Целый уик-энд я пропотел, возясь с досками и долотом и пытаясь вспомнить преподанные мне в школе начала плотницкого дела, а когда мне позвонил друг, спросивший, чем я, черт подери, занимаюсь, я ответил: «У меня появился превосходный проигрыватель, а поставить его не на что. Рано или поздно человек должен настоять на своем и хоть что-то поставить на место».

И я был прав. Человечество столкнулось с психологическим кризисом и, похоже, даже не заметило его, а между тем этот кризис подрывает самые основы тех отношений, которые существуют между нами и нашими душами.

Когда я был молод – по-настоящему молод, очень-очень, молод до нелепости, собственно говоря, когда я был еще малышом, – мои помешавшиеся на любви ко мне родители часто фотографировали меня. В летние дни я, наслаждаясь праздничной простотой моего детства, сбрасывал с себя одежды и радостно скакал голышом по травке. В доверчивой невинности моей я махал ладошкой объективу, кувыркался и вообще наслаждался чистой, ничем не запятнанной прелестью жизни. Мои родители, подобно большинству опытных преступников, умели дожидаться своего часа. Прошли годы, я вступил в тот нескладный возраст, в котором все мы шаркаем ногами и поминутно заливаемся краской, возраст, каковой я надеюсь покинуть теперь уже в любую минуту. Я стал приглашать в мой дом друзей, научился пить вино и с ленцой беседовать о неопластицизме и особенностях германского характера, демонстрируя в этих беседах ту смесь умудренной терпимости со скромной восприимчивостью, которая и Сократа обратила бы в Джона Селвина Гуммера. И едва до гостей моих начинало доходить, что я, возможно, самый очаровательный и утонченный из всех, какие есть в нашей стране, людей одного со мной возраста и веса, как на них вдруг обрушивалась лавина фотографий, чья непристойная откровенность и интимность подробностей свалила бы с ног и самого закоснелого любителя детской порнографии. Когда человеку попадается на глаза снимок голого дитяти, делающего заднее сальто, он мигом понимает, по какой такой причине появилась на свет одежда.

Пока друзья остекленевшими глазами вглядывались в мои фотографии, в странный маленький стручок, который в те давние дни сходил у меня за детородный орган, я старался уверить их в том, что дитя, ими разглядываемое, никакого отношения ко мне не имеет. И это было правдой – биологической и психологической. С того времени в моем теле сменилась каждая клетка. Давайте сошлемся, как на модель этого существенного явления, на пишущую машинку П. Г. Вудхауза. Он купил свой «Ройял» в 1910-м и пользовался им до самой смерти. Однако оставался ли «Ройял» ко времени, когда она постигла Вудхауза, все той же пишущей машинкой? И остался ли я все тем же человеком? Топор философа острее, чем «Бритва Оккама».

Что ж, по крайней мере я избавлен от добавочных унижений, выпавших на долю тех, чьи родители прежде пользовались кинокамерами, а ныне, едва лишь хоть что-нибудь зашевелится рядом с ними, жмут на кнопки видеокамер. Би-би-си сочла «Чердачные архивы», как она именует летописи этих преступлений, пригодным для показа по телевидению материалом. Помимо ужаса чисто эстетического, который испытываешь, глядя на перенасыщенные «Кодаком» зеленым и синим цветами картинки, и помимо дешевой меланхолии, нагоняемой солнцем и улыбками, которые озаряли твою юную, давно погубленную тобою плоть, меня тревожат и создаваемые этими снимками психологические проблемы. Тысячи лет у человека имелась лишь одна возможность увидеть себя – встав перед каким-нибудь стеклом. И в этом присутствовали все преимущества «живой», так сказать, актерской игры. Подойдите к зеркалу и поднимите правую руку. Ваше отражение (если, конечно, вы не Граучо Маркс) проделает то же самое. Из зеркала на нас смотрит та же персона, какая смотрит в него. Ведь мы же хозяева наших тел, мы управляем ими. Однако со времени появления кинокамеры у нас эту независимость отняли. Вот в чем состоит один из ужасов, которые переживает человек, наблюдающий за собой на телеэкране. Ты видишь, что на лице твоем застыло странноватое выражение, но, сколько ни стараешься, стереть его не можешь. И это тяжкое, по определению, бремя тех, кто родился в эпоху кино и видеокамер. Человек, глядящий с экрана, это вовсе не тот, кто глядит на экран. У наших личностей смещен центр тяжести. Вы создаете некое «я», способное двигаться, думать, говорить и воздействовать на окружающих и окружающее, однако управлять им не можете. И этот кошмар въедается в вашу душу, разрушая ее, именно он играет важнейшую роль в объяснении невротических кризисов идентичности, столь характерных для нашего столетия.

Одно дело – некоторое число мужчин и женщин, которых Природа, по симпатичному выражению Энтони Бёрджесса, «ненароком наделила никчемной фотогеничностью» и которые сделали, мелькая на экранах телевизоров, карьеру. У них это хорошо получается, и к тому же им порядочно платят за то, что они предаются занятию, неизбежно влекущему за собой буйное помешательство. Однако подталкивать все людское сообщество к расщеплению атома человеческого «я» – дело до крайности безрассудное. А кроме того, мне, члену профсоюза английских актеров, вовсе не улыбается мысль о том, что на сцену лезет всякая шушера.