Следующий год начался с приятных событий. В феврале у меня появилась сестричка. Любовь, как назвали ее родители, родилась в результате кесарева сечения, что не сказалось на здоровье крохи и ее вздорном характере. Внимания к себе она требовала настоятельно, что выказывала громким ревом. Стихала только на руках. Отец с Машей измучились, но выглядели счастливыми. Над дочкой они тряслись. Мне позволили подержать на руках это крикливое чудо. Любаша восприняла это как должное. Снисходительно глянув на старшего брата, она улыбнулась, показав беззубые десны. Наблюдавшие за нами женщины, засюсюкали и попытались сестру забрать. Люба выразила несогласие громким ревом, и от нас отстали. Сестра так и уснула у меня на руках, после чего была транспортирована в кроватку.

— Чувствует родную кровь! — заключил по этому поводу отец. — Они с Сергеем и лицами схожи.

— А вот и нет! — возразила Маша.

Они заспорили; мы с Лилей слушали их и улыбались. Приятно видеть счастливых людей.

В мае появился на свет Тема — Артем Сергеевич Девойно. Извещенная телеграммой из деревни прилетела теща — помогать дочке осваивать материнскую науку. Две женщины попеременно пеленали и купали малыша. Они носили его на руках и пели ему колыбельные. Теме это нравилось. Нрав у него в отличие от тетки, оказался покладистый. Ночью сын спал, днем — тоже, а о себе напоминал, лишь, когда хотел есть или нуждался в смене пеленки. При этом кряхтел как-то по-стариковски, вызывая тем самым умиление у окружающих.

В квартире поселились запахи молока и испачканных пеленок. Удивительно, но в этой атмосфере отлично работалось. А с пеленками и подгузниками справлялась стиральная машина. В той жизни ее у меня не было. Мы с женой жили мы на съемной квартире, денег не хватало. Грязное детское белье жена сбрасывала в ванну, и я, вернувшись с работы, стирал его до двух часов ночи. Наутро, невыспавшийся, бежал в редакцию. Пару раз засыпал прямо за письменным столом.

Когда теща уехала, я получил, наконец, доступ к сыну. Носил его на руках и рассказывал сказки. Тема смотрел на меня серыми глазенками и благодарно внимал.

— Он же не понимает! — смеялась Лиля. — Маленький еще.

— Не правда! — возражал я. — Видишь, как смотрит? Он умный. В родителей пошел.

В июне Лиля защитила диплом. Государственная комиссия поставила ей «отлично». Кто бы сомневался? Во-первых, жена у меня умница, во-вторых — поэтесса, которая вот-вот вступит в Союз писателей. Члены комиссии это знали. Такими выпускниками факультет гордился. Лиля приехала домой радостная. Пересказала мне комплименты, услышанные от членов комиссии, покормила Тему, а потом взгрустнула.

— Ты что? — удивился я.

— Эти стихи написал ты…

— Мы с тобой, — возразил я. — Как и это, — я взял со стола номер «Нового мира». — Без тебя я бы не пробился. У нас с тобой все общее — даже сын.

Лиля засмеялась. Тема тоже заулыбался и выпустил молочный пузырь.

Роман «Сержант — князь» «Новый мир» опубликовал в мае. Наровчатов подстраховался и провернул две хитрые комбинации. Для начала он направил роман для одобрения в Главное политическое управление Советской Армии и Военно-Морского флота. Ведь в нем резвился сержант-десантник. В ГлавПУРе роман согласовали без вопросов. Главный герой вел себя в прошлом как надлежит советскому военнослужащему и комсомольцу. В тексте это подавалось с долей иронии, но в ведомстве Епишева ее не заметили. Интеллект не являлся сильной стороной политруков. После ГлавПУРа Наровчатов отдал роман в Главлит. Там было прицепились к подробному описанию тактико-технических характеристик советского оружия. Этот элемент был введен мной осознанно. В моем времени пацаны, как подростки, так и убеленные сединами, будут глотать эти куски, пуская слюни. Главлиту Наровчатов предъявил одобрение армии, и тот увял. Военные знали, что ничего секретного в моих описаниях нет. Это оружие поставлялось на экспорт в десятки стран, и его характеристик разве что на заборах не писали.

Еще роману предпослали предисловие. Написал его сам Рыбаков. Похвалив автора за отменное знание средневековой Руси — еще бы! по вашим книгам, Борис Александрович учили! — он заметил, что сюжет романа — фантазия. Исправить прошлое — увлекательная идея. Однако история не знает сослагательного наклонения. «Вместе с тем такие книги полезны, — заключил Борис Александрович. — Они пробуждают у советских граждан интерес к прошлому».

Предисловие не помогло — роман вызвал споры. Слишком необычным для этого времени выглядел сюжет. Критики упрекали автора за легковесный подход. Советовали учиться у классиков: Шолохова, Алексея Толстого, который Николаевич, Тынянова и других. Критикам возразил Пикуль. Валентина Саввича самого за легковесность долбали. В спор вмешалась «Литературная газета». Автора романа пригласили к разговору. В беседе с критиком он выказал свое видение будущего исторической литературы. Если кратко, то звучало оно так: о прошлом нельзя писать скучно. Исторический роман должен пробуждать у читателей интерес и гордость за свою страну.

Возразить против этого было трудно, и критики увяли. Публикация в «Новом мире» и интервью в «Литературке» вывели меня в первый ряд писателей — тех, чье имя на слуху. Но куда больше радовала реакция читателей. В библиотеках за журналом записывались в очередь, в «Молодой гвардии» готовили книгу. Я получил предложение и от «Роман-газеты». На «Мосфильме», как сообщил Меньшов, планировали экранизацию романа. Владимир Валентинович при встрече со мной лучился. Съемки «Экстрасенса» прошли успешно. Киношники выезжали за границу, что для них — праздник. Возможность посмотреть мир, да и командировочные в валюте… На студии просмотрели рабочий материал. Как сообщил Меньшов, остались довольны. Режиссер работал над монтажом, премьера фильма ожидалась осенью.

Из Германии пришли добрые вести: сказку приняли. В феврале Минск прилетел переводчик. Звали его Гельмут Штайн. Русским Штайн владел в совершенстве. Не удивительно: мать Гельмута происходила из эмигрантов. В 1918 году ее родители уехали из России. Дочь они воспитали в любви к Родине, та перенесла это на сына. С пяти лет Гельмут читал Пушкина в оригинале. В Минск он прилетел скорее из любопытства, чем по работе — в моих пояснениях нужды не было. Поселился Штайн в гостинице «Юбилейная», где мы и встретились.

— Откуда вы знаете немецкую школу? — поинтересовался Гельмут. — Для писателя из СССР это странно.

— Общался с немецкими учениками, — соврал я. — Приезжали в Минск на «поездах дружбы».

А что, было. Даже Ангела Меркель, будучи школьницей, ездила в СССР. В поощрение за успехи в русском языке.

Переводчик кивнул. Поезда, ясен пень, отправлялись из ГДР, но школы-то одинаковые. Откуда знаю? В той жизни мои друзья-немцы любили вспоминать детство. Происходило это за рюмкой шнапса или кружкой пива. Немцы — нация сентиментальная. Они говорили, а я слушал…

— Я переводил русских писателей, — продолжил Гельмут, — но ни с кем не работалось так легко. Текст ясный, трудных мест почти нет.

Ну, так для Германии писано. Лилю я особо предупредил: без заковыристых метафор! И переводчику легче и читателю понятнее.

В Минске Гельмут не задержался. Нагрузившись сувенирами, отбыл во Франкфурт. На прощание мы выпили по рюмке бурякового, закусили салом — и то и другое привело Гельмута в восторг — и я проводил гостя в аэропорт. К маю сказку сдали в набор. Летом роман «Курт — маленький маг» вышел из типографии. Об этом сообщил Циммерман, позвонив мне по телефону. Говорил с восторгом. Первоначально тираж книги определи в 10 000 экземпляров. В последний миг его увеличили втрое — сказалось мнение переводчика. Но и эти тысячи разлетелись в считанные дни. В книжных магазинах стояли очереди, типографии работали на полную силу. Новинкой заинтересовались за рубежом. S. Fischer Verlag вело переговоры с голландцами. На горизонте маячили англичане.

— Герр Девойно! — умоляющим тоном попросил Циммерман. — Очень нужно продолжение. Пожалуйста!

— Условия? — поинтересовался я.

— Тридцать процентов! Более того, мы готовы пересмотреть прежний договор в сторону увеличения вашей доли.

Кто б сомневался? При большом тираже себестоимость экземпляра снижается в арифметической прогрессии. Знай, подсчитывай прибыль! Почему бы не отстегнуть курочке, несущей золотые яйца?

— Сделаю, — пообещал я. — К Новому году

— Я могу надеяться?

— Можете, — заверил я.

— Жду вас на выставке, — сказал Циммерман. — С ВААП я поговорю.

ВААП нарисовался сам. Мне позвонили из Москвы и попросили прибыть. Настоятельно. Я вылетел в столицу. Панкин встретил меня хмуро.

— Знаешь, каким тиражом вышла в Германии твоя сказка? — спросил, кивнув мне на стул. — Полмиллиона экземпляров! Данные на начало сентября.

— Это же замечательно!

— Как сказать… — Панкин побарабанил пальцами по столу. — Вот что, Сергей. Твою долю гонорара издательство переводит в немецкий банк. Хотя принято — во Внешторг. Обычно мы закрываем на это глаза. Немного валюты на подарки родным… Но в твоем случае — сотни тысяч марок. Не за горами миллион. Там, — он указал пальцем вверх, — этого не поймут. Тебя сделают не выездным, и ты не сможешь воспользоваться этими деньгами. Так что совет: переводи марки во Внешторгбанк.

Ага, сейчас! Взамен мне выдадут гору чеков. И что дальше? Затариваться в «Березках»? Мне не нужно столько тряпья. Ну, куплю «Волгу» — себе и отцу, одежду и прочие ништяки родственникам. А дальше? Спекулировать дефицитом? Уголовная статья. Да и зачем? Советских денег у меня завались.

— Эти марки, Борис Дмитриевич, пойдут на благое дело.

— Перечислишь в Фонд мира? — оживился он.

Еще чего! Нет, Фонд — организация полезная. Но одно из направлений его деятельности — возведение памятников советским воинам за рубежом. Тех, которые будут сносить.

— У меня другой план.

— Поделись! — потребовал он.

Я рассказал.

— М-да, — качнул он головой. — Идея благородная, ничего не скажу. Но могут не понять.

— Это отчего? — возразил я. — Три года назад за рубежом создан Фонд Солженицына. Туда поступают гонорары за книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Средства Фонда используются для помощи политическим заключенным в СССР и их семьям. Якобы. На самом деле — для вскармливания диссидентов, проще говоря, врагов. Моя сказка, как и «Архипелаг», издана за границей. Но гонорар за нее пойдет тем, кто защищал Родину, а не ее врагам. Это заставит прогрессивное человечество за рубежом сделать выводы в отношении Солженицына и проводимой им против СССР кампании. Проще говоря, мы макнем его мордой в грязь. Считаю это политически правильным.

— Хм! — он внимательно посмотрел на меня. — Ты необычный парень, Сергей. Но не все так просто. Солженицын в за рубежом в почете. Он боевой офицер, воевал. А затем подвергся политическим репрессиям.

— Не он один. Многим пришлось хуже. Рокоссовскому выбили зубы, ломали ребра, били молотком по пальцам ног. Мерецкову ссали на голову. Палачи из НКВД пытали генерала Горбатова… У этих офицеров было куда больше причин затаить злобу против СССР. Но они переступили через обиду и отважно сражались. Как тысячи других. В этой связи вопрос: кто из пострадавших от репрессий патриот, а кто — гнида болотная?

— Однако! — покачал Панкин головой. — Умно. И как там, — он вновь указал пальцем наверх, — до этого не додумались?

Как, как…. В том времени в СССР ходил популярный анекдот. Сообщение радио: «Сегодня в девять часов утра, после тяжелой и продолжительной болезни, не приходя в сознание… приступило к работе Политбюро ЦК КПСС».

— Помощь нужна? — спросил Панкин.

— Да, — сказал я. — Было неплохо получить от вас письмо с одобрением инициативы.

— Будет! — пообещал. — Но вначале напиши заявление на мое имя. Сообщи в нем, что собираешься сделать с марками.

Я кивнул. Мне протянули листок бумаги и продиктовали текст. Я внес в него маленькую правку. Вместо «гонорары, полученные за рубежом», вписал: «в Германии». Панкин не обратил на это внимания. Не придал значения. Вот и ладно. Гонорар за проданные в Германии книги я отдам. Он изначально предназначался для этой цели. Но подушку безопасности оставлю. Хрен знает, как все повернется. О том, что сказка планируется к изданию в других странах, Панкин не знает. И не будет знать.

— В Германию полетишь один, — сказал Панкин, спрятав заявление в ящик стола. — В этот раз делегации не будет. Заграничный паспорт у тебя есть, с визой поможем.

Я поблагодарил. Все ясно. Не подмахни я это заявление, хрен бы мне был, а не поездка. Мой знакомый в том времени говорил: «Бумага не палка, но опереться на нее можно». Заявление — индульгенция для Панкина. Случись что, он его предъявит и сделает большие глаза. «Девойно ехал, чтобы перевести деньги в Союз. Знать не знаю, почему сбежал. Вот же, гад!»

Сбегать я не собирался. У меня в Минске жена и сын. В своем времени я читал байки о заграничных поездках в СССР. Дескать, выпускали группами и под контролем искусствоведов в штатском. Отчасти так. Но… Высоцкий к Марине Влади летал в сопровождении КГБ? В одиночку из СССР выезжали дипломаты, специалисты по внешней торговле, деятели искусства и многие другие. Невозможно проконтроливать всех. Поэтому поступали так. Человек съездил за границу и вернулся без проблем, значит, надежный. Дома остается семья — не убежит. Бывал за границей неоднократно — совсем наш. Главное, не болтать лишнего по возвращению. Как сладко живут на загнивающем Западе, и сколько у них сортов колбасы в магазинах…

В этот раз в Шереметьево меня досмотрели. Ничего лишнего не нашли. Нет, икра была — две маленькие баночки. Водка — одна бутылка, коньяк «Двин» — одна. Все по нормам. А зачем мне контрабанда? У меня в Германии счет в банке.

В аэропорту Франкфурта меня встретил сам Циммерман.

— Сувенир из загадочной России! — сказал я, вручая ему пакет с коньяком и икрой.

— Любите вы пошутите, Серж! — рассмеялся он. — Хотя ваш коньяк хорош. Я поверил, что его пил Черчилль.

— Мне нужно верить, — заметил я. — Я честный.

Циммерман заулыбался и потащил меня к машине. По пути я рассказал о своей идее.

— Вы — гений, Серж! — отреагировал Циммерман. — Никто из писателей не додумался отдать гонорар на доброе дело. И какой гонорар! Теперь немец, покупая книгу, будет знать, что жертвует на доброе дело. Вы знаете немецкую душу, — он погрозил мне пальцем. — Коллосаль! Продажи возрастут в разы.

«Только автору от этого ни горячо, ни холодно, — подумал я, — денег он не увидит». Вслух этого я говорить не стал. У Циммермана свои интересы, у меня — свои.

— Вы не правы, — возразил я, — насчет «не додумался». Есть прецедент: Солженицын и его «Архипелаг».

— Это политика, — он пренебрежительно скривился. — Никто не знает, как пополняется этот фонд и как он расходуется. У нас будет прозрачно. В любой миг предоставим отчет и банковские документы. — Кстати, — Циммерман вручил мне чековую книжку. — Пока фонд не создан, купите себе чего-нибудь. Счет в вашем распоряжении.

— Данке! — поблагодарил я.

Бросив вещи в гостинице, я отправился к Байеру. Он ждал. Перед отъездом я позвонил ему из Минска, затем — из номера.

— Комплимент из Минска! — сказал я, вручая ему пакет.

— Благодарю! — сказал он, рассмотрев подарок. — Чувствуется, что вы русский. Водка и икра.

— Предпочитаете свиную рульку?

— Что вы! — засмеялся он. — В моем возрасте жирное есть вредно. У меня к вам просьба. Не могли бы подписать книги внучке? Она поклонница вашего таланта. Узнав, что прилетаете, рвалась познакомиться. Еле отговорил.

— Давайте! — сказал я, доставая ручку.

Байер достал из-под прилавка «Экстрасенса» и «Курта». Я спросил имя внучки и подписал обе книги — сначала по-русски, затем по-немецки.

— Гут! — сказал Байер, прочитав. — Она будет в восторге. Еще никто в Германии не имеет автографа Девойно. Так что она первая. Подружки умрут от зависти.

— Завтра у меня автограф-сессия на выставке, — сказал я. — Начало в десять часов. Пусть приходят.

Байер кивнул и спрятал книги.

— По телефону сказали, что хотите поговорить. О чем?

— О деле.

— Каком?

— Я предлагаю вам возглавить благотворительный проект.

— Хм! — пожевал он губами. — А подробно?

— Вы специалист по производству средств реабилитации для инвалидов. Изготавливаете костыли, коляски, протезы. Я хочу организовать подобное производство в Минске. Немецкое оборудование и, на первых порах, материалы. Затем, надеюсь, станем выпускать свои. Нужно подобрать номенклатуру оборудования, обучить специалистов из СССР и организовать поставки.

— Кто будет за это платить?

— Я.

— Вы так богаты?

— Мои книги хорошо продаются. На банковском счету — около семисот тысяч марок. К новому году будет миллион.

— Это хорошие деньги, — кивнул он. — Но их мало. Сколько у вас инвалидов?

— Точную цифру не знаю, но многие тысячи.

— Тем более, — сказал Байер. — Протез не массовое производство, поэтому дорог. Много ручного труда. Вашей фрау его подгоняли?

— Да, — сказал я. — Но совсем немного. Мастер легко справился. Она в восторге. Протез легкий и удобный. Она стала больше ходить. Именно это навело меня мысль изготавливать протезы по немецкой технологии.

— А что заставляет вас за это платить?

Взгляд Байера стал пронзительным. Не прост старичок, ох, не прост. Врать нельзя.

— Гражданину СССР нельзя иметь счет за границей, тем более с такой суммой. Мне уже предложили перечислить марки в советский банк. Их направят в бюджет, затем потратят на закупку какого-нибудь тряпья. Пусть лучше — на благое дело.

Он кивнул.

— Рад, что вы откровенны со мной. У вас кто-нибудь воевал?

— Отец. Дошел до Кенигсберга, где был тяжело ранен. К счастью, не инвалид.

— Что ж, герр Девойно, — сказал Байер, — мне нравится ваш проект. Предлагаю обсудить детали за кружкой пива.

— Не откажусь, — поддержал я.

На следующий день я понял, как живется популярным артистам. За автографом писателя Девойно явилась толпа. Хвост очереди струился по залу, выползал из дверей и терялся на площади. Если бы не охрана, меня бы смели. Охранники регулировали движение и не позволяли читателям задерживаться у стола, где сидел автор. Я работал как автомат.

— Наме?

— Лизхен.

«Лизхен от автора». Подпись.

— Наме?

— Фриц.

«Фрицу…»

Через пару часов у меня стала отваливаться рука. Ситуацию спас Циммерман, выглянув из кабинета.

— Майн либен дамен унд херен! — обратился он к читателям. — Герр Девойно устал. Столько желающих… — он провел вдоль очереди рукой. — Позвольте нашему уважаемому гостю передохнуть и пообедать. После этого он продолжит.

К моему удивлению, очередь не взроптала. Никто не крикнул: «Да что это такое? Я тут два часа стоял!» Немцы дисциплинированно разошлись. Я нырнул в кабинет к Циммерману.

— Зачем вы это устроили? — набросился на редактора внутри. — Вы, что, объявление по телевидению давали?

— Нет, — покачал он головой. — О вашей автограф-сессии было сообщено наряду с прочими мероприятиями. Но люди узнали и пришли. Это слава, герр Девойно. Так что примите ее как должное. Тем более что это идет на пользу продажам. Автограф-сессию снимали журналисты, завтра это появится в газетах. Все как нельзя лучше. Идемте в ресторан! Я приглашаю.

За обедом к нам присоединился Байер. Вчера я пообещал свести его с Цимеррманом. Попросил отыскать нас на ярмарке. Он и отыскал. Заглянув в ресторан, Байер направился к нашему столику. Я представил его Циммерману.

— Так вы и есть тот врач, с которым наш гость создает фонд? — обрадовался редактор. — Присаживайтесь, герр Байер! Нам есть, что обсудить.

К моему удивлению разговор не затянулся. К концу обеда мы обо всем договорились. Благотворительный фонд «Дина» (название предложил я) возглавил попечительский совет из трех человек: меня, Циммермана и Байера. Последнего избрали председателем совета — единогласно. Кандидатуру предложил я, Циммерман кивнул. Байер заулыбался и расправил плечи.

— Завтра в одиннадцать пресс-конференция, — сказал Циммерман. — На ней объявим о создании фонда. Вас, герр Байер, прошу присутствовать.

— Натюрлих! — кивнул врач…

Его выступление на конференции сломало ход разговора. Журналисты явились в пресс-холл, чтобы поговорить с модным писателем. Расспросить о книге, поинтересоваться планами. Но Циммерман решил вначале объявить о фонде. Затем дал слово Байеру.

— Было время, когда мы с русскими смотрели друг на друга сквозь прорезь прицела, — сказал тот. — Это были страшные годы. Миллионы погибших, разрушенные города… Русские солдаты, в помощь которым мы создаем фонд, сражались за свою Родину. Не они напали на нас, а мы — на них. В той войне они победили. Но, войдя в Германию, не стали мстить, хотя имели на это право. Они кормили гражданское население и давали ему работу. Я провел в русском плену восемь лет. Меня не били и не унижали, как и других немецких солдат. От нас требовали лишь восстановить нами же разрушенное. Когда мы сделали это, нас отпустили. Я до сих пор помню русских женщин, приходивших к лагерю и приносивших нам хлеб. У многих из них на войне погибли мужья и дети. Но они не испытывали к нам злобы. Наоборот, помогали нам выжить. Теперь мы можем вернуть русским долг. Я призываю всех честных немцев внести свой вклад в дело помощи инвалидам в СССР. Со своей стороны обязуюсь перечислить в фонд «Дина» пятьдесят тысяч марок.

Я едва усидел. Ну, дед! А я думал, что он любви к делу.

— Издательство, в свою очередь, перечислит полмиллиона, — подхватил Циммерман. — Разумеется, частями, по мере продажи книги. Герр Девойно передает в фонд все полученные за нее гонорары. Это около миллиона марок. В дальнейшем сумма возрастет. Могу заверить, что средства фонда будут потрачены строго на уставные цели. Мы будем публиковать отчеты. Желающим предоставим копии банковских документов. Призываю всех честных немцев присоединиться к нашему начинанию.

Новость взбудоражила журналистов, посыпались вопросы. О книге забыли. Лишь один журналист поинтересовался продолжением «Курта». Я сообщил, что оно непременно будет, и получил благодарный кивок. Остальная аудитория спрашивала о фонде. Почему его так назвали? Я рассказал. История русской медсестры, которой немецкий врач сделал протез, аудитории понравилась. Как и тот факт, что большинство голосов в правлении фонда будет принадлежать немцам. Именно они будут решать, как тратить средства. В зале установилась доброжелательная атмосфера. Так продолжалось с полчаса, пока не вылезла эта паскуда. Она только встала, как я почуял тревогу.

— Сусанна Кляйн, — представилась носатая брюнетка. — Корреспондент газеты «Зюддойче цайтунг».

— Очень приятно, — сказал я. — Как поживает герр Бильдерлинг?

Лица журналистов украсили усмешки. Прошлогоднюю пресс-конференцию не забыли.

— Спасибо, хорошо, — сказала Кляйн. — Сразу предупреждаю, я не собираюсь приближаться к вам, герр Девойно. Меня вы не загипнотизируете. Я не хочу крутить головой.

— Зря, — сказал я. — Вашему коллеге понравилось.

Аудитория засмеялась. Брюнетка зло зыркнула.

— Я, как и мой коллега, придерживаюсь мнения, что вы, герр Девойно, проект КГБ. Книги, что выходят в Германии под вашим именем, написали там. Поэтому они так популярны.

— Я передам «кей джи би» ваш комплимент, — кивнул я. — Там оценят. Можете рассчитывать на лучшее место на нарах. Плюс дополнительный сухарь к ужину.

Шутка на грани фола, но аудитория ее оценила. Журналисты заулыбались.

— Вы мне угрожаете? — вскинулась девица.

— Завидую. Мне такого не перепадет.

В зале захохотали. Журналистское сообщество корпоративное. За коллегу, преследуемого властью, горячо вступится. Но над глупостью посмеются. Кляйн топнула ногой.

— Я знаю, что вы мастер вести дискуссию, герр Девойно. Вас этому хорошо обучили. Но я продолжу. Почему я придерживаюсь мнения, что вы проект КГБ? Три года назад СССР выслал писателя Солженицына. На Западе он создал фонд, куда поступают гонорары от издания книги «Архипелаг ГУЛАГ». Эти средства идут в помощь советским гражданам, пострадавшим от политических репрессий. Это удар по имиджу СССР. Не удивительно, что там встревожились. И вот появляетесь вы. Публикуете книгу, которая завоевывает сердца немецких читателей. Создаете фонд, куда направляете гонорары от своих книг. Но Солженицын отказался от гонораров за «Ахипелаг», поскольку написал эту книгу на основе писем и рассказов бывших заключенных. Поэтому счел себя не вправе пользоваться этими деньгами. Вы же утверждаете, что писали сами. Я ни за что не поверю, что автор, положивший много труда на сочинение книги, с легкостью отдаст гонорар в какой-то мутный фонд. Который, по моему мнению, создан с одной целью — дискредитировать Соженицына и его борьбу против тоталитаризма в России.

Девица окинула притихший зал победным взором и села. Млять! Умная, стерва! И что ответить? А надо. Вон как на меня смотрят.

— Во-первых, фрау…

— Фройлян! — поправила журналистка.

— Фройлян Кляйн, ситуация, когда советский писатель жертвует крупные суммы на благотворительные нужды, не редкость. В качестве примера могу привести Шолохова, который свою Нобелевскую премию отдал на строительство школы в станице Вешенская.

— Неудачный пример! — вскочила девица. — Шолохов не писал «Тихий дон». Он его украл.

— Так считает герр Солженицын и подобные ему. Почему, понятно. Их жалкая писанина не идет в сравнение с прозой Шолохова. Насчет «Тихого дона» Шведской академией наук было проведено специальное исследование. Оно убедительно доказало авторство Шолохова. Кстати, еще в 30-е годы в СССР специальная комиссия, созданная правительством, разбирала донос, в котором утверждалось, что Шолохов украл рукопись у покойного писателя Крюкова. Комиссия пришла к аналогичному выводу. Тему закрыли. И вот сейчас вытащили это грязное белье. Почему, ясно. Солженицын использует любой повод для очернения СССР.

— У него на это есть основания! В России он подвергся репрессиям.

— Как и тысячи других, фройлян. В истории моей страны есть черные страницы. Как, впрочем, и в Германии. Здесь тоже существовали лагеря, куда помещали противников режима.

— Послевоенная Германия это осудила!

— Как и моя страна. После смерти Сталина начался пересмотр дел осужденных по политическим мотивом. Подавляющее большинство их реабилитировали. Как и Солженицына.

— Но он перенес тяжелейшие страдания! Когда я читала «Архипелаг», то, не могла сдержать слез.

— Читатели моих книг, фройлян, говорили мне то же.

— Как можно сравнивать?

— Почему нельзя? Вы сами сказали, что «Курт» — ответ Солженицыну. Моя книга — сказка. Следовательно, и «Архипелаг» — тоже.

Аудитория оживилась.

— Солженицын написал «Архипелаг» на основе воспоминаний заключенных!

— В моей стране есть поговорка, фройлян. Она звучит так: «Никто так не врет, как очевидец». Ни один серьезный историк не воспринимает воспоминания как вызывающий доверия источник. Мемуаристам свойственно преувеличивать события и приукрашивать свое участие в них. Обратимся к биографии Солженицына. Его осудили за критику Сталина в письмах к другу. Сегодня это кажется дикостью. Но вспомним обстоятельства того времени. Шла война — тяжелая и кровопролитная. Офицер действующей армии в письме осуждает главнокомандующего. В реалиях того времени — вопиющая нелояльность, от которой до измены один шаг. Хочу обратиться к аудитории. Есть здесь люди, служившие в рядах Вермахта в войну?

— Я! — поднял руку немолодой журналист. — Правда, не воевал. Не успел — американцы наступали быстро. Нас захватили врасплох.

— Но нравы и обычаи того времени знаете?

Немец кивнул.

— Что стало бы с немецким офицером, выскажи он в письме критику в адрес Адольфа Гитлера?

— Штрафной батальон, — ответил журналист, подумав. — Это в лучшем случае. В худшем…

Он вытянул руку и изобразил, как нажимает на спуск пистолета.

— Вот так, майн либен дамен унд херен. Разве Солженицын не знал, что письма военнослужащих просматривает цензура? Знал. Но апломб, который ему свойственен, заставил забыть об опасности. Солженицын считает себя мессией, призванной спасти мир. Это его право. Кто мы, чтобы судить этого великого человека?

По аудитории пробежал смешок.

— А теперь вернемся к его биографии. Солженицына не направили в штрафной батальон. К слову, максимальный срок пребывания в нем в СССР был установлен в три месяца. Штрафник, получивший ранение, освобождался от наказания. А вот в Вермахте было не так. В штрафники оправляли бессрочно, по ранению не освобождали. Это штрих к так называемому «бесчеловечному» советскому режиму, который клеймит «Архипелаг». Пойдем дальше. Наказание Солженицын отбывал в привилегированных условиях так называемой «шарашки». То есть занимался научными исследованиями. Но там он поругался с начальством, которое, по его мнению, не ценило столь ценного работника. В результате был отправлен в обычный лагерь, где заболел раком. И вот этого, с точки зрения советской власти, врага стали лечить и вылечили. Поступили бы так в нацистской Германии?

Я обвел аудиторию взглядом. Ответом было молчание.

— После отбытия заключения Солженицын работал учителем в школе. Врага государства допустили учить детей! Как же так? Наверное, не все в СССР было так плохо. Затем Солженицына освободили от наказания, а впоследствии реабилитировали. Он пишет повесть «Один день Ивана Денисовича» о лагерных временах. Ее принимают к публикации в ведущем журнале страны, а потом и вовсе выдвигают автора на получение Ленинской премии — самой почетной в СССР. Скажу больше: получи Солженицын эту премию, мы бы имели в его лице горячего защитника советской власти. Но вышло иначе. Солженицын обиделся. В результате — «Архипелаг ГУЛАГ».

Я сделал паузу. Закончим.

— В какой-то мере вы правы, фройлян. Мой фонд — ответ Солженицыну. Я считаю, что он, как солдат, должен был позаботиться о камрадах. О тех, с кем ходил в бой, делил последний сухарь и глоток водки. И кому не повезло сохранить руки или ноги после тяжелого ранения. Солженицын выбрал иной путь. Раз так случилось, то я его заменю. Почему, спросите вы? Мой отец воевал. Сначала — в партизанском отряде. После освобождения Белоруссии был призван в Красную Армию. Дошел до Кенигсберга, где был тяжело ранен. Нет, он не инвалид. Но есть тысячи других, которым повезло меньше. В СССР их ценят и уважают. Лечат, делают протезы за счет государства. Но они хуже немецких. В этом отношении мы отстаем от Германии. Разумеется, я мог бы обратиться с письмом к правительству, указав на этот факт. Думаю, меня бы поняли. Но государственная машина крутится медленно, а время уходит. И я буду счастлив, если смогу облегчить нашим ветеранам их последние годы. У меня все.

Некоторое время в зале стояла тишина. Затем раздались хлопки. Я скосил взгляд. Немолодой корреспондент, встав, бил в ладоши. Его поддержали — сначала робко, а потом все живее. Через мгновение аплодировала вся аудитория — стоя. Среди хлопающих я, к своему удивлению, разглядел и Кляйн. Нет, немцы — все же странная нация. Или я плохо ее знаю?