Все мы знаем, что в ходе последних десятилетий британская команда по перетягиванию каната добилась беспрецедентных успехов, раз за разом выигрывая чемпионаты мира, которому только и оставалось, что разевать от зависти рот. В родственных этому видах спорта – в футболе, теннисе и асинхронном плавании стилем брасс – победа от нас ускользала, но ведь если бы мы принялись хапать и прижимать к нашим мужественным грудям все подряд спортивные кубки мира, картина получилась бы нас недостойная. И все же доблесть, явленная англичанами в одном виде деятельности – наполовину спорте, наполовину игре, – оказалась неожиданностью почти для всех. В течение полувека Россия возвышалась, подобно колоссу, над шахматным миром, став и символом его, и хозяином. Как же получилось, что второй по мощи шахматной державой планеты стала Англия?

Да, за мировую корону все еще борются Карпов и Каспаров, и все-таки Англия, страна, в которой пятнадцать лет назад и гроссмейстера-то ни одного не было, теперь обладает большим их числом, чем любая другая, – за вычетом Советского Союза. Все началось с Тони Майлса, создателя удивительной «Бирмингемской защиты», теперь же у нас имеются и Найджел Шорт с Джонатаном Спилменом – шахматисты самого высокого ранга.

«Английский шахматный взрыв» – так обозначили это явление десять лет назад – стал, как говорят, результатом монументального сражения Спасского и Фишера, состоявшегося в 1972-м в Рейкьявике. Однако напрашивается вопрос: почему это сражение не распалило подобным же образом игроков американских? То, что Соединенные Штаты как шахматная держава оказались слабее Англии, представляется удивительным, – в конце концов, именно Америка получает самый цвет шахматистов-невозвращенцев, да и население ее в пять раз больше нашего. В Англии же шахматисты, как, увы, всем хорошо известно, денег получают мало, а ободрений и внимания средств массовой информации и того меньше, а между тем шахматы продолжают в ней процветать.

У меня имеется на этот счет своя теория, переоценить никчемность которой невозможно, и состоит она в том, что шахматы есть по основополагающей сути своей – театр. Я и игрой-то этой впервые заинтересовался по-настоящему, когда услышал о «винте Смыслова». Есть такой великий русский шахматист Василий Смыслов, чемпион мира, прославленный, в особенности, как мастер эндшпиля и переживший совсем недавно подобие бабьего лета. Так вот, перемещая фигуру из одного квадрата в другой, он обычно подкручивает ее, словно бы ввинчивая в поверхность доски. Другие шахматисты могут мягко опускать фигуру или агрессивно пристукивать ею, Смыслов ее ласково ввинчивает. Психологический эффект это движение создает сокрушительный. Оно выглядит таким необратимым, таким продуманным, полным такой абсолютной уверенности в себе. Каспаров нависает над доской с задумчивым выражением грозного мужа, увидев которое сразу хочется попросить у него фору в три пешки. Поза Джонатана Спилмена, сидящего за доской развалясь и расплывшись, точно благодушный осьминог, по существу своему комична, потешна без вульгарности и ставит его противника в очень невыгодное положение.

Шахматы – игра до смешного сложная. Джордж Стайнер в его великолепной книге «Белые кони Рейкьявика» утверждает, что возможных шахматных партий существует столько же, сколько имеется атомов во Вселенной. Я, со своей стороны, готов в это поверить – вести подсчеты мне недосуг. Но если это так и если принять во внимание то прискорбное обстоятельство, что рано или поздно компьютер, скорее всего, победит Каспарова (Карпов машине уже проиграл), человеческим шахматам придется продолжить их развитие, следуя законам искусства драмы. Русские с их Станиславским, Горьким, Гоголем и Чеховым числятся среди самых значительных театральных народов нашего времени; британскому театру, чтобы доказать его прославленную традицию, даже и ссылаться на славные имена не приходится.

Развитие современных шахмат обладает близким сходством с развитием стилей драматического искусства; давние, классические и романтические разграничения примерно в начале этого века быстро сменились модернистским стилем Стейница, диалектической, реалистичной манерой игры, которую можно сравнить с театральными стилями Шоу и Чехова. В счет шел уже не король, но пешки и мелкая буржуазия фигур, контролировавших центр доски. Последующая эпоха гипермодернизма отзывалась абстракцией – став почти абсурдистской в ее нежелании вникать в центральные вопросы, она предпочла сосредоточиться на напряженных отношениях, которые стоят за борьбой, происходящей вокруг центра, – скорее на самом языке шахмат, чем на его использовании. И это заставляет нас вспомнить об эпохе Н. Ф. Симпсона, Стоппарда, Беккета, Пинтера и Ионеско.

Ныне, в эру шахматного постмодернизма и постгипермодернизма, все вообще стало более двусмысленным, а маньеристы – более «мультимедийными». Что справедливо и в отношении театра – теперь у нас нет ни установившегося стиля, ни «голоса эпохи».

Если мы хотим достигнуть подлинного верховенства в шахматах, нам следует опираться на самые сильные качества нашего театра: эксцентричность, причудливость, комичность, манерность и элегантность – те качества, которые ассоциируются у нас, скажем, со Стоппардом и Оливье. Мы должны всеми силами воздерживаться от общепринятого, традиционного, прозаического и робкого. Нам нужны шахматные эквиваленты Аластера Сима, Ральфа Ричардсона, Мэгги Смит, Ноэля Кауарда, Артура Лоу и Артура Беннетта: абсолютное техническое мастерство, великодушно скрываемое.

Шахматы и впрямь похожи на жизнь, ибо люди, обладающие такими же качествами, необходимы нам во всех сферах нашего национального существования. Если Британия и способна внести что-то свое в процесс создания мира, который избавит нас от облаченных в серые костюмы любителей патовых ситуаций, так это ее задорное, обаятельное, неортодоксальное, театральное своеобразие.