Глава XI. БОЛЬШОЙ СОВЕТ

Лальмант сразу же вручил Марку-Антуану запечатанное письмо от Барраса. Оно подтверждало для Камиля Лебеля инструкции сохранять дружественные отношения со Светлейшей, но указывало, что теперь было бы желательно намекнуть венецианцам, что под бархатной перчаткой скрыта железная рука. Баррас предлагал потребовать изгнания с венецианской территории бывшего графа де Прованс, который нынче именовал себя Людовиком XVIII. Гостеприимство, проявленное по отношению к нему Светлейшей, могло истолковываться как враждебное к Франции с тех пор, как в Вероне, которую он превратил во второй Кобленц, так называемый король Людовик XVIII стал активно плести интриги против Французской Республики. Баррас только выжидает, когда его взгляды будут разделять в правительстве, которое по-прежнему не решается замутить ту спокойную поверхность, какую Венеция представляет собой сейчас.

Марк-Антуан забеспокоился. Верность своему королю, которую он должен соблюдать как его верноподданный, заставляла испытывать мучения при мысли об этом несчастном правителе, который колесил из одного государства Европы в другое, пока не был принят здесь, и о том, что он вновь будет изгнан в эти бесконечные скитания.

В молчании он сложил и спрятал в конверт письмо и только тут заметил угрюмость, с которой облокотившийся на стол Лальмант наблюдал за ним.

— Здесь ничего нет для вас, Лальмант, — сказал он, отвечая на пытливый взгляд.

— Ах! — зашевелился посол. — Тогда у меня, пожалуй, найдется кое-что для вас.

Лальмант сразу стал строгим и официальным.

— Мне доложили, что, как было подслушано, посол Британии извещен о намерениях Бонапарта по поводу союза с Венецией.

Более всего в этом заявлении Марка-Антуана потрясла очевидная тщательность шпионской организации Лальманта.

— Вы говорили, что он глупец.

— Это вопрос не его ума, а его информированности. Как вы знаете, то, что он сказал, оказалось правдой. Можете ли вы объяснить, как он добрался до этого? Тон Лальманта стал жестким. Он бросал вызов. Пауза Марка-Антуана, улыбнувшегося в ответ, не выдала его секундного замешательства.

— Очень просто. Я рассказал ему.

Лальмант мог ожидать любого ответа, но только не этого. Он был обескуражен подтверждением того, что подозревал против собственной воли. От изумления его широкое крестьянское лицо побелело.

— Вы ему рассказали?

— Это было темой моего визита к нему. Разве я не упоминал об этом?

— Конечно, нет! Лальмант вспылил, но тотчас овладел собой, и из его поведения было видно, что его недоверие рассеялось. — Вы расскажете мне, с какими намерениями?

— Разве это не ясно? Чтобы он мог повторить их и таким образом успокоить тревоги венецианцев, что оставит их бездеятельными.

Прищурившись, Лальмант рассматривал его через стол. Потом он предпринял, как он полагал, решающий ход.

— Тогда почему, если вы придерживались такого мнения, вы инструктировали меня, чтобы я держал в тайне предложение Бонапарта? — с горячностью потребовал он. « Ответьте мне на это, Лебель!

— Что такое? — глаза Марка-Антуана посуровели. — Ладно, лучше я отвечу и уничтожу какие бы то ни было причуды в вашей голове. Но — боже мой! — ведь смысл очевиден даже для тупиц.

Он оперся руками о стол и наклонился к послу.

— Вы действительно неспособны постичь, что одно дело — формальное предложение, которое предположительно может быть принято, а совсем другое — извлечь такую выгоду, которую можно получить от распространения ни к чему не обязывающего слуха с тем же эффектом. Вижу, вы теперь понимаете. Что ж, это успокаивает. Я начал было терять надежду на вас, Лальмант.

Сопротивление посла ослабло. Он смущенно опустил глаза и заговорил нерешительно.

— Да. По-видимому, я должен был понимать это, — согласился он. — Я приношу вам свои извинения, Лебель.

— За что? — едко прозвучало требование признания, которого Лальмант до сих пор не сделал.

— За… За то, что приставал к вам с ненужными вопросами.

Этой же ночью Марк-Антуан написал длинное зашифрованное письмо мистеру Питту, в котором он не щадил сэра Ричарда Уортингтона, а на следующее утро он отправил его и письмо матери с нарочным капитану английского корабля, отплывающего из порта Лидс

В тот день он больше не писал официальных писем. Его постоянная переписка с Баррасом представляла собой самую трудную и искусную из всех операций, которые он выполнял в Венеции. В его обыкновении было писать депеши исключительно собственной рукой, будто секретарь был занят, присовокупляя к ним звания и подпись мертвого Лебеля, которую он натренировался в совершенстве воспроизводить.

Дни пролетали в напряженном ожидании Большого Совета, который Дож обещал созвать в скором времени. Наконец, этот день настал, и в тот же вечер Марк-Антуан узнал в особняке Пиццамано, что произошло на этом собрании.

Он встретил здесь Вендрамина, который чувствовал себя триумфатором. С трибуны огромного зала Большого Совета он красноречиво осудил небрежность Сената, поставившего страну в положение защищающейся стороны. Были назначены четыре Проведитора — Материка, Лагуны, Итальянских провинций и Долматских провинций, — увеличен штат чиновников, щедро выделены деньги, но, как теперь выяснилось, эффективные приготовления не были предприняты.

В конце пылкой речи он детально обосновал свои требования: собрать войска в провинциях и доставить их прямо в гарнизоны городов метрополии; обеспечить войска провиантом и обмундированием; должным образом вооружить и укомплектовать людьми порт Лидо; то же проделать с кораблями Светлейшей, — короче, немедленно осуществить все меры, необходимые для подготовки государства к войне, в которую Самая Светлая Республика в любой момент может оказаться втянутой, вопреки своему благородному и похвальному стремлению к миру.

Когда он спустился с трибуны, страх охватил толпу великих патрициев, собравшихся под этими легендарными сводами, покрытыми листами чистейшего золота и шедеврами, созданными кистью Тинторетто и Паоло Веронезе. С портретов, расположенных вдоль стен, глаза приблизительно семидесяти дожей, управлявших Венецией с восьмисотого года, смотрели на своих потомков, в чьих ослабевших руках находились теперь судьбы нации, которая некогда была в числе самых могущественных и богатых на земле.

Не имело смысла проводить голосование, ибо было ясно, что рукоплещущие барнаботти, составляющие три сотни из числа присутствовавших, настроены поддержать Вендрамина.

Людовико Манин, дрожавший над своим герцогским одеянием, с серым лицом под корно — усыпанным драгоценными камнями колпаком, свидетельствующим о его царственном положении, — объявил кротким и безжизненным голосом, который терялся в этом огромном пространстве, что Сенат немедленно предпримет шаги во исполнение желания Большого Совета, и, в заключение, обратился с просьбой к богу и Пресвятой Деве, умоляя их взять Венецию под свое покровительство.

С этой ночи ласковое отношение графа — Вендрамину; с этого момента — необычайная любезность к нему со стороны Доменико, который приехал из форта Сан-Андреа в Лидо, чтобы присутствовать на Совете; и с этих пор — возросшая тоска, которую Марк-Антуан замечал в Изотте.

После ужина, когда они отправились на лоджию, к прохладе летней ночи, Изотта встала и отошла к клавесину, стоявшему у окна в другом конце длинной комнаты. Напряжение очаровательной меланхолической мелодии Чимарозы с чувством вырывалось из-под ее пальцев, будто выражая ее настроение.

Марк-Антуан, всем сердцем желавший поддержать ее, тихо встал и, пока другие были поглощены своими разговорами о событиях дня и о том, что за ними последует, Направился к ней.

Она приветствовала его приближение улыбкой одновременно слабой и нежной. Ее пальцы сами находили знакомый порядок клавиш, и мелодия Чимарозы лилась, не прерываясь.

С того утра, когда она дерзко посетила Марка-Антуана в гостинице, они не обменялись и дюжиной слов, да и те были произнесены в присутствии других. Теперь ее шепот напомнил ему последнюю фразу в той тайной беседе.

— Вы можете заказывать реквием, мой Марк. Глядя через инструмент ей в глаза, он улыбнулся.

— Нет, пока тело живо. Я никогда не доверяю одной лишь видимости.

— Здесь больше, чем видимость. Леонардо сделал то, что от него требовалось. Теперь уже скоро он потребует уплаты.

— Скоро он может оказаться не в состоянии потребовать ее. Ее руки на мгновение застыли на клавишах, но она сразу же продолжила играть, чтобы заминка была незаметной. Скрывая мелодией слова, она спросила:

— Что вы имеете в виду?

Он объяснил, в порыве сказав больше, чем намеревался вначале. Как только он увидел, что нет причин из соображений чести скрывать схему Лальманта по обольщению лидера барнаботти, тут же он почувствовал, что сам он не должен способствовать этому. Его роль заключалась в том, чтобы пассивно ждать возможности собрать плоды после того, как дерево тряхнет кто-нибудь другой. Таким образом, и честь, и благоразумие требовали держать уста за семью печатями даже с Изоттой.

— Жизнь изменчива. Слишком часто мы забываем об этом, готовясь к радости, которая погибает в пути, или дрожа перед злом, которое так и не настигает нас.

— И это все, Марк? — он уловил разочарование в ее голосе. -Это зло, этот… ужас уже на пороге.

Часто простое высказывание мысли вслух как бы усиливает ее мучительность до пределов терпимого. Так сейчас произошло с Изоттой. Применив к себе этот оборот речи, она, охваченная ужасом, утратила ту толику храбрости, которая еще поддерживала ее.

Ее руки высекли из клавиши резкий диссонанс, голова поникла, и Изотта, всегда гордая и сдержанная, склонилась над инструментом и зарыдала, словно обиженный ребенок.

Это продолжалось не более нескольких секунд, но достаточно долго, чтобы сидевшие на лоджии, удивленные взрывом звуков, осознали происходящее.

Донна Леокадия поспешно пересекла комнату, охваченная материнским беспокойством и, несомненно, почти уверенная в источнике этого несчастья. Остальные следовали за ней.

— Что вы сказали ей? — гневно потребовал Вендрамин.

— Сказал ей?

— Я требую!

Доменико втиснулся между ними.

— Вы с ума сошли, Леонардо?

При виде этого Изотта, взяв себя в руки, встала:

— Мне стыдно за вас. Просто мне немного нехорошо. Мама, я пойду.

Вендрамин обратился к ней с участием:

— Дорогое дитя…

Но графиня мягко отстранила его.

— Не сейчас, — попросила она.

Мать и дочь удалились, а граф, объявивший, что вся суматоха вызвана недомоганием девочки, повел Вендрамина обратно на прохладу лоджии, предоставив двум другим следовать за ними.

Но Доменико задержал Марка-Антуана. Он явно колебался.

— Марк, друг мой, не проявляете ли вы неосторожность? Не поймите меня неправильно… Вы знаете, что если бы я мог изменить ход событий, я бы не пожалел сил…

— Я постараюсь быть осмотрительнее, Доменико, — коротко ответил Марк-Антуан.

— Надо подумать об Изотте, — продолжал венецианец. — Ее судьба достаточно тяжела.

— Вы действительно понимаете это?

— Не думаете ли вы, что я слепой? Что я не вижу, не понимаю вас обоих?

— Освободите меня от отчета. Если вы так сопереживаете Изотте, почему ничего не предпринимаете?

— Что здесь предпринять? Вы видите, как мой отец подлизывается к нему сегодня, потому что Вендрамин привел доказательства своего могущества. Это выражение любви моего отца к Венеции. Против этого самоотверженного взрыва патриотизма, когда он готов пожертвовать всем, что имеет, тщетно бороться. Разве вы не видите? Мы должны смириться, Марк.

— О, я смирился. Но в своем смирении я выжидаю.

— Чего?

— Подарка от богов.

Доменико по-прежнему удерживал его.

— Мне говорили, что вы всегда появляетесь вместе — вы и Вендрамин.

— Благодаря его стараниям.

— Так я и предполагал, — усмехнулся Доменико. — Для Вендрамина все путешествующие англичане — богачи. Он уже одалживал у вас деньги?

— Вы очень хорошо его знаете, — заметил Марк-Антуан.