Книги начали поступать ко мне коробками. Подписывать посвященный им обзор моим настоящим именем я не пожелал и потому сочинил такую предварившую его справочку:

Правда, взор мой был далеко не любовным. Трусливо укрывшись под этим nom de guerre, я излил звериную злобу на автобиографию некоего барона де Масси, племянника князя Ренье, напичканную до омерзения снобистским монакским вздором насчет «феррари», игроков в поло и нюхающих кокаин теннисных чемпионов. «Мы получили здесь брачный союз стиля и содержания, коего привыкли ожидать от большой литературы, — писал я, а вернее, Уилливер. — Сокрушительно пошлая и никчемная жизнь образцово передается сокрушительно пошлой, никчемной прозой».

В книжных обозревателях я проходил недолго, однако мне хватило и этого времени, чтобы понять: не мое это дело. К добру или к худу (возможно, именно об этом и принято говорить: ни нашим ни вашим), но я страх как не люблю огорчать людей. Наверное, честнее будет сказать иначе: я страх как не люблю понимать, что где-то есть люди, которых я огорчил и которые вследствие того дурно ко мне относятся. Владевшее мной неодолимое желание угождать и нравиться не оставалось совсем уж никем не замеченным. Время от времени я тешился успокоительной мыслью, что это черта характера довольно приятная и приемлемая, однако я прожил уже достаточно долго, чтобы понять: она скорее пугает, чем привлекает людей.

Очевидное назначение критиков состоит в том, чтобы сообщать свои мнения о книгах, которые им присылают. В жизни любого книжного обозревателя довольно скоро наступает день, когда он получает книгу настолько плохую, что отреагировать на нее можно, лишь отлупцевав ее со всей жестокостью, коей она, по его убеждению, заслуживает. Он поносит книгу и ее автора, осмеивает их, срывает с них всевозможные личины, громит и выставляет на поругание. Указать автору его место и язвящими словами высмеять его несостоятельность, вдребезги разбить претензии — все это остается в течение недолгого времени занятием на редкость приятным. В конце концов, вам же приходится неделю за неделей читать романы, автобиографии, исторические сочинения, путеводители и сборники, которые по большей части оказываются довольно милыми. То есть обладают качествами, достаточными для оправдания их публикации, и, как правило, любящему, чтобы все было тихо-мирно, подлизе вроде меня не составляет большого труда отыскать в них что-то, способное понравиться. Однако сердце ваше, хотите вы того или нет, наполняется ожесточением. Вы поневоле начинаете видеть врагов и в авторах, и в издателях. Они стучатся в вашу дверь в любое время дня и ночи, требуя вашего внимания. И очень многим сказать вам практически нечего. Их судорожные потуги, мелкие недочеты и манерничание начинают раздражать вас, однако вы изо всех сил стараетесь не кипятиться. Но в один прекрасный день, к которому всего этого в вас накапливается уже предостаточно, кто-то звонит в вашу дверь и вы, открыв ее, видите стоящего под дождем курьера-мотоциклиста с очередной коробкой книг в руках. С еще одним комплектом литературных произведений, которые вам надлежит прочитать и оценить. После того как затянутый в кожу столичный посыльный произносит стандартный набор фраз: «Вы не позволите мне воспользоваться вашим туалетом?», «Можно я от вас диспетчеру позвоню?» и «Может, потрахаемся прямо сейчас?» — вы остаетесь наедине с привезенными им книгами. И на сей раз среди них присутствует Она. Вонючка.

Кстати сказать, каждый, кто полагает, что у книжного обозревателя имеется по крайней мере одно приятное утешение — сотни получаемых каждый месяц задаром книг, вероятнее всего, не ведает о невыправленных гранках, этих непрочных, сооружаемых наспех предварительных «изданиях», которые рассылались рецензентам и вообще всем, от кого можно было надеяться получить броскую фразочку, способную украсить в дальнейшем суперобложку издания настоящего: «Восхитительная проницательность, дерзкая ироничность» (Уэйн Руни ); «Буйный, захватывающий, полный фигур высшего пилотажа полет с русских горок» (Айрис Мэрдок); «Дерьмо собачье: Бэрроуз и Гибсон на пару отодрали Буковски — и вот вам их выродок» (Энн Уиддекомб ) — что-нибудь в этом роде. Сейчас в Интернете существует аукцион, на котором продаются сшитые гранки произведений тех писателей, коим удалось добиться известности, однако в середине восьмидесятых эти гранки, прочитанные и отрецензированные, сразу же и выбрасывались. Ныне электронная почта, макеты в pdf, eBook и iPad завершают эпоху сшитых гранок, как уже завершили эпоху курьеров-мотоциклистов. В восьмидесятых же каждый телефонный разговор издателя и журналиста, агента и клиента, продюсера и сценариста, адвоката и адвоката никак не обходился без фраз наподобие: «Я отправлю вам это мотоциклом», «Пришлите мотоциклом, я подпишу и с ним же отправлю назад», «А на мотоцикле ее увезти можно или лучше машиной послать?» Лондон середины восьмидесятых жужжал и ревел «Хондами 550сс» и «Кавасаки 750s», летавшими и тормозившими с заносом повсюду вокруг вас, сшибавшими зеркальца с крыльев вашей машины, газовавшими под светофорами, ужасая мирных граждан бесшабашной беспечностью своих ездоков.

Я отвлекусь немного на знаменательную историю, рассказанную мне примерно в то время одним знакомым. Его тетушка легла в глазную больницу «Мурфилдз» на операцию по трансплантации роговицы, удалению катаракты или еще чему-то в этом роде — в общем, ради тонкой офтальмологической процедуры. Она лежала на койке, гадая, что ее ожидает, и тут к ней зашел врач-консультант.

— Здравствуйте, мисс Тредуэй. Вам уже рассказали об операции? Мы собираемся удалить ваши старые, помутневшие хрусталики и заменить их новыми, донорскими. Только и всего. Правда, в настоящий момент донорских глаз у нас нет.

— О.

— Но я бы на вашем месте не беспокоился. — Он подошел к окну, окинул взглядом улицу. — Сегодня дождь, значит, долго нам ждать не придется.

Знаете, есть что-то нехорошее в полной уверенности доктора в том, что, раз улицы стали скользкими, где-то в городе непременно разобьется насмерть посыльный-мотоциклист и очень скоро пара молодых, здоровых глаз помчится, уложенная в термос, к операционной. В тот самый термос, скорее всего, что был прикреплен к заднему сиденью мотоцикла…

Что же, таким был Лондон не ведавших факса и Интернета восьмидесятых. Работу того и другого исполняли курьеры и автомобили, необходимые материалы переносились с места на место в обличии скорее массивных атомов, чем легковесных электронов.

Однако я собирался поведать вам о Вонючке. Карьера литературного критика неуклонно вела меня к мгновению, когда я вскрою доставленную курьером коробку (ничего себе! ну ладно, ладно) и обнаружу книгу, о которой ничего хорошего сказать будет нельзя.

«Знаешь, если не можешь сказать ничего хорошего, так лучше и не говори ничего» — такую рекомендацию дает своим детям большинство матерей, и это, как всегда, совет, к которому стоит прислушаться. Беда, однако, в том, что ожесточение успело, как я уже говорил, наполнить ваше сердце, изгнав из него снисходительность, сострадание и сочувствие к собрату по цеху.

Я воздержусь от упоминания имени автора и названия книги, скажу лишь, что Вонючка пробудила во мне чувства самые низменные. Я навострил перо, окунул его в наиболее ядовитую из всех имевшихся у меня жидкостей и приступил к обнародованию оных. Точно так же, как в человеке красивом красиво все: волосы, нос, лодыжки, ресницы и пупок, — дурной писатель поражает вас дуростью каждой частности его сочинения, от стиля и синтаксиса до нравственных воззрений и духовных достоинств. Среди читателей этой книги наверняка найдутся те, кто придет к такому же выводу и на мой счет, хотя они, скорее всего, с отвращением отбросят ее, не добравшись до этого места. Разумеется, если они читают ее не рецензирования ради, в каковом случае у меня имеются причины посодрогаться. Вернее, они имеются у моей матери, поскольку сам я рецензий не читаю.

Я мог бы надеяться, что безымянный сочинитель безымянной книги, столь безжалостно разодранной мной в клочки, тоже моей рецензии не читал, однако знаю — по случаю, — что это не так. О, моя рецензия была остроумной, разгромной и — на взгляд всякого, кто ее прочитал, — неоспоримо убедительной и неотразимо верной. Я приводил цитаты, которые выносили бедному автору приговор его же или ее же собственными устами, я ставил под сомнение здравость их рассудка, разумение и интеллект. Я «доказал», что их книга не только дурна, но и порочна, не только несовершенна, но беспринципна, раболепна и лжива. Я искренне верил, что так оно и есть. Она действительно была совершенно ужасной, эта книга. Будь она кое-как сляпанной и бесталанной, но добронамеренной и приемлемой по тенденции, я наверняка трогать ее не стал бы. Но, поскольку то была Вонючка, искупить ее недостатки не могло ничто, и я позволил себе разойтись в полную силу. Не нужно, впрочем, придавать моей рецензии слишком большое значение. Вам следует понимать, что в ту неделю на эту книгу и на другие было написано множество рецензий и похуже моей, что масса рецензий куда более гнусных и порицательных пишется о книгах каждую неделю. И тем не менее моя наверняка заставляла любого, кто ее прочитал, поежиться и пожалеть бедного автора. Но почему я так пространно разглагольствую об этой книге и о моей рецензии на нее?

За долгие годы, в которые я выставлял сделанное мной на всеобщее рассмотрение, мне пришлось получить собственную долю критических отзывов. Теперь я в них уже не заглядываю, а моим друзьям хватает сообразительности не соболезновать мне (или время от времени не поздравлять) по поводу рецензии, которой сам я не прочитал. Однако в течение тех многих лет, когда я оставался попросту не способным воспротивиться желанию заглянуть в очередную рецензию, а заглянув, ощущал себя униженным, пришибленным и придавленным беспощадностью или жестокой наблюдательностью ее автора, я ни разу не испытал и десятой доли хронической удрученности, которая несколько недель кряду изводила меня после моего покушения на автора Вонючки. Я лежал бессонными ночами и пытался представить себе его или ее реакцию. Или трусливо воображал, как в один прекрасный день, как раз когда я буду ожидать этого меньше всего, этот автор, окончательно поверженный в прах и обнищавший, подстережет меня и выплеснет мне в лицо кварту настоящего купороса — в отместку за кварту купороса символического, которым я облил его или ее творение. В настроении менее эгоистическом я рисовал себе их страдания и униженность и чувствовал себя погромщиком наихудшего толка. Какое право имел я причинять им горе? Мое ли это дело — выволакивать на свет божий их неудачные фразы и ложные умозаключения? Какого хрена, иными словами, я к ним прицепился?

Сколь угодно большое число рецензентов и критиков скажет вам, что если кто-то представляет свою работу на суд публики и норовит получить за это деньги, то публику следует предостеречь от трат, отменить которые ей потом не удастся. Если вы, сочинители и исполнители, боитесь волков, скажут они, так не ходите в лес. Да и вправе ли, прибавят они, выворачивая тему разговора наизнанку, люди театра, литературы, кино, телевидения и любого другого вида искусства рассчитывать на иммунитет от мнения тех, кто разбирается в их деле? Или их можно только расхваливать, награждать овациями, баловать, превозносить до небес и ласкать?

Я не могу опровергнуть ни одного слова этих и многих других убедительных апологий, повседневно произносимых радетелями критики. Позиций, занимаемых людьми по отношению к искусству и практике рецензирования, существует многое множество, однако ни одна из них, ни единая, не подразумевает ответа на вопрос: как тебе, критику, удается жить в мире с собой, зная, что твое озорное остроумие, тонкая проницательность и пренебрежительное суждение причинили какому-то человеку боль, от которой он плачет ночами, пока не заснет? А то и похуже: как тебе удается жить в мире с собой, сознавая, что ты обратился в человека, коему попросту наплевать на то, что он регулярно причиняет все ту же боль и страдания, повергает в уныние и лишает самоуважения людей, которые всего лишь пытаются заработать на хлеб насущный в своей сфере деятельности?

Все это слабость, слюнтяйство, а может быть, и измена кембриджскому литературному идеалу, который отстаивали великие люди, от Ливиса до Кермода, однако художественный уровень, литературные ценности, эстетическая подлинность и критическая прямота интересуют меня гораздо меньше, чем чувства других людей. Или — следует, пожалуй, добавить — мои собственные, ибо мне невыносимо чувство, что я обидел кого-то, наделал себе врагов. Да, это слабость, да, слюнтяйство, но что я могу поделать? И потому я испытал облегчение, когда Алан Корен возглавил «Лиснер» и предложил мне оставить литературные обзоры и начать писать еженедельную колонку на любую тему, какая покажется мне любопытной. Начиная с того дня я соглашаюсь отрецензировать книгу, фильм или телевизионную программу, только если редактор, который заказывает мне рецензию, понимает и принимает одно мое условие: рецензия будет положительной или, если предмет ее окажется столь ужасным, что даже у меня не сыщется для него доброго слова, ее не будет вообще. Я не проявляю такой привередливости, когда мне случается время от времени писать обзоры цифровых устройств, смартфонов и компьютерной периферии, но ведь они, как правило, представляют собой продукты деятельности скорее корпораций, чем отдельных людей. Впрочем, как только до меня дойдут сведения о том, что проектировщики камеры или создатели нового программного обеспечения расплакались, прочитав написанные мною жестокие слова, я, скорее всего, откажусь и от этих обзоров.

И прежде всего, я отказываюсь говорить хоть что-то дурное о работе друга. Пусть моя литературная честность пойдет и повесится — дружба превыше всего. Разумеется, узнав об этом, вы можете — если у вас такой склад ума — припомнить все краткие аннотации и отзывы, напечатанные на суперобложках книг, сочиненных знакомыми мне писателями, и решить, что когда я пишу: «Блестящая, душераздирающе, до колотья в боку смешная книга», то думаю, надо полагать, совсем иное: «Ужасная, жуткая, до усеру бездарная». Но наверняка вы все равно ничего не узнаете.

Одна из любимых историй Алана Корена из жизни ученого мира стала и моей любимой. Речь в ней идет об университетском доне. Многие уверяют, что им был сэр Артур Куиллер-Куч, великий и усатый старейшина эдвардианской литературы, автор детских приключенческих книжек и человек, отвечавший за букву «Q» в несравненной «Оксфордской антологии английской поэзии». Однажды ему случилось приветствовать в старшей преподавательской «Джизуса», кембриджского колледжа, где он провел к тому времени тридцать уж лет, нового действительного члена.

«Мы в восторге от того, что вы присоединились к нам, — сказал он, положив ладонь на плечо молодого человека, — однако позвольте дать вам совет. Не пытайтесь отличиться умом. Мы все им здесь отличаемся. Попробуйте отличиться добротой, хотя бы небольшой».

Как оно бывает с большинством университетских баек, слова эти приписывались самым разным людям, не исключено даже, что их вообще никто и никогда не произносил, однако итальянцы не зря говорят: «Se non é vero, é ben trovato» — «Если это и неправда, то хорошо придуманная».

Весь следующий год я сочинял для «Слушателя» еженедельную колонку. К «Татлеру» я принюхивался лишь несколько месяцев, после чего мы с Боксером расстались по взаимному согласию: сочинение каламбуров грозило повредить мой рассудок. Тем временем я продолжал отстукивать на машинке статьи для других изданий — для тех, которые об этом просили. Спрос на мою персону казался почти безграничным, и, если от меня не требовали отказа от моих личных правил по части рецензирования, все складывалось хорошо.