Вторник только что отошел в мир иной – неоплаканным и не получившим отпущения грехов, – что, собственно, происходит со всеми вторниками, кроме того, который приходится на Масленую неделю, – ему, как я полагаю, грехи отпускаются по определению, отчего он и стал в дневнике Фрая красным днем календаря. В последние годы мой дневник работает, как то и положено дневнику всякого уважающего себя flâneur, на батарейках и ни для каких газетных рубрик оказывается не пригодным. Однако в нынешнем мире, неотличимом от парка с тематическими аттракционами, то, что потеряно на «Лазерной Горе», отыгрывается на «Гигантском Штопоре», и, хотя мой электронный органайзер может ничего о красных днях не ведать, он способен извещать меня о том, какое время показывают сейчас часы в Тиране, и разбивать мой день на пункты, образующие «Список дел». Соответственно, 21 августа помечено в нем как день, в который я вновь получу возможность вносить посильный вклад в разрастающуюся до все более грозных размеров проблему лондонского уличного движения.

Триста шестьдесят пять дней назад во втором зале городского суда, что на Боу-стрит, Лондон, меня лишили, сопровождая эту процедуру угрожающими замечаниями и суровым сопением, пятисот фунтов, водительских прав и изрядной доли самоуважения.

Для автомобилиста год – срок немалый. И в последние несколько недель, пока окончание запрета приобретало очертания более отчетливые, мне не давала покоя мысль, что водить автомобиль я, возможно, разучился.

Любимая моя машина, проведшая последний год в гараже, это седан «Вулзли 15/50»; цвет у нее темно-бордовый, а попахивает она бакелитом и исчезнувшей ныне Англией поблескивающих мостовых, облаченных в дождевики инспекторов Ярда плюс, по какой-то неправдоподобной причине, Валери Хобсон и моющего средства «Тайд». Возраст ее почти в точности равен моему – машина прошла регистрацию 23 августа 1957-го, а я появился на свет в шесть часов следующего утра, так что сегодня, отметьте себе на будущее, день моего рождения.

Такая близость наших лет породила между мной и «Вулзли» отношения почти вудуистские. Если я прибавляю в талии пару дюймов, крылья моей машины и порожки ее тоже слегка раздаются – так мне, во всяком случае, кажется. Если я начинаю вдруг без видимых причин спотыкаться и падать, объяснение состоит в том, что ее задние покрышки облысели и нуждаются в замене. А в тех редких случаях, когда мне доводится принять ванну, я, вытираясь в спальне полотенцем, выглядываю в окно и вижу внизу на улице мой старенький автомобиль, такой же чистый и поблескивающий, как я.

Пару лет назад я играл в Вест-Энде в одной пьесе и вдруг лишился голоса. Коллеги-актеры, решившие, что я перенапряг голосовые связки во время исполнения ставшей ныне легендарной «картофельной сцены», сбежались ко мне с объемистыми пузырьками витаминов и разного рода гомеопатической дребедени, однако проведенная мной быстрая проверка показала, что причиной всему – разболтавшийся соленоид, почти утративший контакт с идущими от рулевого колеса проводами. В результате у машины перестал работать клаксон. Две минуты возни с отверткой – и мы с ней вновь обрели первостатейные голоса.

Лицо мое, как может подтвердить напечатанная над этой статьей жестокая в ее правдивости фотография, украшено сломанным носом. Изучая жизненный путь моей машины, я не без трепета узнал, что красующаяся на ее капоте фирменная фигурка «Вулзли» погнулась вследствие несчастного случая, в котором участвовал доставочный фургончик магазина «Отечественные и колониальные товары» и некий библиотекарь из Давентри, а произошло это 17 января 1962 года – ровно в тот день, в который мой хобот настигла его злая судьба! Что-нибудь такие штуки да значат.

Но не мог ли целый год пренебрежения ослабить этот особый симбиоз, эту удивительную взаимозависимость и взаимопомощь? Вот чего я страшился, снова усаживаясь во вторник за руль.

Трансмиссионная система «Вулзли» требует совершения маневра, который, возможно, знаком читателям постарше, а именно двойного отжима сцепления. В нынешнем louche мире синхронизаторов коробки передач и автоматических трансмиссий такая процедура представляется допотопной, и я опасался, что за год нашей разлуки мои уши, руки и ноги могли утратить магическую соотнесенность с шестернями и дисками сцепления машины. Опасения оказались напрасными. Давняя связь наша мигом проявила себя, мы снова стали единым целым.

И все-таки есть одно обстоятельство, которое продолжает меня тревожить. Следует ли мне переделать двигатель, перевести его на неэтилированный бензин? И если я поступлю так, какие последствия будет это иметь для меня лично? Не придется ли и мне перейти на кофе без кофеина, а может быть, собственный мой двигатель претерпит изменения еще более пагубные? А ну как мой желудок утратит способность переваривать что бы то ни было, кроме безалкогольного вина? Если я откажу моей машине в возможности накачиваться этилом, позволит ли она мне упиваться хмельными напитками?

Ну да ладно, чему быть, того не миновать. Если это произойдет, мне, по крайней мере, будет проще запускать по утрам мой остывший движок.

В ноябре я получу назад и права поэтические. Суд запретил мне – пока я не избавлюсь от влияния Одена – слишком быстро переключать цезуры и притормаживать на анжамбеманах. Я больше не буду, никогда.