Если ко времени, когда эта статья покинет стены типографии, Салман Рушди все еще останется в живых, а я очень на это надеюсь, мне будет интересно услышать от него, не считает ли он себя счастливчиком по той причине, что не написал роман, действие которого разворачивается в средневековой Британии, и не покритиковал в нем Христа. Конечно, некоторые из приверженцев ислама отличаются несколько чрезмерной ревностностью в стараниях защитить доброе имя и роль своего Пророка, однако в сравнении с разобиженными христианами старой школы они выглядят просто-напросто котятками. Обезумевший магометанин может, вопя во все горло, изрешетить вас пулями, но он, по крайней мере, не сдерет с вас заживо кожу, не вытянет, и без всякой спешки, кишки и не будет при этом читать вам проповеди об очищении вашей души. Невеликое, я это хорошо понимаю, утешение для неотступно преследуемого мистера Рушди, который скорее предпочел бы жить и дальше, чем обратиться, что может произойти с ним в любую минуту, в мученика свободы артистического самовыражения, и все же мысль эта может отчасти избавить его от гнета ужасных повседневных забот. К тому же он имеет возможность беседовать со своими вооруженными телохранителями, когда ему надоедает играть с ними в лото или в буриме, о Цинне. Цинна был, если помните, римлянином, но не заговорщиком Цинной, одним из убийц Юлия Цезаря, а поэтом Цинной. И толпа решила, что он все равно заслуживает смерти. «Рвите его за плохие стихи» – таково было общественное мнение тех времен. Осмелюсь высказать предположение, что среди многочисленных мусульман, проживающих в Бредфорде, имеется кондитер по имени Салмон Рушди, не находящий себе места от страха, что его того и гляди порвут за плохие пирожные.

Я и сам собираюсь взяться на следующей неделе за роман – то есть за сочинение такового, к чтению романов я пока не готов – и теперь гадаю, какую бы тему я мог, не рискуя жизнью, избрать. Выбор, должен сказать, невелик. Однако предположение, что, отпустив несколько легкомысленных замечаний о Пророке, я подвергну смертельной опасности себя самого, моих издателей и всех достойных книготорговцев, представляется мне интересным и, по правде сказать, немного тревожным.

Невозможно недооценить масштабы того, что произошло с Салманом Рушди. Ему сейчас сорок лет. И он знает, что остаток жизни проведет приговоренным к смерти. В этом году он, скорее всего, избежит пули, надеюсь, и в следующем тоже. Но в следующие пять лет? Станет ли полиция и дальше защищать его, сочтут ли расходы, с которыми сопряжена такая защита, оправданными году в 2000-м? Для исламских фундаменталистов срока давности не существует. Они не забывают и не прощают. Все мы видели фильмы об информаторе из числа мафиози, который получает, сдав полиции своего босса, новую личность и переезжает из города в город, нигде не оседая, никогда не заводя друзей. Он заказан и спать спокойно не может. Теперь заказан Рушди, а между тем считается, что в одной только Британии сыщется не меньше тысячи желающих выполнить этот заказ и обеспечить тем самым своей душе вечное блаженство. Легко ли вам вообразить ужас человека, которого ждет впереди жизнь, полная страха? Я и вправду считаю, что «дело Рушди» – это одно из самых поразительных международных событий нынешнего десятилетия.

Мы вынуждены заново присмотреться к каждой из наших идей, которые привыкли считать вечными и неоспоримыми. Попробуйте-ка представить себе, как вы пытаетесь убедить исламского фундаменталиста в том, что Рушди имеет право на жизнь. «Он оскорбил Пророка и должен умереть», – заявляет вам фундаменталист. «А как же терпимость? – возражаете вы. – Если бы он оскорбил Христа, шум поднялся бы до небес, в “Позднем шоу” выступило бы несколько апоплексических епископов, но убивать его никто не стал бы». «Так ведь Магомет – Пророк, а Христос – нет». Вот к этому суть дела и сводится. Исламские фундаменталисты верят, что пророк существует только один и имя его – Магомет, и не желают признавать, что каждый имеет право на собственную точку зрения, и уж тем более на неправильную. «Если мы действительно правы, нелепо терпеть тех, кто не прав». Их не интересует свобода высказывания, их интересует его правильность, и привести этих людей к мысли о том, что как раз их-то точка зрения и постыдна, никакими уговорами не удастся. Мы способны увидеть разницу или думаем, что способны, однако наша вера в терпимость запрещает нам относиться к воззрениям ислама с такой же нетерпимостью, с какой ислам относится к нашим. А с другой стороны, и просто сидеть и смотреть, как убивают романиста, бездействовать лишь потому, что лезть в драку за его право сказать хоть что-то значило бы проявить нетерпимость, мы тоже не можем. Или можем?

Нам следует просто-напросто признать, как мало мы преуспели в экспорте революции, которая в течение последних двух или трех столетий урывками происходила на Западе, неся ему просвещение, терпимость и свободу, и задуматься о том, устоит ли она, пассивная по определению, перед поднявшейся на Востоке бурей страстей.

Думаю, мой роман станет рассказом о мышонке по имени Клайв и дикобразе Тимоти, о том, какие приключения они переживают в лесу. Так я хотя бы никого не обижу. Впрочем, нынешние борцы за права животных…

Нет уж, перенесу-ка я его действие в Южный Кенсингтон, так оно будет безопаснее.

Перед переездом «Слушателя» на новое место одна из сотрудниц редакции решила навести порядок в своем кабинете и обнаружила в глубине нижнего ящика стола связку бумаг. Находка эта, судя по ее виду, представляла собой авторскую рукопись никогда ранее не публиковавшегося рассказа о Шерлоке Холмсе. Усомнившись в подлинности рукописи, сотрудница попросила выдающегося шерлоковеда Стивена Фрая отредактировать текст и высказать свое мнение о его происхождении.