Еще через неделю мы сошлись в моем номере в третий раз и посмотрели, окруженные всем вином, пивом и чипсами, какие еще оставались в «Мидленде», первый эпизод «Молодняка», соавтором которого был Бен и в котором он появлялся собственной персоной.

Итак, всего за неделю наш маленький мир сотрясли два сейсмических события. Поблескивавшие, окрашенные в основные цвета кубики, из которых состоял логотип нового канала, и красочная цифра 4 словно проталкивали нас своим ровным, созданным компьютером движением в прекрасный новый мир, а когда в начальном пятиминутном эпизоде «Молодняка» Ади Эдмондсон и Вивиан протиснулись сквозь кухонную стену, мы почувствовали себя так, точно целое новое поколение протиснулось в культурную жизнь Британии и ничто уже не будет таким, как прежде.

«Молодняк» получил мгновенное признание — ровно в той же мере, в какой сериал «На природе», первые серии коего пошли в эфир лишь в середине 1983-го, не получил никакого. Рик Мейолл воспарил в мир звезд как признанный Король комиков: сыгранный им в «Молодняке» блестяще инфантильный, помешанный на Клиффе Ричарде персонаж с его нарочито проглатываемым «р» и неуправляемыми смешками окончательно утвердил репутацию, которая начала складываться во время работы Рика (на пару с Ади Эдмондсоном) в группе «Твентис Сенчури Койот» и его грандиозных появлений в шоу «Наподдай восьмидесятым».

Безумная пропасть, которая, чувствовал я, пролегла между лавовым потоком новых талантов и страдавшей запором привычной, узкой традицией, из которой я произрос, навсегда разделила две эти крайности и просуществовала уже — уверен, вы и сами это почувствовали, — время достаточно долгое. С расстояния в тридцать лет подзатянувшийся разговор о ней выглядит самопопустительством и отдает паранойей, однако это расхождение привело, и на том спасибо, к одному плодотворному разговору, состоявшемуся в баре «Мидленда» в январе 1983 года. Бен, Рик и Лайза как раз приступили к работе над второй серией «Молодняка», а мне, проведшему уже немалое время в стране «Гранады» и наглядевшемуся на студентов, которые вставали между раундами «Дуэли университетов» — совсем как я три года назад — в очередь к студийной столовой, вдруг пришло в голову, что четверка студентов — Рик, Вивиан, Нэйл и Майк — вполне могла бы участвовать в этой викторине — со смехотворными, как выразился бы журнал «Радио Таймс», последствиями. Я предложил эту идею Бену, и он с восторгом за нее ухватился. И сочинил с помощью еще нескольких человек эпизод «Бэмби», в котором персонажи «Молодняка», представлявшие команду университета Подонкус, выступали против команды «Колледжа Огней Рампы», Оксбридж, состоявшей из высокомерных, привилегированных особ, которых играли Хью, Эмма, Бен и я. Моим персонажем стал лорд Чванни, начищенный до безумного лоска джентльмен, основой которого послужил лорд Чваннингс из комикса «Бино».

У Бена могли сохраниться совершенно иные воспоминания о происхождении этого эпизода. Одна из широко известных, относящихся к сочинению комических номеров истин состоит в том, что у хорошей идеи всегда находятся десятки родителей, тогда как провальная остается сиротой. Впрочем, где бы и кем бы ни была рождена эта идея, эпизод был снят год с чем-то спустя — с Грифом Рисом Джонсом в роли Бэмби Гасконье и Мэлом Смитом в роли охранника телестудии «Гранады». Насколько я знаю, он и сейчас считается одним из самых запоминающихся эпизодов «Молодняка» — отчасти из-за его необычайно сильного и связного сюжета, отчасти по той причине, что отцеубийственная месть, которую новые радикалы совершают в нем над старыми реакционерами, сыграна и точно, и убедительно. Команду «Колледжа Огней Рампы» унижают в этой сценке и разбивают наголову в такой же полноте, в какой чувствовали себя разбитыми мы.

Я уже писал о том, что всех нас — Хью и меня в особенности — связывала по рукам и ногам стеснительность и дурацкое стремление избежать того, что, как мы считали, было сделано до нас. Но имелась ли у нас хоть какая-нибудь теория комического, флаг, который мы намеревались поднять?

Мне было совершенно ясно, что в буфетных ящиках Хью хранится набор столовых принадлежностей комедии куда более полный, чем те пластмассовые чайные ложечки и старомодные ножи с роговыми ручками, какими мог похвастаться я. Как уже было сказано, я без зависти, но и не без некоторой грусти и жалости к себе сознавал, что Хью обладает тремя чрезвычайно важными качествами комика. Он был музыкален. Мог играть на первом попавшемся инструменте и мог петь. Он владел своим телом. Будучи прирожденным спортсменом, он мог прыгать, падать, катиться по земле, танцевать и приплясывать — и все это, создавая комический эффект. У него было забавное, привлекательное клоунское лицо. Большие печальные глаза, потешный подбородок и смешная верхняя губа. А я? Я искусно владел словом, умел изображать напыщенных, наделенных властью господ и… э-э… да, собственно, и все. Мог ли я опереться только на эти качества и все-таки стать актером — или мое честное отношение к комедии запирало для меня дверь, которая ведет в мир комического? У меня не было в этом мире социальной или политической секиры, которую я мог бы отполировать до полного блеска, не было новой стилистики, которую я мог проповедовать. Я любил старомодные комические скетчи, а между тем все вроде бы складывалось так, точно у нашего мира уже не осталось времени на подобные глупости.

Меня тревожило то, что мне придется ограничиться, по преимуществу, ролью автора. Почему «тревожило»? — спросите вы. Ну, хоть и правда, конечно, что, написав нечто, человек чувствует себя фантастически хорошо, однако, пока он пишет, чувства, испытываемые им, попросту ужасны. То есть сочинительство — кошмарное как процесс и замечательное как результат — есть полная противоположность полового акта. По ходу сочинительства автору помогает продолжать его только знание, что, когда он закончит, ему будет хорошо. Я знаю, как знают все авторы, что актерская доля куда как слаще. Актеры плывут по жизни легко, их обожают, узнают, балуют, хвалят на все лады, говорят им, какие они чудесные и ах сколько энергии, духовных ресурсов и сил требуется, чтобы справляться с тяготами их работы. Ха! Да они и работают-то лишь на репетициях, на съемочной площадке или на сцене, все остальное время им дозволено просыпаться когда захочется, шалопайствовать и праздношататься сколько душа попросит. Сочинители же вечно пребывают в состоянии предэкзаменационного кризиса. Конечные сроки каркают над их головами и бьют крылами, точно воронье; продюсеры, издатели и все те же актеры донимают их требованиями одно переписать, а другое улучшить. И каждый их простой воспринимается как манкирование долгом или элементарное лентяйство. Сочинитель не имеет права и на миг вылезти из-за рабочего стола — сел за него и сиди, потому что обязан. К тому же занятие это до жути одинокое.

Нет, оно имеет и свои приятные стороны. Вы можете написать всего одну пьесу, а после бездельничать, денежки будут стекаться к вам сами, — актерам же приходится, заработка ради, полгода по восемь раз в неделю играть то, что вы накатали.

Мы с Хью были авторами-исполнителями — мы сами сочиняли сценки и сами их играли. Я не мог решить, лучшее ли доставалось нам в результате от обоих этих миров или худшее. И по сей день не могу. Очевидно, впрочем, что в рассуждении занятости это удваивало наши возможности. Все, чего мне не хватало, чтобы стать настоящим клоуном, я, как мне представлялось, компенсировал тем, что Хью называл gravitas. И похоже, очень многие верили в наличие у меня писательских способностей, хоть я до того времени и не сочинил ничего кроме «Латыни!». Ну и кое-каких текстов, написанных в соавторстве с Хью, — для «Подпольных записей» и для нескольких скетчей «На природе».

И вдруг произошли четыре события — одно за другим, но в такой быстрой последовательности, что их можно назвать одновременными, — повысивших мое уважение к себе, которое так сильно понизило все, пережитое мной в связи с «На природе».