31
Никудышные фермеры
21 ноября 1983
«Дорогие Мик и Барбара».
Это Элизабет заставила меня написать письмо.
– Я чувствую себя такой виноватой перед твоей матерью, – мягко сказала она утром. – Я понимаю, что она переживает, из-за Тома. Когда он не у меня на глазах, я думаю обо всяких ужасах, которые могут с ним произойти. Едва с ума не схожу, представляя все это. Ты ведь не сказала родителям, куда отправилась, правда, дорогая? Я правильно услышала вчера вечером? Потому что, если сказала, они могут за тобой приехать и обнаружить нас здесь, а я не уверена, что это будет хорошо.
Она прикусила губу.
– Что будем делать? – прошептала она.
Тут мы и договорились: я им напишу, что жива. Но я втайне пообещала себе, что письмо это никогда не будет отправлено.
Я и не думала писать письмо, но стоило мне вывести их имена, как я словно притащила Мика и Барбару в этот дом. Они вздыбились с листа, шумно, как звери – ругаясь, визжа и ссорясь.
«Дорогие Мик и Барбара,
Вы не знаете, где я».
Я выглянула из окна в сторону леса. Подумала о них, о том, как Барбара плачет, Мик крушит все вокруг, а я смотрю на это сверху, как птичка.
Шарик стержня красиво скользил по бумаге.
«Более того, вы не заслуживаете знать. Ну, может быть, ты заслуживаешь, Барбара, но беда в том, что ты всегда делаешь, что он скажет, так ведь? Ты позволила ему избить меня в месиво, и что ты сделала? Принесла мне тарелку супа. Спасибо огромное».
В комнате, где я сидела, была ваза с сухим лунником, а на окнах – китайские фонарики. Они казались такими старыми, словно вот-вот распадутся. Мне почему-то было невыносимо думать, что я увижу, как они рассыплются в труху. Я пососала кончик ручки. Теперь, начав, я чувствовала себя обязанной закончить – даже пусть письмо никогда и не будет отправлено.
«Однажды я найду своих настоящих родителей, и, Мик, тогда ты не уйдешь от моего папы. Ты узнаешь, каково это, когда тебя размазывают по полу. Узнаешь, каково плакать, пока в голове не зазвенит. А еще…»
Я посмотрела на страницу.
«…еще, Барбара, тебе надо, мать его, кое-что знать. Я раньше не говорила, потому что а) не хотела тебя расстраивать, б) меня опять могли по полу размазать. В школе есть одна девочка, Сандра. Ей всего шестнадцать, Барбара, и знаешь что? Я видела Мика с ней, они выпивали. Меня от этого наизнанку выворачивает. Я правда не понимаю, что вообще и с какой стороны в нем может привлекать».
Тут меня схватил за горло прежний страх, из-за которого вся кровь в мгновение отливала от сердца, словно то, что я писала Мику, приблизило его ко мне. Я принялась покрывать лист каракулями случайных бессвязных мыслей.
«У меня, в общем, все в порядке, Барбара. Пожалуйста, не волнуйся.
Наверное, иногда мне жаль, что я его ударила той доской. Не всегда, иногда я этому рада.
Я скучаю по бабуле.
Вчера плакала, пока не уснула».
Я остановилась. Я чувствовала, что накрутила себя, и у меня в глазах стоят слезы. Нарисовала в углу несколько цветочков.
«По тебе я тоже иногда скучаю, Барбара. Тут люди такие все из себя. В доме полно всяких штук, и я думаю, ооо, Барбаре бы это понравилось, а потом понимаю, что ты никогда этого не увидишь. И, может быть, я тебя больше тоже никогда не увижу, и когда я об этом думаю, мне очень грустно…»
Элизабет выглянула из-за двери.
– Закончила?
– Вроде да.
Я вытерла глаза, подписалась внизу и сунула письмо в конверт.
Потом надписала адрес, и она положила письмо во внутренний карман жакета.
– Я могу его отправить, – в панике сказала я. – Если ты дашь мне марку.
– Не волнуйся, – твердым голосом ответила она. – Я сама его отправлю.
Ее быстрые зеленые глаза задержались на моих голых руках, и я подумала, рассказал ли ей Том о тенях синяков, которые видел в тот день в школе, и не потому ли она разрешила мне остаться. Я не знала, что смогу его обругать, но тут сделала это. Про себя.
– Пойдем, давай прогуляемся. Я тебе все покажу.
Элизабет переоделась, вместо вчерашней зеленой юбки на ней были мужские твидовые брюки, и по тому, каким мешком они на ней висели, было ясно, какие худые у нее бедра. Она несла на плече лопату. Дыхание Элизабет паром повисало над полем. Оно казалось чем-то очень человеческим, выписанным в воздухе, нитью, которую спряла для меня Элизабет из тепла, шедшего из глубины ее тела. Я шла, держась за эту нить, чувствуя, что она оставляет след, чтобы я знала, куда идти. День стоял холодный и ясный, земля под ногами была тверда от мороза.
В поле виднелась пара разваливавшихся фургонов, парусина на которых была расписана от руки петлистыми цветочными узорами, а рядом с ними торчали голые кости вигвама, лишившегося покрова.
– Раньше сюда приезжали люди, работать на земле с моими родителями, – объяснила Элизабет своим взрослым голосом. – Теперь, конечно, когда бесплатные развлечения кончились, их и след простыл. Только один еще появляется, из тех, кто бывал раньше, иногда он пользуется нашими подсобными помещениями.
Она оглянулась.
– Надо нам найти тебе нормальные сапоги, – сказала она, кивая на мои башмаки, казавшиеся на красной мерзлой целине дешевыми и тонкими. – В кладовке каких только нет. Уверена, мы тебе что-нибудь подберем.
Я вспомнила о своих вещах, оставленных в норе. Они, наверное, уже полны кроличьего помета.
– Вот.
Элизабет остановилась возле рядка ярко-зеленых листьев, выглядевших упорядоченно среди неопрятных сорняков.
– Думаю, на обед у нас будет пастернак.
Она принялась беспорядочно тыкать лопатой в твердую землю. В конце концов вышел первый клубень, облепленный мокрой грязью. Казалось, его длинный кончик тянется из земли целую вечность, как корень зуба. Элизабет для подобной работы была слишком худой. Ее узкие кисти покраснели от холода.
– Хочешь, я этим займусь? – спросила я.
– Хорошо.
Я забрала у нее лопату. Пока я работала, Элизабет за мной наблюдала. Она на время забыла свой взрослый тон и заговорила по-человечески.
– Родители приехали сюда, чтобы жить натуральным хозяйством. Вбили себе в голову, что хотят, чтобы все было чистым и без химии. У нас три козы, молочных. Марка, Шона и Бутылка. Том дал имя Марке, потому что молоко она дает высшей марки. Я выбрала Шону, потому что это мое любимое имя, а Криспин назвал Бутылку – это очень в его духе.
Тут она слегка улыбнулась, как будто ей нравилось то, как он себя ведет.
– Куры у нас тоже есть, но еды вечно не хватает. Мы зависим от чеков, которые присылают родители.
– Так почему же они уехали, если все так и задумали?
Я оперлась на лопату и сдула с щеки прилипшую прядь волос. Мне хотелось посмотреть на коз, я раньше видела их только на картинках.
– Им к тому времени надоело. Для них это было игрой. Они как два здоровущих ребенка, Руби, только у них есть трастовые фонды и счета в банке, и им можно водить машину, покупать алкоголь и устраивать «коммуны», – на этом слове у нее горестно искривился рот. – Это опасно, потому что они как дети, только взрослые. Они давно говорили про Индию, один раз туда съездили, потому что им все надоело. Перед отъездом они заявили, что дети прекрасно могут о себе позаботиться; только общество приняло решение, что не могут. Общество ограничивает наши врожденные способности в самых разных областях, сказали они, в том числе и в этой. Знаешь, когда мы были маленькие, они нас даже к врачу не водили. У них был какой-то подозрительный медик, который выдавал нужные им таблетки, но это все. У бедного Криспина постоянно болели уши, он так кричал, что голова взрывалась, а они все равно не повели его к врачу. Конечно, Роз и Питер тоже не ходили к врачам.
Она взглянула вверх, ее губы дрогнули, и детский голос прорвался наружу.
– Но этим двум ничтожествам и не надо было. Они здоровы, как коровы.
– Я таких людей никогда не видела.
Лес внезапно показался мне безопасным местом.
Элизабет затрясла головой.
– Тебе повезло. Они уже давно не присылали чек, но когда присылают, я иду в город и обналичиваю его в магазине. Не все соглашаются, и я все время чувствую, что должна купить что-то там, где получаю согласие. Купила немного шерсти, потому что славная дама в магазине пряжи обналичила чек. Вязать я не умею, но пытаюсь научиться по схеме, которую она мне дала.
– Может быть, они были правы, дети могут о себе позаботиться, – сказала я и почувствовала себя дурой.
– Еще они говорили: «Можно делать все, что хочешь», – но когда я спросила, можно ли мне стать убийцей с топором, они не нашли, что ответить. Так, хватит овощей. Теперь займемся курами.
Мы вместе пошли через поле. Дом, приземистый и квадратный, стоял лицом к холмам; других построек вокруг видно не было. Я остановилась.
– Что это?
У горизонта что-то мерцало, искрилось и волновалось. Из-за него мне показалось, что дом сорвался с привязи, что он каким-то образом плывет.
Элизабет наморщила лоб.
– Питер, мой отец, говорил, что это рукотворное озеро. В Средние века люди разводили в прудах рыбу. Мне как-то показалось, что я видела там рыбу, – она сделала паузу и нахмурилась, – но, по-моему, я ошиблась. Да и пруд этот вырыт позже, в декоративных целях. Так мне, во всяком случае, сказал Питер.
Мы шли в ногу, хрустя промерзшей землей. Когда мы подобрались ближе, я увидела лодочку, выкрашенную голубой краской; она была привязана к столбу у края воды.
Элизабет продолжала:
– В прежние времена все шло заведенным путем. Объедки отдавали курам, а человеческие испражнения разбрасывали по овощным грядкам. Так все и крутилось, я читала об этом в отцовских книгах о натуральном хозяйстве. Очень интересно, как все вокруг питается всем остальным.
– Ты знаешь, когда вернутся родители? – спросила я у Элизабет, когда мы добрались до птичьего двора.
В руке я несла пластиковый пакет с пастернаком, по нему изнутри размазалась грязь.
Элизабет пожала плечами.
– Кто знает.
Потом нахмурилась.
– Смотри, еще одна дыра в ограде.
Ее красные пальцы крутили проволоку, пытаясь снова сплести ее воедино, но проволока все время расходилась. Глядя на это, я подумала о том, как она пытается вязать. Элизабет бросила свое занятие и какое-то время стояла с закрытыми глазами перед дырой. Я уже собиралась потрясти ее за плечо, когда она открыла глаза.
– У нас уже стольких кур утащили лисы. Когда-то было двадцать. Теперь осталось всего пять. Идем, поможешь мне поискать, есть ли сегодня яйца.
В курятнике мы совали руки в теплую солому, на которой гнездились куры.
– Ничего, – вздохнула Элизабет, и я вдруг поняла, что для нее это не игра, не так, как было для ее родителей.
Я задумалась, как трое детей могли выживать в таких условиях. Как разводить несушек? Или вообще работать на ферме? У них не очень хорошо получалось, это было ясно. Все заросло сорняками.
Потом я вспомнила, как сошла с поезда и исчезла – так просто. И подумала: так бывает, дети падают в щели, и про них забывают; на этот раз эта мысль дала мне надежду. Если меня забудут те, кто меня вырастил, забудет та жизнь, которая мне по ошибке досталась, у меня появится надежда с Элизабет, Томом и Криспином, просто найдется чем заполнить место, пока не найду маму с папой. Я потерла глаза. Если у нас, конечно, не одни и те же родители.
На кухонном столе лежал мертвый кролик, завернутый в золотой бархат. Кровь из его головы и лап текла на золото, и я понимала, что ее ни за что не вывести с этой красивой ткани. У Барбары бы сердце разорвалось при виде такого.
– Вот и наш сегодняшний ужин, – сказала Элизабет.
– На нем же мех и все такое.
– Это ненадолго, – рассмеялась Элизабет, воткнула нож в живот кролика и аккуратно повела его вверх, так что по столу поползли витки блестящих внутренностей.
– Гадость какая.
Я прижала ладонь ко рту, меня затошнило. От капель крови в солнечном свете, падавшем на стол, поднимался легкий пар. Еще теплый.
– Нет, это работа. Сейчас мы его освежуем. Родители меня не так многому научили. Должны бы были показать нам, как все делается, прежде чем уехать. Но Питер научил меня этому, а Тома – доить коз. Думаю, это уже что-то, – сказала она.
Я смотрела, как она точно и бережно работает ножом. Тошнота прошла, я пододвинулась поближе к столу. Элизабет сосредоточилась на ноже, закатала рукава, и сгиб локтя изнутри у нее был испачкан красным. Казалось, наружная часть кролика сошла, и он превратился в блестящий боб. Меня заворожило это преображение, из пушистого существа в скользкое блестящее мясо, которое можно готовить. Волосы Элизабет подсвечивал солнечный свет, проходивший сквозь пыльное окно.
– Я этому научусь, – произнесла я. – Ты мне покажешь?
– Да, я тебе покажу, – ответила она. – Тебе нужно все это уметь. Это не гадость. Это возможность выжить.
– Да, – согласилась я, и остатки головокружения растаяли. – Этому я и хочу научиться.
