, а в лучшем – сильно нуждаются в деньгах.
– Н-нет, – медленно произносит Тобиас. – Не думаю, что это забастовка. С ними разговаривают три человека из нашей охраны. И еще там легавый. Два легавых.
Когда Тобиас использует подобные сленговые словечки, Вильма каждый раз вздрагивает. Они идут вразрез с его обычной речью, обычно очень корректной и обдуманной. Возможно, он позволяет себе говорить «легавый», потому что это слово звучит архаично. Однажды он сказал «оки-доки», а в другой раз – «валить». Может быть, он почерпнул эти слова из книг – потрепанных старых детективов и прочего в том же духе. Хотя кто такая Вильма, чтобы его судить? Теперь, когда ее интернетные забавы отошли в прошлое, она уже не знает, как разговаривают люди. Настоящие люди, моложе ее. Впрочем, не то чтобы она предавалась каким-то особенным забавам в Интернете. Она мало общалась, обычно молча следила за происходящим, и только начала осваиваться, как ей стали отказывать глаза.
Однажды она сказала мужу – когда он был еще жив, а не в тот год кошмара наяву после его смерти, когда она продолжала с ним разговаривать, – что на ее могильном камне следует написать: «Она подглядывала». Ведь разве она не была только наблюдателем большую часть своей жизни? Сейчас ей кажется, что да, хотя тогда так не казалось, она была вечно занята то тем, то этим. В университете она изучала историю – приемлемая, безопасная специальность, которая не помешает выйти замуж, – но от учебы ей никакой пользы не было, потому что сейчас она уже почти ничего из истории не помнит. Три политических лидера, умершие в постели с любовницей, – Чингисхан, Клемансо и этот третий, как его. Она потом вспомнит на досуге.
– Что они делают? – спрашивает она. Человечки на подоконнике маршируют вправо, потом резко делают поворот кругом и маршируют уже налево. Они вооружились копьями со сверкающими наконечниками, и еще у некоторых теперь есть барабаны. Она старается не отвлекаться на человечков, хотя так приятно видеть хоть что-нибудь в мельчайших, четких деталях. Но Тобиас обижается, когда чувствует, что ее внимание не устремлено на него нераздельно. Она резко возвращается в осязаемое, невидимое настоящее. – Они идут сюда?
– Нет, стоят. Бездельничают, – неодобрительно комментирует Тобиас. – Молодежь.
Он считает, что все молодые люди – ленивые иждивенцы, которым следовало бы идти работать. Он никак не может усвоить, что рабочих мест на всех не хватает. Он говорит, что если рабочих мест нет, пусть те, кому нужна работа, их создадут.
– Сколько их там? – спрашивает Вильма. Если десяток или чуть больше, то ничего серьезного.
– Человек пятьдесят, – отвечает Тобиас. – У них плакаты. Не у полицейских, у других. Теперь они пытаются не пропустить грузовик из прачечной. Смотрите, они становятся прямо перед ним.
Он забыл, что посмотреть она не может.
– А что на плакатах? – спрашивает она. Не пускать грузовик из прачечной – очень жестоко с их стороны: сегодня день, когда меняют постельное белье – во всяком случае, тем, кто не нуждается в частой смене белья и клеенке на матрас. По слухам, в крыле усиленного ухода постели перестилают чаще, дважды в день. «Усадьба «Амброзия» – недешевое место, и родственники будут очень разгневаны, обнаружив у любимой бабушки язвы и пролежни. Родственники хотят, чтобы уровень обслуживания соответствовал оплате – во всяком случае, они так говорят. На самом деле, скорее всего, они хотят, чтобы старая клюшка поскорей убралась на тот свет, причем не по их вине. Тогда они смогут навести порядок, собрать остатки состояния покойного или покойной – наследство, объедки, останки – и сказать себе, что все это принадлежит им по праву.
– На некоторых плакатах изображены младенцы, – отвечает Тобиас. – Пухлые, улыбающиеся младенцы. А на других написано: «Пора на выход».
– «Пора на выход»? – повторяет Вильма. – Младенцы? Что все это значит? У нас тут не роддом.
Даже наоборот, ядовито думает она: здесь уходят из жизни, а не входят в нее. Но Тобиас не отвечает.
– Полицейские проложили дорогу фургону с бельем, – говорит он.
Хорошо, думает Вильма. Всем поменяют постели. Хоть вонять не так будем.
Тобиас уходит вздремнуть перед обедом – в полдень он вернется, чтобы сопроводить ее в столовую. После нескольких неудачных попыток, смахнув на пол доску для сыра, Вильма наконец нащупывает и включает радиоприемник, стоящий на кухонном рабочем столе. Это специальный приемник для слабовидящих – из кнопок у него только выключатель и верньер настройки, а сам он заключен в нескользящий, водонепроницаемый пластиковый корпус цвета лайма. Еще один подарок от Элисон, живущей на Западном побережье, – она все время беспокоится, что недостаточно делает для матери. Она, конечно, приезжала бы чаще, но у нее дети, близнецы-подростки с проблемами (неназываемыми), и ответственная работа в крупной международной бухгалтерской фирме. Вильма решает, что надо сегодня позвонить дочери, известить ее, что мать еще жива. Элисон обязательно заставит близнецов поговорить с бабушкой. Какими нудными, должно быть, кажутся им эти разговоры. Но это естественно – они и ей самой кажутся нудными.
Может быть, про забастовку, или что оно там, скажут в программе новостей. Вильма послушает ее за мытьем посуды – она еще справляется с мытьем посуды, если не торопится. Если разобьется что-нибудь стеклянное, придется вызывать помощь по интеркому и ждать прихода Кати, ее личной уборщицы по вызову. Катя заметет осколки, непрестанно охая и причитая со славянским акцентом. Осколки стекла бывают очень острыми, и Вильме не стоит рисковать, вдруг она порежется – тем более она что-то подзабыла, в каком ящике в ванной у нее лежит лейкопластырь.
А кровяные пятна на полу создадут у руководства нежелательную картину. Люди, заправляющие «Усадьбой», не верят, что Вильма может самостоятельно себя обслуживать; они только и ждут предлога, чтобы запихнуть ее в крыло усиленного ухода и наложить лапу на мебель, которую она себе оставила, на ее хороший фарфор и столовое серебро. Все это они продадут, чтобы поддержать прибыльность «Усадьбы». Таковы условия подписанного Вильмой договора: плата за попадание в «Усадьбу», цена комфорта, цена безопасности. Плата за то, чтобы не быть обузой. Вильма оставила себе два предмета мебели – секретер и туалетный столик, последние реликвии ее уже не существующего имущества. Остальное она отдала своим троим детям, хотя им ее вещи были ни к чему – не в их вкусе, и они наверняка засунули все это куда-нибудь в подвал, но выразили почтительную благодарность.
Из радиоприемника несется бравурная музыка, бодрый диалог ведущего и ведущей, опять музыка, погода. Волна жары на севере, затопление на юге, снова торнадо. Ураган направляется к Новому Орлеану, другой треплет Восточное побережье континента, обычное дело в июне. А в Индии все наоборот: муссоны не пришли, и существует опасность неурожая и голода. В Австралии все еще держится засуха – хотя в районе Кэрнса, наоборот, потоп, и крокодилы вторгаются на улицы города. В Аризоне лесные пожары, и в Польше тоже, и в Греции. Но здесь, у нас, все хорошо – самое время отправиться на пляж, насладиться солнышком, но не забывайте про крем от загара, и к тому же следите за грозовыми очагами, которые могут образоваться позже. Хорошего вам дня!
А вот и главный блок новостей. Переворот в Узбекистане; стрельба в торговом центре в Денвере, стрелок (без сомнения, сумасшедший) убил нескольких человек и сам был убит снайпером. Третью новость Вильма слушает внимательно. Толпа людей в масках младенцев подожгла дом престарелых на окраине Чикаго; то же самое произошло недалеко от города Саванна в штате Джорджия, и третий подобный инцидент случился в Эйкроне, штат Огайо. Один из домов престарелых был государственный, но два других – частные, со своей охранной службой, с весьма небедными обитателями (из которых кое-кто превратился в угольки).
Комментатор говорит, что это не совпадение. Это координированные поджоги: ответственность за них взяла на себя группа, именующая себя «Нащерет», заявление группы опубликовано на сайте, владельцев которого власти сейчас пытаются установить. Комментатор сообщает, что семьи погибших пожилых людей, разумеется, в шоке. Следует интервью с рыдающим родственником, неспособным членораздельно изъясняться. Вильма выключает радио. Про сборище у въезда в «Усадьбу «Амброзия» ничего не сказали – видимо, у него масштабы не те, и к тому же здесь еще ничего не случилось.
«Нащерет» – так это прозвучало для Вильмы. Дикторы не сказали, как название движения пишется по буквам. Она попросит Тобиаса посмотреть новости по телевизору – он утверждает, что терпеть не может это занятие, но сам вечно смотрит – и рассказать ей поподробнее. Она игнорирует пляски человечков вокруг микроволновки – на сей раз они в розовом и оранжевом, со множеством рюшей, гротескно высокие парики украшены цветами – и идет в постель, ей нужно поспать перед обедом. Когда-то Вильма терпеть не могла спать днем – и до сих пор терпеть не может, боится что-нибудь пропустить. Но не спать днем она уже не может, иначе не хватит сил до вечера.
Тобиас ведет ее по коридору к столовой. Они едят во вторую смену: Тобиас считает дурным вкусом обедать раньше часа дня. Он шагает быстрей обычного, и Вильма просит его идти помедленней. «Конечно, дорогая», – говорит он, сжимая локоть, под который он ее подталкивает. Однажды он обнял ее за талию – у нее еще есть талия, в отличие от некоторых, – но в результате потерял равновесие, и они оба чуть не упали. Он невысок ростом и перенес операцию по замене тазобедренного сустава. Ему нельзя падать.
Вильма не знает, как он выглядит – уже не знает. Скорее всего, она мысленно приукрашивает его образ, воображает его моложе и бодрее, чем на самом деле, не таким морщинистым, с более густой шевелюрой.
– Мне надо очень многое вам рассказать, – говорит он прямо ей в ухо. Ей хочется сказать, чтобы он не кричал, она не глухая. – Я узнал, что они не забастовщики, эти люди. Они не отступают, их стало больше.
Такой поворот событий, кажется, придал ему сил: он почти мурлыкает про себя.
В столовой он отодвигает стул, помогает ей сесть и, как раз когда она опускается на сиденье, придвигает стул обратно к столу. Почти потерянное искусство, думает Вильма – умение грациозно пододвинуть стул даме, все равно что умение подковать лошадь или оперить стрелу. Затем Тобиас садится напротив – едва различимый силуэт на фоне белых обоев. Вильма поворачивает голову и краем глаза видит смутные очертания его лица с темными, пронзительными глазами. Она запомнила их пронзительными.
– Что в меню? – спрашивает она. На каждую трапезу им дают напечатанное меню, лист бумаги с рельефно выдавленным несуществующим гербом. Гладкая бумага цвета сливок, как театральные программки давних лет, когда они еще не печатались на газетной бумаге и не пестрели рекламой.
– Грибной суп, – говорит Тобиас. Обычно он пространно рассуждает за каждым приемом пищи, мягко критикуя еду, вспоминая роскошные банкеты, на которых ему довелось побывать, выражая сожаление, что в наши дни уже никто не умеет готовить, особенно телятину, – но сегодня он все это пропускает. – Я кое-что нарыл. В игровой комнате. Я серфил.
Он имеет в виду, что воспользовался общим компьютером и поискал в Интернете информацию на интересующую его тему. Личные компьютеры обитателям «Амброзии» не положены – официально это объясняется тем, что пропускная способность локальной сети недостаточна. Вильма подозревает, что на самом деле руководство боится. Если предоставить обитателям выход в Интернет, то женщины падут жертвой сетевых мошенников, заведут неподходящие романы и растрынькают все свои деньги, а мужчины подсядут на интернет-порнушку, перевозбудятся и откинут копыта, и «Амброзию» засудят негодующие родственники, поскольку персонал должен был тщательней следить за старичками.
Итак, никаких личных компьютеров; но клиенты заведения могут пользоваться компьютерами в интернет-центре, где установлены программы, ограничивающие доступ, – наподобие родительского контроля, как для детей. Вдобавок руководство старается оттянуть своих подопечных от экранов, вызывающих нездоровое привыкание: лучше пусть клиенты возятся с мокрой глиной или склеивают картонки в узоры; или играют в бридж – он, как говорят, замедляет наступление деменции. Впрочем, как выражается Тобиас, по игрокам в бридж невозможно определить, наступила ли у них деменция. Вильма, которая сама когда-то активно играла в бридж, воздерживается от комментария.
За ужином Шошанна, трудотерапевт, обходит столовую, нудно убеждая жильцов в том, что они испытывают потребность выразить себя через Искусство с большой буквы. Когда Шошанна тащит их принять участие в очередном рисовании пальцем, нанизывании бус из макарон или какой-нибудь еще гениальной затее, Вильма всегда ссылается на свое гаснущее зрение. Шошанна однажды покрыла ее козырь рассказом про каких-то слепых горшечников, чьи творения, прекрасные, вылепленные вручную сосуды, снискали международную славу. Неужели Вильма не хочет расширить свои горизонты, хотя бы попробовать? Но Вильма обдала ее холодом. «Старую собаку новым трюкам не выучишь», – и оскалила острые фальшивые зубы.
Что до интернет-порнушки, кое-кто из похотливых старцев обзавелся мобильными телефонами и пускается во все тяжкие. Вильма знает это со слов Тобиаса, который, когда не болтает с ней самой, сплетничает со всеми подряд. Он утверждает, что сам не опускается до вульгарного телефонного порно, поскольку женщины на экране – слишком маленькие. Он говорит, что есть предел уменьшения, после которого женшина превращается в муравья с молочными железами. Вильма не совсем верит этой повести о воздержании, хотя, возможно, он и не врет; не исключено, что саги собственного сочинения заводят его сильнее, чем все, что может предложить простой телефон – и кроме того, у саг большое преимущество: в них Тобиас играет главную роль.
– Что еще вы узнали? – спрашивает Вильма.
Воздух полон звяканья ложечек о фарфор, бормотания дребезжащих голосов – насекомые вибрации.
– Они утверждают, что пришел их черед, – говорит Тобиас. – Поэтому на плакатах написано «Наш черед».
– О, – Вильма понимает, что расслышала неправильно: не «Нащерет», а «Наш черед». – Их черед делать что?
– Жить, насколько я понимаю. Я слышал выступление одного из них по телевизору: их сейчас интервьюируют все кому не лень. Они говорят, что мы уже пожили. Люди нашего с вами возраста. И испортили все, что можно. Убили планету из-за собственной жадности и все такое.
– В этом что-то есть, – говорит Вильма. – Мы и вправду много напортили. Хотя и не нарочно.
– Они – обыкновенные социалисты! – Тобиас не любит социалистов; все, кто ему не нравится, оказываются социалистами под той или иной маской. – Ленивые социалисты! Вечно пытаются захапать то, ради чего другие трудились.
Вильма так и не узнала точно, откуда у Тобиаса деньги – и немалые, раз он смог позволить себе не только череду бывших жен, но и просторные апартаменты в «Амброзии». Она подозревает, что он занимался сомнительными сделками в странах, где любые сделки – сомнительны. Но он осторожен и не распространяется о начале своей финансовой карьеры. Он говорит только, что владел несколькими компаниями, которые занимались международным импортом и экспортом, и удачно вложил деньги, хотя богатым себя назвать не может. Впрочем, богатые люди никогда не говорят, что богаты: они считают себя «обеспеченными».
Вильма и сама была обеспеченной – при жизни мужа. Вероятно, она все еще обеспеченная. Она уже не следит за тем, что происходит с ее накоплениями: этим занимается частная компания по управлению инвестициями. За компанией следит Элисон – насколько ей это удается с Западного побережья. Но «Амброзия» до сих пор не выкинула Вильму на улицу, так что, вероятно, для оплаты счетов деньги пока есть.
– И чего они от нас хотят? – спрашивает Вильма, стараясь, чтобы голос не звучал обиженно. – Эти люди с плакатами. Я вас умоляю. Как будто мы им можем чем-то помочь.
– Они говорят, что мы должны потесниться. Освободить место для них. У них и на некоторых плакатах так написано: «Освобождайте место».
– Я полагаю, они имеют в виду, что мы должны умереть. А булочек сегодня нету?
Иногда им подают вкуснейшие булочки «паркер-хаус», свежие, только что из печи. Чтобы жильцы чувствовали себя как дома, диетологи «Амброзии» сознательно пытаются воспроизвести то, что считают аутентичным меню семидесяти-восьмидесятилетней давности. Макароны с сыром, суфле, заварной крем, рисовый пудинг, желе ярких цветов, украшенное взбитыми сливками. У всех этих блюд есть и дополнительное преимущество: они мягкие и не представляют опасности для шатких зубов.
– Нет, – отвечает Тобиас. – Сегодня нет. Вот несут пироги с курицей.
– Вы думаете, они опасны? – спрашивает Вильма.
– Здесь – нет. Но в других странах они занимаются поджогами. Эта группа. Они говорят, что они – интернациональное движение. Что на борьбу поднимаются миллионы.
– О, в других странах вечно кто-нибудь занимается поджогами, – небрежно говорит Вильма. Она слышит свой голос, произносящий: «Если доживу». Та же уверенность: со мной ничего подобного случиться не может.
Идиотка, говорит она себе. Не выдавай желаемое за действительное. Но она никак не может заставить себя ощутить угрозу, во всяком случае – угрозу, исходящую от этих клоунов за воротами.
После обеда Тобиас напрашивается к ней на чай. Его окна выходят на другую сторону здания. Оттуда видна вторая половина территории усадьбы – посыпанные гравием дорожки, скамейки (расположенные очень часто, специально для тех, кто легко сбивается с дыхания), элегантные беседки, где можно укрыться от солнца, и газон для крокета и прочих веселых игр. Тобиас все это видит и неоднократно описывал Вильме в выразительных подробностях, а вот парадные ворота ему не видны. Кроме того, у него нет бинокля. Поэтому он пришел сейчас к Вильме – ради вида из окна.
– Теперь их больше, – говорит он. – Наверно, около сотни. Некоторые в масках.
– В масках? – переспрашивает заинтригованная Вильма. – Как на Хэллоуин?
Она представляет себе гоблинов и дракул, принцесс, ведьм, элвисов пресли.
– А я думала, носить маски на публичных мероприятиях незаконно.
– Нет, не как на Хэллоуин, – говорит Тобиас. – Маски младенцев.
– Розовые? – Вильма слегка вздрагивает – ей становится страшно. Толпа в масках младенцев – это пугает. Орда младенцев размером со взрослого человека, возможно, склонных к насилию. Вышедших из-под контроля.
На столе два-три десятка человечков взялись за руки и водят хоровод вокруг чего-то – вероятно, сахарницы: Тобиас любит чай с сахаром. На женщинах юбки будто из нескольких слоев розовых лепестков, на мужчинах – синие переливчатые одежды цвета павлиньего хвоста. Роскошные одежды с тончайшей вышивкой. Трудно поверить, что они ненастоящие: они выглядят так натурально, так детально проработаны.
– Некоторые, да. Есть еще желтые и коричневые.
– Наверно, это должно символизировать межрасовые отношения, – говорит Вильма. Она украдкой двигает руку по столу, приближаясь к танцующим: вот бы схватить одного, зажать между большим и указательным пальцем, как жука! Может, тогда они признают ее существование – хотя бы попытками брыкаться, укусить ее. – А что, они и одеты как младенцы?
Может, они в памперсах, или ползунках и комбинезончиках с лозунгами, или слюнявчиках с изображениями вампиров и пиратов. Такие когда-то были самым писком моды.
– Нет, только маски, – говорит Тобиас. Крохотные танцоры не допускают, чтобы Вильма провела рукой по воздуху сквозь них и тем самым доказала раз и навсегда, что они нематериальны. Вместо этого они ловко меняют траекторию танца, уворачиваясь, так что, может быть, все же ее видят. Может, они ее нарочно дразнят, мелкие негодяи.
Не глупи, одергивает она себя. Это синдром. Шарля Боннара. Он подробно описан в медицинской литературе, не одна ты им страдаешь. Нет, не Боннара, а Бонне; Боннар – это художник, Вильма почти уверена. Или то Боннивер?
– Они преграждают дорогу очередному фургону, – говорит Тобиас. – С курами.
Кур привозят с местной фермы – органических, вольного выпаса. И яйца тоже. «Несушки-веселушки Барни и Дэйва». Каждый четверг. Без курятины и без яиц дело может принять серьезный оборот, думает Вильма. Обитатели заведения будут недовольны. Разговоры на повышенных тонах. «За что я вам деньги плачу?»
– А полицейские? – спрашивает она.
– Я ни одного не вижу.
– Надо спросить у консьержа, – говорит Вильма. – Надо пожаловаться! Пускай этих людей уберут, пускай что-нибудь сделают.
– Я уже спрашивал, – говорит Тобиас. – Они знают обо всем этом не больше нашего.
За ужином атмосфера оживленней обычного: больше болтовни, больше звяканья, больше внезапных всплесков дребезжащего смеха. Кажется, обслуживающего персонала не хватает – обычно это раздражает жильцов, но сегодня они охвачены тайным весельем. Падает поднос, бьется что-то стеклянное, все одобрительно кричат. Обедающих предупреждают об опасности: рассыпались кубики льда, они плохо заметны и очень скользкие. «Нам ведь ни к чему переломы шейки бедра, верно?» – произносит голос Шошанны, завладевшей микрофоном.
Тобиас заказывает на стол бутылку вина.
– Будем жить на полную катушку. Выпьем за то, что я смотрю на вас!
Звякают бокалы. Они с Вильмой сегодня ужинают не вдвоем, как обычно, а за столиком на четверых. Это предложил Тобиас, и Вильма согласилась и сама удивилась этому. Сбиваясь в кучку, обеспечиваешь себе если не безопасность, то по крайней мере иллюзию безопасности. Держась вместе, они отразят неизвестную угрозу.
Двух соседок по столу зовут Джо-Анн и Норин. Жаль, что нельзя было заполучить женщину и мужчину, думает Вильма, но в этой возрастной группе женщины преобладают в пропорции четыре к одному. По словам Тобиаса, женщины более живучи, поскольку менее склонны возмущаться и легче переносят унижение, а что есть старость, как не одно сплошное унижение? Ни один сохранивший остатки собственного достоинства человек не станет с ней мириться. По временам, когда Тобиаса начинает тошнить от безвкусной еды или у него разыгрывается артрит, он обещает разнести себе голову выстрелом (если только удастся достать оружие) или вскрыть вены бритвенным лезвием в ванной, как уважающий себя римлянин. Вильма начинает протестовать, и он ее успокаивает: это всего лишь венгерская кровь, все венгерские мужчины склонны к мрачным разговорам. У венгерского мужчины ни дня не проходит, чтобы он не пригрозил самоубийством, хотя, к сожалению (это он так шутит), лишь немногие выполняют свои обещания.
А венгерские женщины? Почему они так себя не ведут? Вильма много раз спрашивала об этом. Почему они не режут себе вены в ванной? Ей нравится задавать те же вопросы повторно, потому что ответы не всегда повторяются. Тобиас родился по меньшей мере в трех разных местах и окончил четыре университета (в одном и том же году). У него много паспортов разных стран.
– Венгерские женщины на такое ни за что не пойдут, – сказал он однажды. – Они никогда не признают, что игра окончена – в любви, в жизни или в смерти. Венгерская женщина будет кокетничать с похоронных дел мастером, даже с кладбищенским сторожем, который только что опустил в яму ее гроб и засыпает землей. Она никогда не сдается.
Джо-Анн и Норин – не венгерские женщины, но тоже умеют кокетничать так, что только держись. Будь у них веера из перьев, они сейчас хлопали бы Тобиаса по рукам. Будь у них букеты, они швыряли бы ему розовые бутоны. Будь у них щиколотки, они их демонстрировали бы. А так они только глупо улыбаются. Вильму так и подмывает сказать: «Ведите себя на свои годы», но что под этим подразумевается?
С Джо-Анн она знакома по бассейну. Она старается дважды в неделю проплыть длину бассейна хотя бы несколько раз – на это она пока еще способна, при условии, что ей помогут влезть в воду и вылезти, а также проведут в раздевалку. И с Норин она, кажется, встречалась раньше на каком-то мероприятии вроде концерта: она помнит это голубиное воркование, грудное тремоло. Она понятия не имеет, как выглядят эти женщины, хотя боковым зрением видит, что обе одеты в малиновое.
Тобиас счастлив, что обрел новых слушательниц. Он уже успел сказать Норин, что она сегодня ослепительна, а Джо-Анн намекнул, что, будь он прежним, не удержался бы, оставшись с ней наедине. «Если бы молодость знала, если бы старость могла», – произносит он. Что это за звук – неужели он целует дамам ручки? Дамы хихикают. Точнее, лет двадцать назад это было бы хихиканьем. Сейчас это кудахтанье, писк, одышка; шелестение опавших листьев в порыве ветра. Голосовые связки укорачиваются, горестно думает Вильма. Легкие съеживаются. Все иссыхает.
Как она относится к этому флирту над чаудером из мидий? Ревнует ли она, хочет ли, чтобы Тобиас принадлежал ей безраздельно? Не безраздельно, нет; так далеко она не заходит. У нее нет желания резвиться с ним на пресловутом сеновале, поскольку у нее вообще нет желания. Или почти нет. Но ей нужно внимание Тобиаса. Точнее, ей нужно, чтобы он нуждался в ее внимании, хотя он, кажется, вполне обходится некачественной заменой в количестве двух штук. Втроем они ведут куртуазную беседу, достойную любовного романа из эпохи регентства. А Вильме приходится слушать, поскольку отвлечься ей не на что: человечки не явились.
Она пытается их вызвать. «Придите», – командует она про себя, устремляя то, что когда-то было взглядом, на композицию из искусственных цветов в центре стола (высокое качество, говорит Тобиас, не отличишь). Цветы желтые – это все, что знает о них Вильма.
Ничего не происходит. Она не может управлять ни появлением человечков, ни их исчезновением. Она решает, что это нечестно – в конце концов, именно у нее в мозгу они зарождаются.
Вслед за чаудером подают запеканку из говяжьего фарша с грибами, потом рисовый пудинг с изюмом. Вильма сосредотачивается на еде: ей нужно боковым зрением установить местонахождение тарелки, а потом работать вилкой, словно это ковш экскаватора – приблизить, повернуть, набрать груз, поднять. Это требует усилий. Наконец приносят блюдо с печеньем – как обычно, песочное и полоски. На краткий миг Вильме являются семь или восемь дам в пышных юбках цвета слоновой кости, они пляшут канкан, сверкая ногами в шелковых чулках, но почти сразу же растворяются в печенье.
– Что там снаружи происходит? – В паутине комплиментов, сплетаемой с трех сторон, внезапно появляется брешь, и Вильма устремляет свой вопрос туда. – У главных ворот?
– О, а мы как раз стараемся обо всем этом забыть! – весело восклицает Норин.
– Да, – говорит Джо-Анн. – Это слишком депрессивно. Надо ловить момент, верно, Тобиас?
– Вино, женщины и песня! – провозглашает Норин. – Зовите одалисок, пусть исполнят танец живота!
Джо-Анн и Норин трескуче хихикают.
Тобиас, как ни странно, не смеется. Он берет Вильму за руку: она чувствует его сухие, теплые, костлявые пальцы на своих.
– Их становится больше. Ситуация серьезней, чем мы думали, дорогая. Было бы неразумно ее недооценивать.
– О, мы ее не недооцениваем! – Джо-Анн пытается жонглировать мыльными пузырями разговора. – Мы просто делаем вид, что ее нет!
– На нет и суда нет! – чирикает Норин. Но Тобиаса их позиция больше не устраивает. Он сбросил маску старосветского аристократа а-ля «Алый первоцвет» и переключился в режим «человек действия».
– Нужно ожидать худшего, – говорит он. – Они не застанут нас врасплох. Идемте, дорогая, я провожу вас домой.
Она вздыхает с облегчением: Тобиас вернулся к ней. Он доведет ее до самой двери ее квартиры, как делает это каждый вечер, пунктуальный, словно будильник. Чего она боялась? Что он бросит ее, беспомощную, ощупью искать дорогу, покинет на виду у всех остальных и сбежит в кусты с Норин и Джо-Анн, чтобы совершить с ними тройственное совокупление в беседке? Об этом можно сразу забыть: охрана выловит их в ноль минут и отправит прямиком в крыло усиленного ухода. Территория усадьбы патрулируется по ночам, с фонариками и собаками.
– Мы готовы? – спрашивает ее Тобиас. Вильма тает. «Мы». Можно забыть про Джо-Анн и Норин, разжалованных назад в «они». Она склоняется к Тобиасу, он берет ее под локоть, и они удаляются вместе. Вильма вольна воображать, что, удаляясь, они выглядят достойно.
– Но что такое худшее? – спрашивает она в лифте. – И как к нему можно приготовиться? Неужели вы думаете, что они нас сожгут! В нашей стране это невозможно! Полиция их остановит!
– На полицию рассчитывать нельзя, – отвечает Тобиас. – Уже нельзя.
Вильма собирается протестовать – «Но ведь они обязаны нас защищать, это их работа!» – и осекается. Если бы полицейских беспокоило создавшееся положение, они давно бы уже что-нибудь предприняли. Они сознательно бездействуют.
– Эти люди поначалу будут действовать осторожно, – продолжает он. – Продвигаться мелкими шагами. У нас еще есть немного времени. Постарайтесь не беспокоиться, вам нужно выспаться, чтобы набраться сил. А я кое-что подготовлю. Я не допущу неудачи.
Странно, до чего успокаивает Вильму этот мелодраматический эпизод: Тобиас берет командование на себя, строит хорошо продуманный план, намеревается перехитрить судьбу. Он всего лишь дряхлый старец, артритик, говорит себе Вильма. Но все равно ее это успокаивает и ободряет.
Перед дверями ее квартиры они традиционно клюют друг друга в щеку, и Вильма слушает, как он, прихрамывая, удаляется по коридору. Не сожаление ли шевельнулось у нее в душе? Не взыграло ли ретивое, как когда-то? Неужто ей и вправду захотелось, чтобы он заключил ее в тощие жилистые объятия, пробрался к коже сквозь застежки-липучки и молнии, попытался совершить пародию – призрачную, скрипучую, артритную – акта, что он совершал безо всяких усилий сотни, тысячи раз? Нет. Для нее самой будет слишком болезненным неминуемое молчаливое сравнение: с пышными любовницами, любительницами шоколада, божественными грудями, мраморными бедрами. Все это – и она.
Ты верила, что по мере старения сможешь прейти физические ограничения, мысленно обращается она к себе. Верила, что сможешь подняться над телом – в царство безмятежности, свободное от всего плотского. Но это возможно лишь через экстаз, а экстаз достигается через тело. Без костей и сухожилий, составляющих крылья, нет полета. Без этого экстаза тело лишь утянет тебя вниз, в свою машинерию. Ржавую, скрипящую, мстительную, жестокую.
Когда Тобиас уходит за пределы слышимости, она закрывает дверь и начинает подготовку ко сну по заведенному порядку. Сначала снять туфли и надеть тапочки, лучше всего не торопясь. Потом снять одежду, расстегивая одну липучку за другой, вставить вешалки (хоть как-то) и повесить одежду в шкаф. Нижнее белье – в корзину для белья, оно уже давно туда просится. Катя завтра с ним разберется. Пописать в унитаз обошлось без жертв. Спустить воду. Принять витамины, биоактивные добавки и все прочие таблетки. Запить водой в достаточном количестве – очень неприятно, когда они растворяются в пищеводе. Ей удается успешно проглотить все и не подавиться.
Ей также удается принять душ и не упасть. Она крепко держится за перила и не злоупотребляет гелем для душа, он скользкий. Вытираться лучше сидя; многие пытались вытирать ноги стоя, и последствия были плачевны. Она мысленно делает пометку: завтра позвонить в обслуживание, пусть назначат ей прием в салоне красоты, чтобы подстричь ногти на ногах. Еще одно дело, которое она больше не может делать сама.
Ночная рубашка, чистая и сложенная, ждет на подушке – ее бесшумно положили туда руки невидимой обслуги, пока Вильма ходила на ужин, и сама постель приготовлена для сна. На подушке, как обычно, шоколадка. Вильма нащупывает ее, освобождает от фольги и жадно ест. Такие заботливые мелочи выгодно отличают «Усадьбу «Амброзия» от конкурентов, говорилось в рекламной брошюре. Побалуй себя. Ты этого достойна.
Наутро Тобиас опаздывает к завтраку. Вильма сначала чувствует это, потом проверяет с помощью говорящих часов на кухне, еще одного подарка Элисон: нажав кнопку – если удастся ее нашарить – слышишь голос, который называет текущее время. Снисходительный, как у учителя математики во втором классе. «Сейчас восемь часов тридцать две минуты. Восемь тридцать две». Потом наступает восемь часов тридцать три минуты, потом восемь тридцать четыре, и Вильма чувствует, что с каждой минутой у нее повышается давление. Может, с ним что-нибудь случилось? Инсульт, сердечный приступ? В «Усадьбе «Амброзия» подобное происходит еженедельно, и даже обеспеченность от этого не защищает.
Наконец он приходит.
– У меня новости, – объявляет он, еще не успев толком войти. – Я ходил на «Рассветную йогу».
Вильма хохочет. Просто не может удержаться. Тобиас и йога – ее смешит сама идея, что они могут совместиться в пространстве. Интересно, что он надел по такому случаю? Тобиас и тренировочные штаны – тоже вещи несовместные.
– Я понимаю причину вашего веселья, дорогая, – говорит Тобиас. – Занятия йогой – совсем не то, что я выбрал бы, будь у меня другие варианты. Но я пожертвовал собой, чтобы добыть информацию. В любом случае занятий не было, так как инструктор не пришел. Поэтому мы с дамами имели возможность поболтать.
Вильма серьезнеет.
– А почему инструктор не пришел? – спрашивает она.
– Ворота заблокированы, – сообщает Тобиас. – Внутрь никого не пропускают.
– А что же полиция? И охрана «Усадьбы»? – Блокада – это серьезно. Это требует значительных сил.
– Их нигде не видно.
– Входите и садитесь. Давайте выпьем кофе.
– Вы правы, – отвечает Тобиас. – Нам нужно подумать.
Они садятся за столик у окна, пьют кофе и едят сухие завтраки из овса: те, что с отрубями, кончились, и до Вильмы внезапно доходит, что у нее очень мало шансов пополнить запас. Надо быть благодарной за то, что я сейчас ем, думает она сквозь хруст, который слышится у нее в голове. Наслаждаться моментом. Человечки сегодня возбуждены, кружатся в быстром вальсе, на них сверкающие костюмы, расшитые серебряными и золотыми блестками. Они устраивают для Вильмы настоящее представление; но у нее нет на них времени, сейчас ей нужно думать о серьезных вещах.
– А они кого-нибудь выпускают? – спрашивает она Тобиаса. – Через ворота.
Как там было в той книге, что она читала, про Французскую революцию? Версаль оцеплен, и королевская семья тоскует и задыхается внутри.
– Только персонал, – говорит Тобиас. – Им практически приказали уйти. Но не жильцов. Мы должны остаться. По-видимому, так велели эти люди.
Вильма обдумывает его слова. Значит, персоналу разрешают уйти, но ушедших уже не пустят обратно.
– И фургоны тоже не пропускают, – говорит она. Это не вопрос, а утверждение. – Например, с птицефермы.
– Разумеется, нет.
– Они хотят, чтобы мы погибли от голода. Другого объяснения нет.
– По-видимому, так, – отвечает Тобиас.
– Мы можем замаскироваться, – предлагает она. – Чтобы выбраться наружу. Например, прикинуться, что мы уборщики. Уборщики-мусульмане, с покрытыми головами. Или что-нибудь такое.
– Я очень сомневаюсь, что нас беспрепятственно пропустят, дорогая. Это вопрос возраста. Время оставляет свой след.
– Но ведь старые уборщики тоже бывают, – с надеждой говорит Вильма.
– Дело в степени, – он вздыхает. Или это одышка? – Но не отчаивайтесь. Я располагаю некоторыми ресурсами.
Вильма хочет ответить, что не отчаивается, но молчит. Объяснение было бы слишком сложным. Она не может сказать, что именно чувствует. Точно не отчаяние. И не надежду. Она только хочет увидеть, что будет дальше. Это гораздо лучше, чем ежедневная рутина.
По настоянию Тобиаса они первым делом наполняют ванну Вильмы – делают запас воды. Свою он уже наполнил. Рано или поздно нам отрубят электричество, говорит он, и тогда воды тоже не будет. Это лишь вопрос времени.
Затем он проводит инвентаризацию съестного в шкафах и холодильнике Вильмы. Запасов у нее мало, так как она не готовит ни обедов, ни ужинов. С какой стати ей это делать? Здешние обитатели получают готовый обед и ужин.
– У меня есть изюм в йогуртовой глазури, – говорит Вильма. – Кажется. И банка оливок.
Тобиас презрительно фыркает.
– На этом не проживешь, – говорит он, тряся коробку с какой-то едой и словно делая Вильме выговор. Он сообщает, что вчера в ходе приготовлений нанес визит в магазин на первом этаже и, стараясь не привлекать внимания, купил энергетических батончиков, попкорна в карамели и соленых орешков.
– Какой вы умный! – восклицает Вильма.
Да, соглашается Тобиас. Это было весьма умно. Но этого аварийного пайка им надолго не хватит.
– Я спущусь вниз и обследую кухню, – говорит он. – Прежде чем это придет в голову кому-либо еще. Они наверняка разграбят запасы, устроят давку. Я такое видел.
Вильма хочет пойти с ним – она может прикрыть его от давки, ведь ее никто не сочтет за угрозу. А если им действительно удастся опередить мародерствующую толпу, она унесет найденные припасы в сумочке к себе в квартиру. Но она не предлагает этого, поскольку понимает, что будет лишь путаться у него под ногами: ему хватит дел и без того, чтобы работать при ней поводырем.
Тобиас, кажется, чувствует, что она хочет быть полезной. Он весьма заботливо нашел роль и для нее: она должна оставаться в квартире и слушать новости. Собирать разведданные, как он это назвал.
Когда он уходит, Вильма включает кухонное радио, готовясь собирать разведданные. В новостях не добавляют ничего к тому, что она уже знает: «Наш черед» – это движение, международное, и его цель, судя по всему – уничтожение того, что один из демонстрантов называет «паразитическим сухостоем», а другой – «старой рухлядью».
Власти реагируют слабо или вообще никак. У них полно более важных забот: новые затопления, лесные пожары, вырывающиеся из-под контроля, торнадо – только успевай поворачиваться. Дикторы проигрывают отрывки из заявлений той или иной важной шишки. Обитателям учреждений, ставших объектами атаки, не следует поддаваться панике. Не следует им также убегать и бродить по улицам, где их безопасность никто не может гарантировать. Несколько человек при безрассудной попытке прорваться через блокаду погибли, причем одного толпа просто разорвала руками на части. Обитатели учреждений, подвергшихся блокаде, должны оставаться на месте – ситуацию скоро возьмут под контроль. Возможно, будут высланы вертолеты. Родственникам обитателей не следует самостоятельно вмешиваться в происходящее, поскольку ситуация нестабильна. Следует слушаться полицию, или войска, или спецназ. Тех, у кого громкоговорители. И самое главное, следует помнить, что помощь скоро придет.
В последнем Вильма сомневается, но радио не выключает. За новостями следует панельная дискуссия. Ведущий предлагает участникам первым делом назвать свой возраст и род занятий. Ученый, социолог-антрополог, тридцать пять лет. Инженер-энергетик, сорок два года. Финансист, пятьдесят шесть лет. Они препираются о том, как назвать происходящее: то ли всплеск преступности, атака на само понятие старости, на цивилизацию, на институт семьи. То ли, наоборот, протестующих можно понять, учитывая сложное положение, провокации, и, говоря откровенно, глубокую яму, в которой сидит наше общество в плане как экономики, так и экологии, и из которой нынешние двадцатипятилетние теперь вынуждены выбираться.
Да, в определенных слоях общества накопилось много ярости, и да, весьма печально, что она обратилась против самых уязвимых членов общества, но подобный поворот событий нельзя назвать беспрецедентным. Во многих культурах, объясняет антрополог, пожилые люди уходили с достоинством, чтобы не объедать молодые рты: они удалялись на снежную равнину или их относили на носилках на пустынный горный склон и оставляли там. Но тогда в обществе существовал дефицит материальных ресурсов, возражает экономист. Сейчас пожилые люди, наоборот, создают множество рабочих мест. Да, но они съедают львиную долю средств, выделенных на здравоохранение, большая часть этих денег тратится на людей в последних стадиях… да, это все понятно, но гибнут неповинные… позвольте вас прервать, это зависит от того, что понимать под невиновностью, кое-кто из этих… неужели вы оправдываете… разумеется, нет, но ведь нельзя не признать…
Ведущий объявляет, что начинается прием звонков от радиослушателей.
– Не доверяйте никому моложе шестидесяти лет, – говорит первый звонящий. Все смеются.
Второй звонящий заявляет, что не понимает, как они могут шутить на подобную тему. Пожилые люди упорно работали всю жизнь, десятилетиями платили налоги и, скорее всего, до сих пор платят, и куда смотрит правительство, неужели политики не понимают, что молодые не голосуют? Если правительство не возьмется за ум и не наведет порядок, на следующих выборах оно получит по заслугам. Больше тюрем! Вот что нужно на самом деле.
Третий звонящий начинает с того, что он как раз голосует, но ни черта с этого не получил. Потом он выкрикивает: «Жги рухлядь!»
– Простите, не понял, – говорит ведущий. Человек визжит:
– Вы прекрасно все поняли! Жги рухлядь! Вы меня слышали!
Его отключают. Слышится бодрая музыка.
Вильма выключает радио – на сегодня хватит разведданных.
Пока она шарит в поисках чайных пакетиков – заваривать себе чай очень рискованно, можно обжечься, но она будет осторожна – звонит телефон с большими цифрами. Аппарат старомодный, с трубкой – с мобильником Вильма уже не справляется. Она находит телефон боковым зрением, игнорируя десяток человечков, устроивших себе каток на кухонном рабочем столе, – они облачены в длинные бархатные плащи, подбитые мехом, и серебряные муфты, – и берет трубку.
– Слава богу! – восклицает Элисон. – Я видела, что происходит, по телевизору показали ваше здание, всех этих людей снаружи, перевернутый фургон из прачечной… Я так беспокоилась! Я прямо сейчас прыгаю в самолет и…
– Нет, – говорит Вильма. – Здесь все в порядке. Я в порядке. Все под контролем. Оставайся на…
В трубке воцаряется мертвая тишина.
Значит, эти люди начали перерезать провода. С минуты на минуту отрубят и электричество. Но в «Усадьбе «Амброзия» есть генератор, так что какое-то время они смогут продержаться.
Когда она пьет чай, дверь отворяется, но это не Тобиас – «Брютом» не пахнет. Торопливые шаги, запах соли и мокрой тряпки, рыдания. Вильму заключают в крепкие объятия, от которых у нее растрепывается прическа.
– Они говорят, что я должна уйти! Говорят, что должна! Нам велели уйти из здания, всем работникам, всем отделениям! Нам всем! А не то они…
– Катя, Катя, успокойся, – говорит Вильма. Она отцепляет ее руки одну за другой.
– Но вы мне как мать!
Вильма слишком много знает о Катиной властной матери; это сравнение весьма нелестно, но Катя, конечно, хотела сказать ей приятное.
– Со мной все будет в порядке, – говорит она.
– Но кто будет стелить вам постель, и приносить свежие полотенца, и подметать, что вы разбили, и класть шоколадка вам на подушка каждый вечер…
– Я справлюсь, – говорит Вильма. – А теперь будь хорошей девочкой и не поднимай шум. Скоро пришлют армию. Она наведет порядок.
Это ложь, но Кате следует уйти. Незачем ей оставаться в здании, все больше напоминающем осажденную крепость.
Вильма просит принести ее сумочку и отдает Кате все наличные деньги, какие остались. Пускай хоть кому-нибудь пригодятся; Вильме, похоже, вылазка по магазинам в ближайшее время не светит. Она велит Кате забрать из ванной все куски цветочного мыла, оставив только два на всякий случай.
– Почему в ванне вода? – спрашивает Катя. Хорошо хоть, рыдать перестала. – Это холодная! Я сделаю горячая!
– Не надо ничего делать, оставь. А теперь беги. Вдруг они забаррикадируют двери? Ты же не хочешь опоздать?
После ухода Кати Вильма тащится в дневную часть комнаты, по дороге сбивая что-то с полки (кажется, стакан с карандашами – звук как от деревянных палочек), и падает в кресло. Она собирается оценить свое положение, пересмотреть свою жизнь или что-нибудь в этом роде, но сначала продерется через пару предложений из «Унесенных ветром» на электронной читалке с крупным шрифтом. Она умудряется включить эту штуку и найти место, где читала, – само по себе уже чудо. Может, пора ей учить шрифт Брайля? Возможно, но теперь уже маловероятно.
«Ах, Эшли, Эшли!» – беззвучно воскликнула она, и сердце ее заколотилось еще сильнее…»[Митчелл Маргарет, «Унесенные ветром», цитируется по переводу Т. Озерской и Т. Кудрявцевой.] Идиотка, думает Вильма. Надвигается катастрофа, а ты страдаешь по этому хлюпику. Атланта сгорит. Тару выпотрошат. Все будет сметено могучим ураганом.
И она, сама того не заметив, погружается в сон.
Будит ее Тобиас, осторожно тряся за руку. А вдруг она храпела? А вдруг спала с открытым ртом? Вдруг у нее зубной мост съехал?
– Который час? – спрашивает она.
– Время обеда, – говорит Тобиас.
– Вы нашли еду?
– Я приобрел некоторое количество сухой лапши. И банку фасоли в томате. Но кухня была занята.
– О! – восклицает Вильма. – Кто-то остался? Из кухонной обслуги?
Это была бы весьма утешительная новость; Вильма понимает, что голодна.
– Нет, они все ушли. Это Норин, Джо-Анн и еще несколько человек. Они сварили суп. Соблаговолите пройти со мной.
В столовой, судя по шуму, царит оживление. Все прониклись общим духом, каков бы он ни был. Вильма решает, что, скорее всего, это массовая истерика. Суп, должно быть, носит с кухни кто-то из жильцов, изображая официантов. Что-то падает, разбивается. Слышится смех.
Голос Норин – оглушительный, прямо в ухо Вильме:
– Это что-то, верно? Все засучили рукава и участвуют в общем деле! Весело, как в летнем лагере! А эти небось думают, что мы тут не справимся!
– Ну как вам наш супчик? – это уже Джо-Анн. Вопрос адресован не Вильме, а Тобиасу. – Мы сварили его в котле!
– Он восхитителен, дорогая, – вежливо отвечает Тобиас.
– Мы совершили налет на морозильник! И все, что нашли, пошло в котел! Все, кроме кухонной раковины! Лягушиное бедро и совиное перо! При рожденье, миг спустя, удушённое дитя! – Она хихикает.
Вильма пытается понять, что плавает в супе. Кусок колбасы, фасолина, гриб?
– Кухня в чудовищном состоянии, – это опять Норин. – Не знаю, за что мы им деньги платим, этому так называемому обслуживающему персоналу! Похоже, не за уборку! Я видела крысу!
– Ш-ш-ш, – прерывает ее Джо-Анн. – Чего они не знают, от того не страдают!
Обе радостно смеются.
– Меня не напугать простой крысой, – говорит Тобиас. – Я видывал и похуже.
– Но какой ужас, вы знаете, крыло усиленного ухода? Мы пошли посмотреть, не надо ли отнести им супа, но переходная дверь заперта.
– Мы не смогли открыть, – говорит Джо-Анн. – И персонал весь ушел. Это значит…
– Это ужасно, ужасно, – подхватывает Норин.
– Мы ничего не можем сделать, – говорит Тобиас. – Те, кто находится здесь, ничего не могут сделать для тех, других людей. Это не в наших возможностях.
– Но они, должно быть, растеряны и ничего не понимают, – упавшим голосом произносит Норин.
– Ну вот что, – заявляет Джо-Анн. – Как только мы поедим, я считаю, нам нужно набраться духу, построиться в колонну по два и организованно выйти отсюда! А потом мы сообщим властям, и они придут, и откроют двери, и переведут тех несчастных туда, где им следует быть. Вся эта история – чистое безобразие! А что касается этих, в дурацких детских масках…
– Они вас не пропустят, – говорит Тобиас.
– Но мы пойдем все вместе! Там будет пресса. Они не посмеют нас остановить на виду у всего мира!
– Я бы на это не рассчитывал, – говорит Тобиас. – Мир обожает подобные зрелища и с удовольствием будет наблюдать. Сожжение ведьм и публичные повешения всегда происходили при большом скоплении зрителей.
– Теперь вы меня пугаете, – говорит Джо-Анн. Голос у нее не очень испуганный.
– Я сначала прилягу поспать, – говорит Норин. – Наберусь сил. Прежде чем мы выступим колонной. Хорошо уже то, что нам не придется мыть посуду в этой омерзительной кухне – долго мы здесь не пробудем.
Тобиас совершил обход территории. Он говорит, что задние ворота тоже перекрыты, как и следовало ожидать. Остаток дня он проводит у Вильмы, пользуясь ее биноклем. Толпа снаружи у ворот увеличивается. Люди размахивают обычными лозунгами: «Время вышло», «Жги рухлядь», «Пора потесниться».
Никто из них не пытается пройти на территорию – во всяком случае, Тобиас таких попыток не заметил. День сегодня облачный, поэтому видимость хуже обычного. Вечер будет необычно прохладным для этого времени года – произнеся эту фразу, телевизор сдыхает.
Тобиас говорит Вильме, что его мобильник перестал работать. Молодые люди в толпе, хоть они и ленивые коммунисты, весьма сведущи в цифровых технологиях. Они роют подкопы в Интернете, здесь и там, как термиты. Должно быть, раздобыли список обитателей «Амброзии», получили доступ к их учетным записям и отключили связь.
– У них бочки из-под нефти, – говорит он. – В бочках горит огонь. Они жарят сосиски. И, я подозреваю, пьют пиво.
Вильма сама не отказалась бы от сосиски. Она представляет себе, как выходит к толпе и вежливо спрашивает, не могут ли они с ней поделиться. Но она также представляет себе, что они ответят.
Часов в пять жидкая кучка обитателей усадьбы собирается у входной двери. Всего человек пятнадцать, говорит Тобиас. Они строятся в колонну по два, словно на парад; кое-где между двоек затесывается случайная тройка. Толпа снаружи стихает: наблюдает за ними. Кто-то из обитателей «Амброзии» нашел мегафон. Тобиас говорит, что это Джо-Анн. Слышатся приказы, но разобрать слова через стекло невозможно. Колонна медленно, запинаясь, движется вперед.
– Ну что, они уже дошли до ворот? – спрашивает Вильма. Она страшно жалеет, что не видит происходящего. Совсем как футбольный матч в ее студенческие годы! Напряженное ожидание, две команды, мегафоны. Она всегда была зрителем, никогда – игроком, потому что девушкам не полагалось играть в футбол. Их делом было смотреть и ахать. И плохо разбираться в правилах – совсем как Вильма сейчас.
От ожидания и надежды у нее учащается пульс. Если группа Джо-Анн прорвется, остальные обитатели дома смогут организоваться и попробовать так же выйти.
– Да, – говорит Тобиас. – Но что-то случилось. Инцидент.
– Что вы имеете в виду?
– Ничего хорошего. Они возвращаются.
– Они бегут? – спрашивает Вильма.
– Насколько могут. Мы с вами подождем до темноты. И тогда быстро уйдем.
– Но мы же не можем уйти! Они нас не выпустят!
– Мы можем покинуть здание и подождать на территории, – объясняет Тобиас. – Пока они не уйдут. Тогда мы тоже уйдем, и нам никто не помешает.
– Но они не собираются уходить!
– Они уйдут, когда все будет кончено, – говорит Тобиас. – А теперь нам надо поесть. Я открою банку фасоли. Меня всегда приводила в отчаяние неспособность человечества изобрести нормально работающий консервный нож. Конструкция существующих консервных ножей не улучшалась со времен войны.
«Что значит «когда все будет кончено»?» – хочет спросить Вильма. Но молчит.
Вильма готовится к предложенной вылазке. Тобиас сказал, что им придется пробыть снаружи несколько часов, а возможно, и дней; смотря как развернутся события. Вильма надевает кардиган, берет шаль и пачку печенья, а также ювелирную лупу и электронную читалку – все это легкое, нетрудно будет унести. Она беспокоится из-за мелочей; она знает, что это мелочи, но все же – куда она сегодня ночью положит свои зубы? А где взять чистое белье? Тобиас говорит, что много они унести не смогут.
А теперь они пойдут – тихо-тихо, как мышки при лунном свете. Тобиас говорит, что пора. Он ведет ее за руку – вниз по задней лестнице, потом по коридору на кухню, через склад и мимо мусорных контейнеров. Он называет каждую стадию путешествия, чтобы Вильма знала, где они; и останавливается у каждого порога.
– Не беспокойтесь, – говорит он. – Здесь никого нет. Все ушли.
– Но я что-то слышу, – шепчет она, и вправду слышит: шорох, топот лапок. Писк, словно маленькие пронзительные голоски: может, это ее человечки наконец с ней заговорили? Пульс неприятно частит. Чем это пахнет – мерзкий, животный запах, как волосы потного человека, как немытые подмышки?
– Это крысы, – говорит он. – В таких местах всегда есть крысы, но они прячутся. Они знают, когда нет опасности и можно выходить. Я думаю, они умнее нас. Обопритесь на меня, тут ступенька.
Они вышли через задний ход, они уже снаружи. Слышны далекие голоса, скандирование – это, должно быть, толпа у главных ворот. Что они скандируют? «Гори, гори. Место уступи. Время, вперед – пришел наш черед». Зловещий ритм.
Но все это доносится издалека. Здесь, по другую сторону здания, тихо. Воздух свеж, ночь прохладна. Вильма беспокоится, что их увидят, примут за взломщиков или за беглецов из крыла усиленного ухода. Но вокруг совершенно точно никого нет. Никакой охраны с собаками. Тобиас подсвечивает себе фонариком, чтобы ступать уверенней, а значит, лучше поддерживать Вильму. Он то включает фонарик, то выключает.
– Это что, светлячки? – спрашивает Вильма шепотом. Ей хочется думать, что это светлячки; ибо если не они, то что такое эти искры на самом краю ее поля зрения? Они пульсируют, как сигналы; может, это какая-нибудь новая патология нервов, может, ее мозг закоротило, как тостер, брошенный в ванну с водой?
– Много светлячков, – шепчет в ответ Тобиас.
– А куда мы идем?
– Когда дойдем, увидите.
Вильму посещает недостойная, а затем пугающая мысль. Что, если Тобиас все выдумал? Что, если у ворот нет никакой толпы в масках младенцев? Что, если это массовая галлюцинация, как статуи, плачущие кровью, или образ Девы Марии в облаках? Или еще того хуже: что, если это – хитроумный план Тобиаса с целью выманить ее в безлюдное место и там задушить? Что, если он получает удовлетворение, убивая людей?
Но как же радиопередачи? Их легко подделать. А Норин и Джо-Анн, их суповая кухня? Нанятые актрисы. А скандирование, которое слышится прямо сейчас? Запись. Или группа нанятых студентов – заплати им минимальную почасовую ставку, и они что хочешь будут кричать. Для хорошо организованного маньяка с деньгами все это вполне возможно.
Вильма, ты перечитала детективов, говорит она себе. Если бы он хотел тебя убить, давно бы уже убил. И даже если она права, вернуться все равно не сможет – она понятия не имеет, куда идти.
– Пришли, – говорит Тобиас. – Лучшие места, в партере. Здесь нам будет удобно.
Они в одной из беседок – крайней левой. Она расположена по дальнюю сторону декоративного пруда, и если верить Тобиасу, из нее открывается частичный вид на главный вход в «Усадьбу». Он взял с собой бинокль.
– Поешьте арахиса, – предлагает он. Шуршит упаковка, в ладонь Вильмы попадает горсть мелких продолговатых предметов. Как это ободряет! Ее паника постепенно уходит. Сегодня днем Тобиас спрятал в беседке одеяло и два термоса кофе. Теперь он их достает, и они вдвоем принимаются за импровизированный пикник. Вильма вспоминает – как уже вспоминала сегодня – похожее занятие из прошлого, пикники, на которых она бывала с молодыми людьми. Костры. Шкварчащие на них сосиски. Пиво. Из темноты сгущается рука и уверенно, но вместе с тем робко обхватывает ее плечи. Это правда рука или Вильма все придумала?
– Со мной вы в безопасности, дорогая, – говорит Тобиас. Все относительно, думает Вильма.
– Что они теперь делают? – спрашивает она, едва заметно вздрагивая.
– Толпятся кругом. Так всегда бывает, сначала люди толпятся кругом. Потом входят в раж.
Он заботливо кутает ее в одеяло. Вильма видит человечков, мужчин и женщин, одетых в тускло-красный бархат с богатой текстурой и золотым узором; вероятно, они выстроились в цепочку на перилах беседки, которые Вильме не видны. Они чинно прогуливаются, рука об руку, пара за парой: вперед, остановка, поворот, поклон и реверанс, потом опять вперед, вытягивая острые носки золотых туфель. У женщин диадемы, украшенные цветами и крыльями бабочек; у мужчин – митры наподобие епископских. Должно быть, они движутся под слышную только им музыку, вне пределов, доступных человеческому уху.
– Вот, – говорит Тобиас. – Первые языки пламени. У них факелы. Без сомнения, и взрывчатые вещества тоже.
– Но как же все остальные?
– Для остальных я ничего не могу сделать, – говорит Тобиас.
– Но как же Норин! Джо-Анн! Они все еще там, внутри! Они…
Вильма замечает, что с силой сжимает собственные руки. Они кажутся ей чьими-то, чужими.
– Такова жизнь, – говорит он скорбно. Или холодно? Она не может понять.
Ропот толпы растет.
– Они вошли на территорию, – говорит Тобиас. – Они строят баррикаду – заваливают главную дверь. Боковые, наверно, тоже. Чтобы никто не вышел. Ну и не вошел тоже. И заднюю дверь тоже заваливают, они методичны. Они вкатывают в ворота бочки из-под нефти и еще подогнали машину вплотную к дверям, для верности.
– Мне это не нравится, – говорит Вильма.
Внезапный взрыв. О, если бы это были фейерверки.
– Горит, – говорит Тобиас. – Усадьба горит.
Раздается тонкий, пронзительный визг. Вильма зажимает уши, но все равно слышит. Визг продолжается, сначала громкий, но постепенно затихает.
Когда же приедут пожарные машины?! Сирен не слышно.
– Я этого не вынесу, – говорит Вильма. Тобиас поглаживает ее по колену.
– Может быть, они попрыгают из окон, – говорит он.
– Нет, не попрыгают, – говорит Вильма. Она бы не стала прыгать. Просто сдалась бы. И вообще они раньше задохнутся в дыму.
Пламя уже разгорелось. Такое яркое. Вильма видит, даже когда смотрит прямо на него. В пламени, смешиваясь с ним, мерцая, реют в воздухе человечки – красные одеяния сияют изнутри алым, оранжевым, желтым, золотым светом. Человечки, кружась, поднимаются вверх, они торжествуют! Они слетаются вместе, обнимаются и расстаются; это воздушный танец.
Смотри, смотри! Они поют!
