Несколько дней назад ушел на покой – к ликованию всех, кто любит театр и подвизается в нем, – один прославленный (в разумных пределах) театральный критик. Славой своей этот джентльмен был обязан, как мне представляется, скорее долголетию, нежели чему-либо другому, ибо работал он в лондонской вечерней газете, а тем из вас, кто живет вне пределов Лондона, вряд ли известна либо интересна карьера столичного журналиста.

Да, но ликование-то тут при чем? Вы, может быть, уже испугались, решив, что я вознамерился использовать несколько дюймов отведенного мне газетой пространства как оселок для оттачивания моего сугубо личного топора. Смею вас заверить, что не имею никаких, насколько я помню, персональных причин для нелюбви к этой довольно потешной персоне, являющейся «человеком театра» в такой же мере, в какой Аттила Гунн является федералистом, – как, собственно, и к любому другому представителю его жутковатой профессии.

Впрочем, личные чувства место тут все же имеют. Еще ребенком я видел по телевизору фильм «Зеленый человек» с Аластером Симом в главной роли. Любой, практически, фильм, в котором снимается этот несравненный актер, дает нам мгновения счастья настолько полного, насколько оно может быть полным в нашем подлунном мире. В этом фильме есть такая сцена: он пытается вытурить трех музыкантш из комнаты, которая нужна ему пустой, – одна из самых смешных, когда-либо запечатленных на целлулоидной пленке. Наблюдая ее, я корчился в судорогах наслаждения, и, что еще важнее, она внушила мне стремление как-то – все равно как – причаститься к миру, в котором совершаются подобные чудеса. Недавно этот фильм снова показали по телевизору. А за неделю до того он был описан в телепрограмме, предлагаемой нашему вниманию одной воскресной газетой, как «беспомощная и в конечном счете недостойная Сима демонстрация его возможностей». Ну хорошо, я вовсе не претендую на то, что мое мнение о фильме является обязательным для всех и каждого, – de gustibus и так далее, – но каков, однако же, тон этого высказывания. И до чего же он типичен для всех критических эскапад, внушающих нам недовольство критиками и отвращение к ним. Подловатое, претенциозное высокомерие выскочки, считающего, что он вправе называть артиста всего лишь по фамилии, осуждение фильма ex cathedra, холодное презрение, полное отсутствие чего-либо, хоть отдаленно напоминающего энтузиазм и любовь, – и ни единого намека на приязнь к тому, как это сделано, на удовольствие или какие бы то ни было чувства, испытываемые людьми, которые любят кино, любят комедию, драму, актерскую игру или повествование в любом его виде.

Сказав, что, если бы эти нелепые господа умели делать все то, о чем они судят, тратя на это дни своей жизни, я опустился бы до трюизма. Очевидным является и то, что последними смеются наши потомки. Кто и когда вспомнит о дрянного качества желчи, изливаемой людьми наподобие Мартина Кроппера, Майкла Коувени и Льюиса Джонса, кого сможет она вдохновить? «Ну перестань, Стивен, – могли бы сказать вы, дочитав до этого места, – не стоит обижать людей, не имея на то весомой причины». Ладно, согласен. Я тоже так думаю. Возможно, и боль, причиняемая критиками, ничего решительно не значит. Да-да, кое-кого их критические стрелы ранят, и ранят сильно, порою до слез. Как раз в минувшие выходные сэр Джон Миллс рассказывал мне о том, как он однажды сидел в своей гримерной перед зеркалом и вдруг расплакался, вспомнив, как отозвался о нем некий критик, имя которого он теперь уже напрочь забыл.

«Ах он бедненький, – возможно, скажете вы, – так его нехороший дядя обидел. А что, актерам мало платят? Если они так страдают от чьей-то ругани, пусть подыщут себе другое занятие». Быть может, оно и верно. Быть может, верно и то, что критики оказывают обществу добрую услугу, что самолюбие актеров, писателей и художников неплохо бы и поумерить, что публика нуждается в рекомендациях относительно того, как, где и когда ей лучше потратить свои деньги, вкушая плоды деятельности названных лиц, что необходимо выдерживать «стандарты».

Ну что же, все вышесказанное может составлять достойные и убедительные причины существования критиков. Дело, однако, в том, что по своей воле никто в это кошмарное ремесло не идет – кроме никчемных и обозленных отбросов общества, с которыми мы в итоге и имеем дело. Разве захочет порядочный человек потратить всю свою жизнь на составление кляуз и придирки? Да как он после этого спать-то будет ночами?

Вообразите себе картину: к райским вратам приближается критик. «Чем ты там занимался?» – спрашивает святой Петр. «Ну, – отвечает мертвая душа, – критиковал». – «Пардон?» – «Да знаете, другие что-то такое сочиняли, играли, картины писали, а я говорил об этом “беспомощно и неубедительно”, “напыщенно и тривиально”, “компетентно и приемлемо”… ну и так далее».

Полагаю, представить реакцию святого Петра вам труда не составит.

Критика подобна телесным наказаниям: ее можно считать полезной для тех, кого ей подвергают, однако перспектива получить в итоге людей, которым внушили, что избивать детей – дело самое благое, выглядит куда более страшной, чем мир, наполненный непоротыми юнцами. Возможно, «стандарты» искусства у нас и понизились, но не до уровня же стандартов критики, верно?