Хью. Хорошо, давайте поговорим вместо этого о гибкости языка — о лингвистической эластичности, если угодно.

Стивен. Мне кажется, я уже говорил, что наш язык, английский…

Хью. На котором мы, судя по всему, говорим…

Стивен. В той мере, в какой мы на нем говорим, да, безусловно, определяет нас самих. Мы определяемся нашим языком — хотите определяться, пожалуйста, ради бога, валяйте.

Хью. (В камеру) Здравствуйте! Мы беседуем о языке.

Стивен. Возможно, я мог бы проиллюстрировать этот момент — по крайней мере, позвольте мне попытаться. Вопрос таков: способен ли наш язык, английский то есть, способен ли он снести демагогичность?

Хью. Демагогичность?

Стивен. Демагогичность.

Хью. А под демагогичностью вы подразумеваете?..

Стивен. Я подразумеваю демагогичность — взрывоопасное красноречие, убедительную и хлесткую риторику. Послушайте, если бы Гитлер оказался англичанином, были бы мы, в аналогичных обстоятельствах, подвигнуты, одурманены, воспламенены его зажигательными речами или лишь посмеялись бы над ним? А, а, а? Не слишком ли английский язык ироничен, чтобы стать опорой для гитлеровской манеры, не резал ли бы он наш слух просто-напросто фальшью?

Хью. (В камеру) Мы беседуем о том, что режет наш слух просто-напросто фальшью.

Стивен. Ну хорошо, хорошо, вы не будете против, если я предприму попытку дискретизации? Я этого терпеть не могу, но можно? Можно? Является ли наш язык функцией нашего британского цинизма, терпимости, сопротивления ложным эмоциям и так далее или же эти качества проистекают, безотносительно к сути дела — безотносительно — из самого языка? Это проблема курицы и яйца.

Хью. (В камеру) Мы беседуем о курицах и яйцах.

Стивен. Давайте начнем с яйца Леды: вот язык, грамматика, структура, — а вот высказывание. Послушайте, послушайте, существуют же шахматы и игра в шахматы. Отметьте разницу, отметьте, сделайте мне одолжение.

Хью. (В камеру) Теперь мы перешли к шахматам.

Стивен. Представьте себе клавиатуру рояля, восемьдесят восемь клавиш, всего восемьдесят восемь, и все же, все же, каждый день в одном только Дорсете на сотнях клавиатур создаются новые мотивы, мелодии, гармонии. Наш язык, деточка, наш язык — это сотни тысяч доступных нам слов, и одновременно, триллиарды возможных, допустимых новых идей, поэтому я могу произнести следующее предложение и питать уверенность, что в истории человеческого общения оно не прозвучало еще ни разу: «Официант, держите нос теледиктора ровнее, иначе дружественный латекс отправит мои штаны в отставку». Одно предложение, обычные слова, но они никогда еще не расставлялись в таком порядке. И все же, о, все же, каждый из нас влачит наши дни, говоря друг другу одно и то же, раз за изнуренным разом, и питается столь же клишеическими откликами на них: «Я люблю тебя», «не ходи туда», «какое ты имеешь право так говорить?», «заткнись», «есть хочу», «мне больно», «чего это ради?», «я не виноват», «помогите», «Марджори мертва». Понимаете? Вот мысль, которую безусловно можно подать к пятичасовому чаю со сливками дождливым воскресным вечером.

Хью. То есть, для вас язык — это нечто большее, чем простое средство общения?

Стивен. А, ну конечно, конечно, конечно. Язык это шлюха, любовница, жена, подруга по переписке, девица по вызовам, бесплатная увлажняющая салфетка с ароматом лимона или удобная освежающая подтирка. Язык — это дыхание Бога, роса на свежем яблоке, тихое ниспадание пыли в луче утреннего солнца, когда вы снимаете со старой книжной полки забытый томик эротического дневника; язык — это легкий запах мочи на боксерских трусах, скрип лестницы, это полузабытый день рождения детства, шипящая спичка, поднесенная к заиндевелому окну, теплое, влажное, доверчивое прикосновение протекающего подгузника, громада сгоревшего танка, испод гранитного валуна, мягкий пушок на верхней губе средиземноморской девочки, паутина на давно изношенных резиновых сапогах.

Хью. Ладно, спокойной ночи.