Что-нибудь праздничное, сказали они. Что-нибудь в тысячу слов и праздничное. Рождество же, сами понимаете, а оно требует чего-нибудь… ну, короче говоря… чего-нибудь праздничного.

Рождество – это самое подходящее время для того, чтобы сказать: Рождество – это самое подходящее время для того, чтобы сделать нечто такое, что человеку, честно говоря, следует делать постоянно. «Рождество – это время, когда нам должно подумать о людях не столь счастливых, как мы». Ага, а в июле или в апреле о них можно не думать, так, что ли? «Рождество – это время прощения». А весь остальной год мы можем вести себя как злопамятные скоты? «Рождество – время мира на земле и доброго отношения к людям». Ну а во все прочие дни вы можете купаться в воинствующей недоброжелательности, никто вам и слова не скажет. Чушь какая-то.

Я не хотел бы показаться вам старым брюзгой: дух Рождества струится по моим жилам, согревает мне сердце и уплотняет артерии в такой же целиком и полностью британской мере, в какой это происходит с любым другим жителем нашей страны одного со мной возраста и веса. Во всяком случае, я на это надеюсь. И потому, мой веселый, красноносый читатель, давайте встретим Рождество вместе, вы и я, идет? Мне хочется думать об этой маленькой колонке как о brassiére – или я хотел сказать brasserie? Собственно, и то и другое! Это колонка, которая приподнимает, разделяет и поддерживает что положено, в которой люди пьют великолепный капучино и радостно обмениваются старыми анекдотами. А самый, должно быть, старый из них – это изречение насчет того, что Рождество – время детей.

Брр! Вот что я думал о Рождестве в детстве. А также: э-хе-хе! О нестерпимое, мучительное ожидание и ужасные разочарования Рождества! (Видите, я даже не устоял перед искушением прибегнуть к диккенсовской россыпи восклицательных знаков! Веселой экземической сыпи восклицательных знаков, так бы я выразился.) Для ребенка Рождество становится первым ужасным доказательством того, что полная надежд дорога лучше, чем прибытие к месту назначения. Взрослый человек не способен вновь пережить то же ерзающее волнение, потное предвкушение и нервическое разочарование, какое испытывает ребенок, когда перед ним распахиваются картонные дверцы рождественского календаря. Один из тех, кто принадлежит к постоянно сужающемуся кругу моих знакомых, все еще предающихся половым сношениям и иным телесным тычкам и копошениям, уверял меня, что, наблюдая, как его партнерша раздевается или поднимается по лестнице навстречу плотским утехам, человек испытывает примерно такой же, как у дитяти под Рождество, покалывающий кожу трепет, однако позвольте мне усомниться в этих притязаниях и ответить на них так: белиберда, брехня и байда. На ребенка подобное ощущение насылает лишь Рождество. И опять-таки, как и в случае секса, для него все кончается печальным, пустым пониманием того, что эти штучки приятнее воображать, чем совершать, приятнее предчувствовать, чем исполнять. И понимание это становится окончательным, когда из ада вырывается, подвывая, конечный ужас Рождества. Благодарственные открытки.

В детстве вы с радостным изумлением принимаете Рождество в душу свою, а затем спрашиваете, озадаченно и удрученно: «Ну вот оно и пришло, и что мне с ним делать? Сегодня – день Рождества, но чем отличается он от других? За окошком все каким было, таким и осталось, я чувствую себя и выгляжу точно так же, как прежде. Гд е оно, Рождество? Куда ушло?» И действительно – куда? Так ведь оно если и было здесь, то только в твоем уме.

Конечно, беда состоит отчасти в том, что в празднование Рождества все в большей мере прокрадывается духовное начало. И впрямь, создается впечатление, что с каждым годом это празднование становится все более и более религиозным. И ты начинаешь жаждать возврата к коммерческим ценностям, желать, чтобы этой поре вернули часть ее былой меркантильности.

Существует рассказ о том, как святой Августин склонил короля Англии к обращению в христианскую веру, сидя с ним в огромном зале на рождественском пиру, – думаю, если бы происходившее не назвали рождественским пиром, то назвали бы святочной попойкой, короче говоря, дело было в разгар зимы, вот что самое главное. Как оно водилось в те времена, еще до изобретения сдвижных дверей на магнитных защелках, вечеринка была устроена с размахом. Огромное пламя потрескивало, окутывая бревно, огромное бревно потрескивало, окутанное пламенем, – в общем, оба они потрескивали в камине. Все веселились и бражничали. Вентиляцию обеспечивали две дыры, пробитые в стенах под противоположными краями высокого потолка.

И вдруг – «внезапно», как теперь принято выражаться, – в одну из этих дыр влетела птица, попорхала немного по залу и вылетела в другую. И король, назовем его Боддлериком, потому что, как его звали на самом деле, я не знаю, а волочь мое громоздкое тулово на второй этаж, чтобы выяснить это, ни малейшего желания не имею, да, так вот, король Боддлерик, бывший немного философом, обратился к своему облаченному в чужеземную мантию и окруженному чужеземным сиянием гостю со следующими мудрыми словами: «Воззри, о мой облаченный в чужеземную мантию и окруженный чужеземным сиянием гость! Не схожа ль и наша жизнь с жизнью сей бедной птицы? Из мрака и воющей пустоты приходим мы, внезапно ввергнутые в мир красок, тепла и света, музыки, радости и веселья, и помахиваем недолгое время озадаченными крылами нашими, но лишь затем, чтобы снова кануть в вечный холод и мрак».

Совсем неплохая, я бы сказал, аналогия. Сделала бы честь и самому Джонатану Миллеру. Однако Августин и слышать ничего такого не желал. «Нет-нет, сир, сеньор, ваше величество, – возразил он, – все как раз наоборот. Жизнь наша – лишь темный переход через сияющий поток, который есть Божья любовь. Тому же, кто познал Бога, в ней открыто окно в рай».

И тупоумный король, вместо того чтобы велеть глупому старику Августину не нести подобную дребедень, а принять еще один мех дикого меда да полюбоваться еще одной дикой пляской, возрадовался этим его словам и отдал себя в объятия Церкви со всеми ее христианскими приколами. И с тех пор на стране нашей и на каждом ее Рождестве лежит проклятие. Ибо с того несчастного дня мир со всеми его красками, теплом и светом обратился в место, где мы обязаны посылать Богу раболепные благодарственные открытки, пока не помрем. Подобно малым детям, распростершимся у ног Всемогущего Деда Мороза, мы не способны принимать дары этого мира без ощущения вины, без стыда, ужаса и заикающейся благодарности.

И теперь я скажу вам так: шел бы он, этот святой Густи, куда подальше и Боддлерика с собой прихватил. Давайте кормить бедных сейчас, потому как награда их отнюдь не в небесах, давайте стряхивать пепел на ковер, слоняться по дому в халате, дуть целый день вино и смотреть, лежа на пузе, телевизор, давайте забудем о благодарственных открытках бабушке и Богу и от души повеселимся.

Но только давайте будем делать это не в день Рождества. Давайте будем делать это каждый распроклятый день и во веки веков, аминь.