4
Чудовище
24 августа 1983
Когда Мик вел меня через задний двор, казалось, что от его настроения рубашки, сохшие на веревке, забились и захлопали манжетами.
В доме его раздражение обернулось пчелами. Готовыми к нападению пчелами, жужжащими у подножья лестницы. Я почти слышала их у себя в комнате. Волшебство прошедшей ночи – от него остался лишь тонкий дымный след, висевший над разрушенным садом; я видела его из окна. Было еще рано, солнце не поднялось над темными деревьями напротив. Когда поднимется, дым совсем растает.
Снаружи Мик раньше выращивал душистый горошек для своей настоящей дочки, для малышки Труди, так мне говорили. Соседи по-прежнему дарили ему душистый горошек в память о ней, и иногда он приходил домой с цветком в петлице. Больше всего ему нравились белые, с бледно-зеленым чашелистиком цветы. Сладкий аромат плыл по дому, пахло призраком Труди, и я начинала бояться, что в коридоре покажется ее складчатое лицо, тронутое зеленью. От горошка, как и от нее, теперь не осталось и следа. Все ушло в траву и длинные желтые сорняки.
Разъяренные пчелы у основания лестницы грозились двинуться наверх. Я прокралась по полу и приоткрыла дверь.
– Эй, – позвала я сквозь щель.
Внезапная тишина. Мое дыхание с хрипом ударялось в деревянную дверь.
– Барбара, ты там? – Я слышала, как дрожит мой голос. – Я говорю…
– Руби, иди сюда, сейчас же.
Это был он.
Они стояли двумя темными фигурами, спиной к свету, падавшему сквозь стеклянный полумесяц в двери. Почти единое существо, полголовы в торчащих в стороны кудрях.
Голова разделилась.
– Ты только посмотри на себя, – сказал папа.
Я опустила глаза: ночная рубашка спереди была в грязи, между пальцами ног застряла земля.
– Мик, Мик, ну правда…
Барбара, прижав пальцы к себе, мяла слегка выпиравший живот.
Он шагнул на нижнюю ступеньку.
– Заткнись, твою мать, – сказал он.
Вокруг его рта и носа пестрело пунцовое пятно, как сырая говядина с мраморным жирком. Мне это зрелище было знакомо. Стоило ему появиться, могли полететь и оплеухи, как птичьи крылья, хлопающие меня по голове.
Большинству детей, которых я знала, временами доставалось по мягкому месту. Но тут было другое. Однажды все кончится тем, что меня убьют, я уверена. Рядом со мной, бок о бок, ходила, шаркая диковинными сапогами, смерть. Иногда она тащилась далеко позади. Иногда, как теперь, была так близко, что глядела с лица Мика, вот этого, из сырой говядины. Она повторяла голосом Мика:
– И да поможет мне бог. Да поможет мне бог.
– Мики, успокойся.
Барбара протянула ко мне руки, словно приглашая бежать в ее объятия.
Он обернулся и отбросил ее протянутую руку, так что та ударилась о перила.
– Не трогай ее, – сказала я, но у меня вышло лишь прошептать.
Он не услышал.
– Говори, что ты там делала? – Теперь он орал. – Говори! Вечно убегаешь.
Он стоял уже на третьей ступеньке.
– Вечно, твою мать, выкинешь что-нибудь.
– Ничего. – Я заплакала. – Пожалуйста, папа. Я ничего не делала.
– Психичка. Это, наверное, наследственное.
Шестая ступенька.
– Давай, просвети нас, Руби. Что ты делала в четыре утра с одной из чертовых бабушкиных книжек?
– Ничего.
– Это вуду?
Когда он поднялся на седьмую ступеньку, я заплакала сильнее.
Он остановился.
– Заткнись.
– Пожалуйста. Пожалуйста, будь со мной добрым.
Он остановился, словно от изумления.
– А я какой? Это в тебе беда, не во мне.
– Я хочу, чтобы мои настоящие мама и папа меня забрали, – всхлипнула я, захлебываясь соплями. – Они точно лучше тебя. Ненавижу тебя. Ненавижу.
Наверное, это были тяжелые слова. Они всем своим весом скатились по лестнице и ударили его. Он пошатнулся, потом выпрямился.
Мы втроем точно оцепенели на какое-то время, и в коридор долетел мирный звук – птичье пение.
– Ты это слышала, Бабс? – Он повернулся к Барбаре с насмешливо вопросительным лицом. – Что ты теперь скажешь, Бабс? Видишь, я тебе говорил. У нее винтиков не хватает. Здесь.
Он постучал пальцем по лбу. От его пальца на коже остался красный след.
– Корова неблагодарная.
– Мик, прекрати, – одернула его Барбара, но теперь он пошел быстрее.
Я бросилась к себе в комнату, слыша, как за спиной гремят по ступеням шаги. Захлопнула перед его лицом дверь, и у меня мелькнула безумная надежда, что его нос застрянет в ней, как топор, и он окажется обездвижен, будет без толку мотаться из стороны в сторону.
Вместо этого дверь распахнулась, и он шагнул в комнату.
Его лицо потемнело. На него было страшно смотреть. Пчелы, наверное, были теперь у него внутри. Казалось, его тело вздувалось там, где они роились. Я услышала быстрые шаги, и его чуб, торчавший изогнутым шипом, заполнил все поле моего зрения. За плечом Мика я заметила в углу Тень, он подпрыгивал от страха или от возбуждения, а я повалилась навзничь.
Я слышала, как внизу причитает мама:
– Мик, осторожнее. Не перестарайся.
Ее голос долетал издалека. Я, должно быть, падаю в кроличью нору. Я всегда знала, что однажды это случится, с тех пор как увидела картинку. «Нет, ты не падаешь, ты взлетаешь, Руби». Это голос в моей голове. «Ты все неправильно поняла, потому что, смотри-ка, ты видишь нас сверху. Гляди, как опускаются и поднимаются кулаки, как маленькие отбойные молотки. Гляди, его рубашка выбилась из брюк от натуги. Гляди, как разбиваются твои пальцы – закрывающие голову. Отец собирается в этот раз растолочь тебя в пюре и размазать по стенам, чтобы тебя не стало. Может быть, останется только глаз, прилипший к стене, будет смотреть, как он вечером пойдет спать, и он оторвет глаз и вышвырнет его в окно, как мячик для гольфа. Глаз будет лежать и смотреть вверх, пока не побелеет, не помутнеет и не выключится…»
Я села, хватая воздух. На окне моей спальни мягко колыхались тюлевые занавески в цветочек. Солнце, поднявшееся над деревьями, било лучами сквозь кружева, раскидывая по комнате рыжие ромашки. По крайней мере, руки и ноги у меня не превратились в пюре. Я по-прежнему могла ими шевелить, хотя они затекли и отяжелели.
Повернулась дверная ручка, и я распласталась по стене.
Барбара просунула голову внутрь.
– Господи, Руби.
Ее руки взлетели к лицу, они были похожи на лапки котят, тыкающиеся в щеки. Она закусила губу, измазав зубы розовой помадой.
– Господи, господи, я…
– У меня вместо лица месиво! Месиво! – выкрикнула я перекошенным ртом. – Просто оставь меня в покое.
Я дохромала до постели и залезла под одеяло.
Она села на кровать, ее костлявые коленки уставились в потолок.
– Если бы я могла подумать, что будет настолько плохо, я бы…
– Прекрати.
Я зарылась глубже под одеяло. Повисла долгая пауза, потом щелкнула, закрываясь, дверь.
Барбара вернулась, неся на подносе две миски. В одной, накрытой мягкой тряпочкой, была теплая вода, в другой – хайнцевский суп из бычьих хвостов.
– Суп? – прошамкала я, показывая на свои губы. – Он выльется, если я попробую его есть.
Она остановилась, держа поднос на весу.
– Да, понимаю, о чем ты, – сказала мама, ставя поднос на прикроватную тумбочку, и что-то во мне слегка подалось, потому что я знала, что она пытается сделать что-то доброе, как умеет.
– Можно, я посмотрю на свое лицо? – спросила я.
– Не думаю, что от этого станет легче.
Я села.
– Пожалуйста. Мне надо убедиться, что у меня все зубы на месте.
Барбара вынула золотую пудреницу из кармана своего домашнего платья в синюю клетку, концы воротника у которого были размером с уши слоненка. Вся ее одежда родом из шестидесятых. Она не покупала ничего нового, и когда я как-то спросила ее почему, сказала, что эти вещи «напоминают ей о лучших временах».
Эту пудреницу я раньше не видела. Рассмотрела эмалевый розовый цветок на крышке, прежде чем открыть ее и поднести зеркальце к лицу. Глаз – странный, завернувшийся внутрь, так что ресницы торчат наружу прямо, словно кто-то воткнул туда маленькую швабру. Я защелкнула пудреницу.
– Я этого терпеть не стану, Руби. Я ему только что так и сказала. Бог ты мой, одно дело оплеуха. Все временами получают оплеухи. Но что он натворил – его надо врачу показать. Ей-богу, чтоб ему пусто было.
Она намочила тряпочку в теплой воде и протянула ее мне:
– На, промокни.
Внизу хлопнула входная дверь, и Барбара выставила в ее сторону пальцы вилкой.
Боль пришла потом, когда я опустилась на колени у домика Синди. Мне по-прежнему было приятно с ним поиграть. Его мне подарила соседка, когда ее дочка выросла и перестала играть в куклы. У Синди были суставы в шестнадцати местах и симпатичный парень по имени Пол. Я из кукол тоже выросла, потому что играла теперь по-другому. Теперь я устраивала им всякие несчастные случаи в доме: они спотыкались и падали с лестницы, или волосы Синди застревали в дверце духовки, а Пол стоял снаружи и смотрел на нее в окно.
Я открыла входную дверь домика и заглянула внутрь. Пол и Синди сидели за столом.
– Катастрофа, – сказала я, и от моего голоса картонные стены заходили ходуном.
У меня было чувство, что меня разбили, как яйцо. Мне нужно было что-то сделать. Если я в этот раз ничего не сделаю, мои раны никогда не заживут, я это знала.
И я села, скрестив ноги, и стала думать, а куклы смотрели на меня вытаращенными глазами.
