37
25 октября 1970

Лондон завораживает Анну.

Всем: от вазонов с зимними анютиными глазками под окнами домов, – выкрашенных в розовый, голубой, желтый, – до того, как люди свешиваются из окон, отдыхая и глядя на прохожих. Пусть они и живут на «плохом» краю Ноттинг-Хилла («Ненадолго!» – говорит Льюис).

Она покупает куклу, первую куклу Руби, на рынке недалеко от своей двери. Рынок – настоящий рог изобилия, изрыгающий гранаты, картошку, старинные каминные решетки, медь. Она даже как-то видела седло со всем набором для верховой езды, включая сапоги, на которых еще оставалась грязь. Куклу она выбирает на прилавке, который от них ломится, но именно эта привлекает ее внимание. Мягкое тряпичное тело куклы в красном платье чуть длиннее ладони Анны, но голова, ступни и руки у нее из жесткой пластмассы. Платье на ней суконное, алое, под ним крошечная блузка. Темные волосы из шерсти и лицо чем-то напоминают эскимоса, хотя костюм с этим и не сочетается. Что-то есть в выражении ее круглого лица, в красных губах, готовых улыбнуться, в очертаниях левого глаза, чуть прищуренного, как будто кукла собирается подмигнуть. Анна дает куклу Руби, и та принимается сосать левую кукольную ножку.

Иногда они обедают в пабе, Анна держит Руби на коленях в прокуренном зале, а Льюис откидывается на гобеленовую спинку сиденья, смеется, сдвигает свою новую шляпу трилби набекрень указательным пальцем – он счастлив, ведь он наконец-то вырвался. Но кое-чем Лондон Анну неприятно поражает. Дети играют на улицах босиком, у них грязные лица. В некоторых жилых домах по-прежнему написано на дверях: «Никаких черных, собак и ирландцев». Анне это кажется грубым – она не может представить, чтобы кто-то из лесных так сделал, не потому, что там все просвещены в расовых вопросах, просто не хотят никого задеть.

– Это Роза. Как зовут вашу малышку?

В их доме такого объявления на двери нет, и кожа Стеллы и Розы темнее, чем Анна когда-либо видела.

– Руби.

Анне неловко стоять на площадке возле закутка, где они обе готовят.

– Руби. Похоже на рахат-лукум, красный и сладкий.

Стелла облизывает губы, она явная сладкоежка.

– Роза такая хорошая девочка, спит каждую ночь, словно ангел.

– Роза – красивое имя, – соглашается Анна.

Анна чувствует, что тоже должна с чем-то сравнить это имя, как Стелла, но вспоминается только «роза есть роза», какая-то школьная цитата.

Она берет Руби на руки.

– Но она не так хорошо спит, – хмурится Анна. – Хнычет всю ночь, как будто ее что-то тревожит.

– Значит, вам надо отдохнуть, – говорит Стелла. – Ребенок чувствует то же, что и мать.

Это правда? Анне так нравится обустраивать дом, – пусть и всего из одной комнаты, – все это так ново, так непохоже на прежнюю жизнь. Она скребла голые доски пола, пока те не стали милого медового цвета, и купила яркий лоскутный коврик. Повесила желтые шторы на оба подъемных окна, таких больших, почти как двери в крохотном лесном домике. Она каждый вечер готовит для себя и Льюиса в закутке: отбивные или бекон, с консервированной картошкой или горошком, которые разогревает в воде из банки на сковородке. На следующее утро в коридоре витает запах мяса, призрак вчерашнего ужина. Но в последнее время Анна странно себя чувствует, что-то давит в затылке, и она думает, не сходить ли с этим к врачу. Вернулось ощущение оторванности от всего, которое она испытывала, видя, как Руби кормит из бутылочки чужая женщина в больнице. Оно даже сильнее, чем раньше. Ползет вверх по шее и морщит кожу на голове.

Вскоре они со Стеллой толкают коляски с малышами, гуляя рядом по Портобелло-роуд. Кто-то из лоточников постарше бросает на Анну взгляд, который она оставляет без внимания. Она без труда улавливает неодобрение, за свою недолгую жизнь она его немало хлебнула.

– Мой муж работает в подземке, – говорит Стелла, склоняясь вперед, чтобы вытереть молочный пузырек в углу рта Розы. – Убирает в тоннелях, говорит, там полно человеческих волос.

Она на мгновение останавливается, словно замирает от удивления перед тоннелями человеческих волос.

– А твой чем занимается?

Стелла упорно не замечает того, что Анна и Льюис не женаты.

Анна тоже какое-то время молчит. Она же не может сказать: не знаю, никак не разберусь.

– Бизнесом, – отвечает она наконец.

Да, бизнесом, – иногда из-за этого его по полночи не бывает дома, – что бы это ни значило. Когда Анна спрашивает, Льюис отвечает лишь:

– Это проект быстрого обогащения, потому что я хочу, чтобы мы скорее разбогатели.

Еще Льюис говорит:

– Незачем тебе общаться с этой женщиной. Не надо, чтобы наши дочки росли вместе.

Сегодня он вернулся рано, и отбивные все еще лежат между ними на столе, в пергаментной бумаге, сырые.

– Да? Это почему же?

– Просто не надо. Того, что я так сказал, должно быть достаточно.

– Да неужели? – Анна встает и берется за край стола. – Это твой отец, да? Мы так далеко уехали, чтобы от него сбежать, но ты ничего с собой не можешь поделать, правда? Такое ощущение, что ты говоришь его голосом.

Так и есть: отец Льюиса постоянно твердит о том, что телевизор заполонили черные, и о том, как выключает их, едва увидев, пока они не успели с ним заговорить.

– Просто запомни, – бубнит Льюис.

И то, как он откидывается на спинку стула, бесит Анну, можно подумать, спор пришел к завершению. Несмотря на религиозность отца, она не привыкла к тому, что мужчины устанавливают правила. В их доме всегда рулила мать.

На Льюисе костюм, его сшил «один знакомый», он в новой шляпе, хотя и сидит за столом, – его отец скорее умер бы, чем позволил себе такое. Когда отбивные перелетают стол, одна шлепается ему на лацкан пиджака и прилипает жирной стороной. Льюис смотрит на мясо с таким ужасом, словно его собственные внутренние органы вывалились наружу. Он берет отбивную большим и указательным пальцами за тонкий край и медленно отрывает. Жирное пятно остается на ткани навсегда.

Анна начинает скучать по деревьям. Ей кажется, что давление в затылке исчезнет, если просто какое-то время постоять под прохладными осенними кронами, там, дома. Она едет с Руби в Гайд-парк на метро – везет ее на руках, потому что коляску по лестницам не затащишь, – и показывает ей деревья. Платаны врезаются в осеннее небо, у них красивые листья, – красные и желтые, – но они такие высокие, что кружится голова. Пространство между деревьями словно выставлено напоказ.

– Смотри, Руби.

Личико Руби поворачивается в белом шерстяном одеяле, она тихонько хнычет, но успокаивается, когда ее голубовато-серые глаза останавливаются на колышущихся листьях. Анне приходит в голову, что она признала свое по праву рождения.

– Однажды я отвезу тебя домой, – шепчет Анна ей на ухо. – Я покажу тебе, что такое настоящий лес.