Книга: Отморозки: Новый эталон
Назад: 11
Дальше: 13

12

В дни великой войны с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России военную победу, которую ковали и в тылу, и на фронтах.
Государство Российское вернулось к прежним границам, и Австро-Венгрия подписала Акт о безоговорочной капитуляции.
В связи с тяжелейшими трудностями, выпавшими на долю России, почли мы долгом совести облегчить жизнь народу нашему и объявляем о выходе России из военной коалиции с прекращением всех военных действий на всех фронтах.
Война, отнявшая сотни тысяч жизней наших братьев и сестёр, окончена! Теперь только мирный труд и созидание будут нашей задачей. В цехах и на полях должны мы крепить силу нашей страны и её могущество.
Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним. Мирным трудом всего общества в тяжелую минуту всенародных испытаний помочь вывести государство Российское на путь благоденствия и славы.
Да поможет Господь Бог России.
Подписал: Николай II
г. Псков. 7 ноября, 15 час. 1916 г.
Министр императорского двора
генерал-адъютант граф Фредерикс
Президент Вильсон узнал об итогах выборов по беспроводной связи. Президент и миссис Вильсон поздно вечером накануне прибыли на автомобиле к причалу, чтобы подняться на борт яхты «Мейфлауэр» для путешествия в Нью-Йорк, где уже в 10 часов утра они должны были сесть на поезд до Вильямстауна, штат Массачусетс, чтобы посетить крестины внука мистера Вильсона.
Сообщение, переданное по беспроводной связи на борт «Мейфлауэра» поздно ночью, принесло президенту известие о том, что он был переизбран. Сообщение было отправлено секретарем Тамулти после того, как он связался со штаб-квартирой Демократической партии в Нью-Йорке.
“The New York Times”. 10 ноября 1916 г.
Прибытие подразделений и погрузка на корабли Черноморского флота прошли в штатно-авральном режиме, так что уже через двое суток караван во главе с броненосцем «Пантелеймон» и охранением из крейсера «Кагул» и шести эсминцев взял курс на Одессу. Собственно говоря, особой необходимости в столь сильном боевом охранении не имелось: болгарский флот имел в своем составе лишь шесть малых миноносцев, типа тех, что участвовали в русско-японской войне, одну немецкую подводную лодку, как раз стоявшую в ремонте, и торпедную канонерскую лодку «Надежда». Правда, сами болгары в забытьи называли ее «крейсером», но в артиллерийском бою с ней мог справиться эсминец типа «Новик». И даже «Эльпидифор» вполне мог постоять за себя, не без шансов на успех. Турецких же кораблей в Черном море не наблюдалось уже давно…
Так или иначе, но путь до Одессы прошел без приключений. Всю дорогу Львов и Анненков сражались с сопровождавшим их в пути командиром Балтийской морской дивизии флигель-адъютантом Фабрицким, который умолял их поделиться вооружением…
– …Нет, Симеон Симеонович, пулемета я вам не дам! – поставил наконец точку в адмиральском нытье Борис. – Хотите вооружения – покупайте сами. Адреса, если надо, дадим, а так – увольте.
– Но, Борис Владимирович, ведь мне сейчас сражаться, а вам – на отдых и пополнение ехать. Для чего же вам столько всего? Явите божескую милость, хоть противоаэропланный дивизион свой оставьте и гаубицы…
– А пое…ться не завернуть? – резко спросил озверевший от этих приставаний Львов. – Кто вам, контр-адмирал, сказал, что мы на отдых едем? Нам между прочим еще государя обратно на трон возводить, а вы – дайте то, отдайте это…
Глеб собирался продолжить, но под суровым взглядом Анненкова осекся и замолчал. А Борис снова обратился к Фабрицкому:
– Вы же флигель-адъютант и должны понимать: отречение – фальшивка. Военный переворот, вот как это называется. И у нас есть вопросы ко всяким там Алексеевым, Брусиловым и прочей мрази. И мы будем их задавать, строго и вдумчиво.
– И Боже их сохрани не то, что не ответить, а хотя бы попробовать уклониться от ответов, – добавил Львов. – Кровью умоются…
– Вот только задачи по удержанию Проливов с вас, дорогой контр-адмирал, – улыбнулся одними губами Анненков, – никто не снимает. Любой ценой – хоть сами в атаку идите и вопите «Полундра!», но не дай вам Боже отдать то, что мы захватили…

 

В Одесском порту транспорты еще только вставали под разгрузку, еще только спрыгивали с «Эльпидифоров» на берег первые штурмовики, а Львов с Анненковым уже ехали на вокзал договариваться о выделении составов. И тут их ждал натуральный облом, так как начальник вокзала и представитель профсоюза железнодорожников категорически отказались предоставлять транспорт.
– Хорошо, – Львов усмехнулся и привычно перекинул из-за плеча под руку ППШ, а сопровождавшие его пятеро бойцов вскинули федоровские автоматы. Анненков остановил их, предостерегающе подняв руку:
– Нет, Глеб. Мы сделаем лучше. И намного смешнее. – Он с улыбкой посмотрел на человечка из профсоюза, одетого в чуть коротковатый пиджак и брюки, отчего-то заправленные в хромовые офицерские сапоги. – А могу я поговорить с рабочими и паровозными бригадами? Почему-то я уверен, что вы обманываете своих людей и не говорите им правды…
– Можешь, атаман, можешь, – усмехнулся Львов. – Ты все можешь. Или, – тут он чуть повел стволом пистолета-пулемета, – у кого-то есть другое мнение?
Профсоюзник дернулся, икнул и просипел:
– Конечно, генерал. Поговорить – можно, но я…
– Что? – спросил Глеб. Теперь ствол его оружия смотрел профсоюзному боссу точно в лоб.
Тот снова икнул и торопливо ответил:
– Н-нет, нет, ничего. Идемте, господа…

 

Над одесским депо басовито взревел гудок. Первый раз он рявкнул коротко и замолк, словно подавился, помолчал, но потом, будто опомнившись, заревел во всю свою мощь – долго и протяжно.
Гудок посреди рабочего дня означает либо аварию, либо что-то совершенно неожиданное, но интересное. И в том, и в другом случае стоит бежать, смотреть…
На площади перед зданием управления перед депо стали собираться железнодорожники. Солидные машинисты и шумные помощники, измазанные угольной пылью кочегары и клепальщики в прожжённых робах, сцепщики и смазчики с молотками на длинных ручках и масленками в руках, котельщики и слесари в промасленной одежде, а также водянщики, стрелочники, кондуктора и прочий железнодорожный люд.
Через десять минут Анненков посчитал, что людей достаточно, и влез на ручную дрезину, стоящую на поворотном круге:
– Для начала представлюсь. Если кто меня не знает, то зовут меня Борис Анненков. Еще называют «Андреевским есаулом». Слыхали про такого?
– Чай не из лесу… Слыхали, а як же… Не дерёвня – слыхали и читали… – понеслось из толпы, сперва робко, а потом все громче и увереннее.
– Это хорошо, что знаете, но все ж таки повторюсь: я – командир дивизии, которая прорывала фронт у Варшавы и шла впереди, когда мы попятили германскую армию да так, что те и посейчас отдышаться не могут, а вот теперь захватила Царьград и Проливы. И ни один из моих солдат, кого вы только ни спросите, не скажет, что я прятался от пуль за их спинами.
Люди на площади как по команде повернули головы туда, где стояли Львов и десяток штурмовиков. Никто ничего не спросил, но все всё поняли.
Анненков же продолжал:
– Теперь нам до полной победы осталось всего ничего. И вдруг – бум! Здравствуйте, я ваша тетя! К нам приходит известие о том, то царь якобы отрёкся и передал всю власть какому-то Временному правительству. А с чего это царь отрекаться решил? Дурак он, что ли?
– А можа, и дурак, – одинокий голос из толпы.
– Может быть, – кивнул Анненков. – Только ведь и ты тогда, братец, дураком выходишь: тобой столько лет дурак управлял, а ты и не чесался.
В толпе послышались смешки.
– Нет, прямо накануне победы от власти отказаться и передавать ее каким-то хренам с бугра никто не станет, даже такой дурень, что и соплю подобрать сам не догадается! – крикнул Чапаев.
Собравшиеся зашумели, загомонили и быстро пришли к выводу: не может такого быть.
Анненков подождал, пока улягутся страсти, стихнет шум и поднял руку:
– А теперь я вам вот что скажу. Когда мы уезжали за Проливы, у царя на столе лежал указ. И говорилось в нем о том, что землю надо отобрать у тех, кто ею владеет, и отдать тем, кто ее обрабатывает: пашет, сеет, жнет. И про вашего брата говорилось: не дело это, что на фабриках спину ломают одни, а деньги за то себе другие хапают. Короче – о национализации всей земли, передаче её крестьянам и о передаче рабочим фабрик и заводов. О полном уничтожении класса фабрикантов-мироедов и о переходе к управлению страной Советами народных депутатов. Крестьян, рабочих и солдат.
Толпа, затаив дыхание, ловила каждое слово. Анненков же расправил плечи, поправил фуражку и как-то неожиданно грустно и негромко произнес:
– Когда к нам в штаб Георгиевской дивизии матросик сияющий прибежал, я подумал: вот оно! Свершилось! Подписал государь свой указ, и теперь народ настоящим хозяином в России стал. А матросик мне эдак радостно: «Николашку сковырнули! Свобода!»
– И что? – робко спросил кто-то. – С матросиком-то?..
– Водкой его напоили, – громко сказал Львов. – До беспамятства, чтобы глупостей не болтал и солдат в других частях не смущал!
Среди собравшихся раздались недоверчивые смешки, а потом кто-то внятно спросил:
– Генерал, а ты, часом, не брешешь? – И пояснил: – Я не про водку, я про указ. Больно уж у тебя складно выходит, а на деле-то так ли?
– Врет! – взвизгнул профсоюзник. – Врет, не слушайте его, граждане Свободной России!
Анненков уже собирался ответить, но тут к нему на дрезину влезли Чапаев и Городовиков, а вперед вышел Доинзон. Он внимательно огляделся и громко, не срываясь, однако, на крик, произнес:
– А что, «граждане Свободной России», нема ли тут кого с Молдаванки? Сема, Петро, покажитесь!
Из толпы протолкались двое: молодой кочегар и серьезный, степенный котельщик:
– Вот они подтвердят: я – здешний, одессит. Звать меня Лейба Доинзон, фельдфебель я, в дивизии нашего атамана… – Он широко махнул в сторону Анненкова. – А теперя вот что я вам скажу за этот кипешь: на моей памяти ни атаман, – рука снова пошла в сторону Бориса, – ни командир наш, – указующий перст в сторону Львова, – ни разу не соврамши. Люди они не таковские. В бой идут первые, из боя – последними. В окопах в других ротах кто не доедал, кто – оборванный, ровно заваль портовая, кто – без патронов, с пустым винтом. А у нас – все пожалте. И жрали в окопах все вместе, с одного котелка с командиром доводилось и щей хлебать, и кашу наворачивать. Вон прапор стоит, Чапаев Васька, рядом с ним – урядник Городовиков Ока, – Доинзон ткнул пальцем в названных. – Они мне соврать не дадут: ежели и есть на фронте правда – так она у Бориса Владимирыча и Глеба Константиныча!
Несколько минут все молчали. Анненков уже собрался продолжать, когда кто-то насмешливо протянул:
– Ага, знамо дело. Про тебя хлопцы гуторили, шо ты с войны приехал миллионщиком. Тебе – рупь в карман, а ты нам тут – Лазаря петь?
Лейба покраснел, а потом негромко, но так, что все слышали, спросил:
– Миллионщиком, говоришь? Что ж врать не стану: когда меня, в Красноярске ворами порезанного, командир домой отправлял – тыщу рублей дал. И велел матери передать. Моей матери, – уточнил он на всякий случай. – И сказать, что это – не мне, а ей – за меня. А когда меня в Сибири воры финками построгали, так он всех воров Красноярска на нож поставил. Как за родного брата, Глеб Константиныч слово сказал и дело сделал. И ты, Мишаня, прав – миллионщик я. И Чапай – миллионщик. И Спирька Кузякин, что с деревни, с под Курску – миллионщик. Все мы, кто в дивизии у атамана – миллионщики. Потому что случись с кем беда – за него все прибегут вступиться. От атамана Бориса Володимирыча и до последнего обозного ефрейтора. А коли каждый таки по четвертной даст – а у наших найдется! – так тут и поболе мильёна выйдет!
Все молчали, осознавая услышанное. Профсоюзный хотел было что-то сказать, но стоявший рядом клепальщик молча двинул его кулачищем под ребра.
– Сейчас, в этот самый день, в этот самый час, – громко сказал Анненков, – там, в Петрограде свора жадных бар, спекулянтов и прочих шахер-махеров рвут в клочья нашу и вашу свободу. Рвут и радуются: не будет у нас с вами права распоряжаться всем тем, что мы создали! Не будет у нас воли не влезать ни в какие военные авантюры, и не платить своей кровью за французские и английские деньги в их карманах! Не дадут нам распоряжаться собственной землёй! А теперь может мне кто-то из вас, рабочих-железнодорожников Одессы, ответить мне: отчего это нас не пускают в Петроград?! Кому выгодно, чтобы указ, который государь выстрадал, а нас и вас бы – освободил, так и не увидел свет? И отчего это вдруг ваш господин из профсоюза и начальник дистанции оказались так единодушны в этом вопросе?!
Толпа загудела, зароптала, и тут вдруг рявкнул невысокий, скуластый и раскосый Городовиков:
– Вы тут решайте, а так скажу: мы всё едино до Петрограда доберёмся. Пешком пойдём, но доберёмся. Атаман прикажет – хоть на брюхах доползем. Но вот ежели поздно мы придем, не поспеем – себя винить станете!
Тем временем к дрезине, ставшей импровизированной трибуной, неспешно протолкался невысокий широкоплечий мужчина лет за сорок. В спецовке, пропахшей угольным дымом, с фуражкой, зажатой в огромном кулаке, он неожиданно легко запрыгнул наверх и повернулся к своим товарищам:
– А я представляться не буду. Все меня тут знают. Я на этой дороге уже тридцать лет без малого тружусь. И скажу я вот что. Партия большевиков специальным постановлением приняла решение, что члены партии товарищ Анненков, товарищ Львов и те товарищи, которые с ними, должны получать всякую помощь, которая потребуется, и в любое время. Так что, вы тут, – он махнул рукой собравшимся, – как хотите решайте, а моя бригада – для вас, товарищи, хоть сейчас на паровоз готова.
Профсоюзный деятель обалдело переводил взгляд со штурмовиков на рабочих и обратно. Попытка начальника дистанции что-то сказать про расписание и график движения наткнулась на ледяное молчание железнодорожников, и он, прекратив лепетать, отвел глаза. Лучше бы он этого не делал: его взгляд наткнулся на Львова, который с безразличным видом стоял и чистил ногти. Лезвием здоровенного, хищного на вид кривого турецкого кинжала. Начальник дистанции почувствовал, как у него подламываются ноги, а Львов, видимо заметив это, ласково ему улыбнулся. Это было уже чересчур для начальника, и тот, закатив глаза, медленно осел на землю…
– …И що у нас тут?
В депо входили человек десять с винтовками, к штыкам которых были прицеплены красные флажки. На рукавах у вошедших алели повязки…
Все молчали, пытаясь понять: кого это еще принесло? Все кроме Львова, который снова улыбнулся, теперь уже вошедшим:
– У нас тут депо. Это, господа, такое место, где паровозики отдыхают, – сообщил он голосом старой бабушки-сказочницы. – Еще тут железнодорожники. Это такие люди, которые помогают отдохнуть паровозикам. Еще у нас тут штурмовики из Георгиевской дивизии. Это, господа, такие солдатики, которые делают бо-бо всем плохим дядькам. А еще у нас тут десяток каких-то смутных личностей, отчего-то – с винтовками… – Тут его тон резко изменился, в голосе зазвенел металл. – Вы что такое, убогие?
Стоящий впереди крепыш с бритой головой, чем-то неуловимо похожий на самого Львова, сделал шаг вперед:
– А чего это у вас тут нарушается постановление городского комитета? Почему офицерье – и с оружием? А ну-ка… – и он протянул руку.
– Ты чего нукаешь? – поинтересовался Львов. – Лошадь увидал или зеркало?
Толпа молчала. Не то – испуганно, не то – выжидательно…
– Пистолетик сдай, благородие, – пояснил бритоголовый. – И не удумай сопротивляться народной милиции…
– Приди и возьми, – хмыкнул Глеб.
– Ишь ты, – наигранно восхитился бритоголовый. – Тебя, благородие, часом не Леонидом звать?
– Ишь ты, – скопировал его Львов. – Обезьяна, да еще и говорящая!
Кто-то из милиционеров схватился за винтовку, но даже не успел снять ее с плеча: штурмовики разом вскинули автоматы.
– Не балуй, – веско произнес Чапаев. – Ручки быстро поднимаем, винтовочки аккуратно снимаем, аккуратно кладем и делаем восемь шагов вперед.
– И душевно прошу: не надо этих глупостей, – добавил Доинзон, заметивший, что бритоголовый потянулся к карману.
Внезапно Львов внимательно пригляделся к своему визави. В памяти всплыли фотографии крупного мужчины с двумя орденами Красного знамени. Глеб хмыкнул и поинтересовался:
– А не с Григорием ли Ивановичем Котовским имею счастье беседовать?
– Допустим, – ответил тот, насторожившись.
– М-да? А насколько я помню, вы вроде как в тюрьме должны сейчас находиться. Или я чего-то не знаю?
– Не знаете, – спокойно ответил Котовский. – После отречения царя у нас в тюрьме было восстание. И вот мы здесь…
– Оч-чень интересно… – протянул Львов. – Ну-с, Григорий Иванович, – он оглянулся на Анненкова. Тот понятливо кивнул, и Глеб продолжил: – А пойдемте-ка мы с вами побеседуем тет-а-тет…

 

Через пару часов Котовский, экстренным порядком принятый в члены РСДРП(б) и получивший должность председателя Одесского ревкома большевиков, активно помогал при погрузке в эшелоны частей Георгиевской дивизии. Именно с его помощью была организована погрузка на платформы и обеспечение всем необходимым.
В качестве ответной любезности из числа трофеев Одесской организации были выделены две тысячи винтовок, два миллиона патронов и два пулемёта «максим», от чего свежеиспеченный большевистский вожак долго тряс руку генералам, пообещав всемерную поддержку и в будущем.
Кроме обычных вагонов на судоремонтном заводе внезапно сыскался отремонтированный бронепоезд «Черноморец». Котовский как-то разузнал об этом – совершенно случайно! – и тут же сообщил о своем открытии Львову. На судоремонтный примчался целый батальон из бригады Крастыня, и, невзирая на крики и вопли военного представителя, бронепоезд в составе бронепаровоза и трех броневагонов немедленно реквизировали в пользу Георгиевской дивизии.
Единственным затруднением оказалось вывести «Черноморца» на магистральные пути. Бронированный монстр несколько часов петлял по разъездам, стрелкам, долго стоял под парами, а в какой-то момент даже выскочил на трамвайную линию. Описать ужас чистой публики и восторг мальчишек при виде пыхтевшего, поводящего орудиями чудовища, не взялся бы и Лев Толстой. Узнавший об этом инциденте Анненков с холодной иронией предложил переименовать бронепоезд в «Черномырдина», сопроводив свое предложение словами: «Никогда такого не было, и вдруг опять!»
В путь эшелоны сумели отправиться лишь через три дня, но зато части убывали полностью экипированные, снабженные всем необходимым, и с продовольственными запасами на целых две недели автономного существования.
Шли по-боевому. Впереди гордо двигался бронепоезд, на котором развевалось георгиевское знамя. Следом – эшелоны, в которых между вагонами виднелись обложенные мешками с песком открытые платформы, на которых грозно поводили башнями броневики или угрюмо таращились полевые орудия. Анненков собирался приказать еще и прорубить в теплушках бойницы для стрелков, да Львов отговорил.
– Атаман, у нас на дворе – ноябрь. Это в Одессе тепло, а чуть севернее будем – люди от холода околеют, – сказал он, и Борис согласился с другом.
Полковые радиостанции, развёрнутые в каждом составе, позволяли поддерживать оперативную связь в дороге, а кроме этого, к каждой паровозной бригаде был придан сигнальщик, семафоривший команды по всем составам.
Первое препятствие повстречалось в Могилёве, когда путь преградила артиллерийская батарея и до полка солдат.
Бронепоезд дал предупредительный залп поверх голов. Не слишком трезвые солдаты тут же оттащили своих офицеров от пушек и принялись всем своим видом выражать готовность пропустить эшелоны куда угодно, но желательно – подальше отсюда. Однако им как-то не поверили, и на всякий случай Могилев занял второй полк второй бригады при поддержке казачьего полудивизиона. Штурмовики споро разоружили местный гарнизон, а Львов с разрешения атамана рванулся в ставку. Но там его уже ждали… Вернее – ждать его как раз и не стали: штурмбат вместе с бронедивизионом застал в ставке лишь ошалевших нижних чинов да пьяного до полного изумления поручика, которого удравшие генералы, видимо, позабыли в спешке.
В Могилеве отдыхали сутки. Заменили четыре паровоза, сманили к себе полсотни приглянувшихся георгиевских кавалеров, в том числе одного полковника, который сидел под арестом.
Анненков пожелал выяснить, за что это ветерана русско-японской войны, участника обороны Порт-Артура, кавалера нескольких орденов и георгиевского оружия полковника Полевого закатали в «холодную», и приказал доставить его к себе.
В кабинет полицмейстера городской управы, временно занятой под походный штаб, вошел высокий офицер с седыми висками. Увидев генерала-лейтенанта, он мгновенно вытянулся, приветствуя старшего по чину, и произнес:
– Полковник Полевой, девятый Ингерманландский полк. Ваше превосходительство, прошу вас: дайте мне наган с одним патроном и минут пять…
Анненков с интересом оглядел полковника, затем спокойно спросил:
– А что это вам на этом свете так не сидится, что вы на тот торопиться изволите? Нет, вы не подумайте плохого: револьвер я вам дам, не жадный. Просто удовлетворите мое любопытство.
Полковник нервно дернул плечом:
– Я давал присягу и полагаю, что честный человек делает это лишь один раз в жизни, – спокойно ответил он. – И когда мне сказали, что государь подписал отречение, я поднял свой полк и отдал приказ идти на Петроград. Но меня арестовал командир дивизии и потребовал, чтобы я принес присягу Временному правительству. Я отказался… – Тут Полевой невесело усмехнулся, – Меня собирались расстрелять за мятеж, но, как я понимаю, обстоятельства изменились. Поэтому я прошу вас оказать мне услугу…
– Окажем, – прервал его Анненков. – Обещаю, что окажем. Но прежде чем выполнить вашу просьбу, очень прошу вас, полковник: исполните одну мою.
– Слушаю вас, ваше превосходительство, – наклонил голову полковник.
– Сходите и поговорите с моим начальником штаба, генерал-майором Львовым. А после, – улыбнулся Анненков, – после приходите – дам вам хоть наган, хоть пулемет…
Полевой козырнул и вышел. Анненков посмотрел ему вслед. «А ведь мог быть просто расстрелянным, – подумал он и печально вздохнул. – Раз, и все…»

 

Поезд первого саперно-штурмового полка мерно постукивал по стыкам рельсов. Из первой теплушки раздавались звуки гармоники, под которою хор мужских, несколько нетвердых голосов с большим чувством выводил:
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!

Это будет последний
И решительный бой!
С Интернационалом
Воспрянет род людской!

Полковник Полевой подозревал, что последние две бутылки коньяка и четверть самогона, наверное, оказались лишними, да и пивом их запивать вряд ли стоило. Но на душе у него было тепло: он нашел своих единомышленников, своих настоящих боевых товарищей…

 

Самый серьёзный заслон встретился на подходе к Пскову. Там Временному правительству удалось собрать почти полнокровную дивизию, но не желавшие воевать со своими солдаты разбежались, как только прозвучали первые залпы орудий и пулемётные очереди.
А к утру третьего дня поезда начали втягиваться на станцию Тосно.
Назад: 11
Дальше: 13