15
Молочное зеркало
1 ноября 1983

Когда Том вошел в наш дом, зеркало внезапно стало молочным, в его центре разошлось облако, как глаукома. Я такого раньше никогда не видела, и меня это напугало.

– Пришел, как смог, – сказал Том. – От Элизабет в последнее время трудно уходить. Она ненавидит оставаться одна. Наши родители уехали на какое-то время.

– А твой брат Криспин?

– Он? Он не в счет. Его вечно нет, все время бродит где-то. Я решил воспользоваться возможностью – Элизабет нашла мамину таблетку снотворного. Всего одна осталась, на дне пузырька. Похоже, сестра неделю может проспать. Слушай, если я тебя куда-нибудь свожу, как твои, не будут против?

Я вспомнила долгие летние вечера, когда убегала от кулаков Мика и часами укрывалась под розовой аркой ревеня на огородах. Покачала головой.

– Я вроде как сама себе хозяйка, – наконец, сказала я, пренебрегая тем, что Барбара всегда говорила, что она места себе не находит каждый раз, как я сбегаю. – Просто подожди, пока я переоденусь.

По дороге наверх я взглянула в зеркало. Молоко превратилось в сумрак. В бледность, подернутую чем-то, похожим на гниль, на яичный белок, начавший портиться по краям.

Рубашка в желтую клетку, в которой я была в день рождения, уже казалась слишком детской. Бо́ льшую часть своих унылых старых вещей я преобразила с помощью разрезов и швов, чтобы они походили на то, что носит Сьюзи. Я даже отыскала под лестницей старые пальто и плащи дедушки и стала их носить, хотя Мик едва не подавился, когда впервые меня увидел – словно тесть, который его за человека-то толком не считал, вернулся во плоти, поговорить.

Я оделась в черное и нарисовала на губах красный лук Купидона. Спустившись, я заметила, что Том так и не обзавелся носками, и его торчащие лодыжки казались еще краснее и ободраннее, чем в прошлый раз, будто башмаки стали натирать сильнее.

– Это что? – спросил Том, подбородком указав в открытую дверь гостиной.

– Отцовские гири. Он их поднимает по двести раз дважды в день, когда пытается улучшить свою форму.

Из моего собственного эксперимента с гирями ничего особо не вышло. Я каждый вечер щупала бицепсы, но они не твердели и не увеличивались.

– Правда? Я такие видел на картинках, дай я попробую.

– Нет, я…

Он уже подошел к гирям, поднял их и так принялся бешено ими махать, что я подумала: сейчас они отлетят и разобьют телевизор.

– Не надо! – крикнула я. – Осторожнее, пожалуйста, осторожнее!

Но он начал изображать какие-то физкультурные упражнения, стал смешно приседать, пока гиря в его левой руке не ударилась об пол с грохотом, от которого, казалось, треснули стены.

– Ты сломал дом, – ахнула я, закрывая руками глаза.

– Все хорошо. Смотри, все в порядке.

Он умудрился увернуться и не уронить гирю себе на ногу.

Я отняла ладони от лица.

– Ничего страшного, – сказал он. – Теперь давай все это оставим и пойдем. Я тут подумал – мне не очень нравится, что твой отец улучшает свою физическую форму.

Я сделала вид, что не понимаю, о чем он, и мы вышли. Я все гадала, не пошла ли по самой середине дома огромная трещина. Что-то во мне надеялось, что пошла.

Машина у Тома была старая, у Мика тоже, но она сверкала, и ухаживал он за ней безукоризненно, – а у этой на заднем сиденье лежала грязь, и пахло в ней псиной и дровами. Том, похоже, обрадовался, когда она завелась с первого раза.

– В пятнадцать уже можно водить? – спросила я.

– Не думаю. Но это несложно, и я выяснил, что в деревне можно многое из того, чего нельзя в городе. Куда больше сходит с рук.

Это было правдой. Здесь чего только не делали. Работали в поле совсем детьми. Водили трактора. Даже иногда пили в дальних залах пабов.

И мы поехали, мимо заскользил в окнах лес, в углах ветрового стекла стал скапливаться дождь. Я заметила, что из-за деревьев за нами наблюдает Тень, и сердце мое забилось быстрее. Я была рада, что он остался позади, в клочьях тумана, сгущавшегося под ветвями.

Том прибавил газа, и мы смеялись, когда машина прыгала, как кенгуру, или слишком быстро входила в поворот. Мы смеялись над всем, даже если не было смешно. По пути Том сказал мне, что его родители в Индии. Мы и над этим посмеялись.

Воздух в клубе был тяжелый. Том поставил передо мной лимонад с ломтиком лимона, свернувшимся на краю, вцепившимся в бокал, как желтая рыбка, наполовину высохшая и отчаянно стремящаяся нырнуть в пузырящееся нечто.

– Что у тебя? – кивнула я в сторону его стакана.

– Светлый шенди. – Он отпил немного. – Глотнешь?

Вкус был сладкий и пивной. Я осмотрелась. В зале было так тесно, народ качался, стиснутый в танце торчком. Заиграла музыка, и поверхность наших напитков пошла волнами от мелких взрывов. Девушки вокруг – с едва прикрытыми джинсовыми юбками попами, с голыми ногами, несмотря на ливень на улице. Я заметила у одной гирлянды блошиных укусов на лодыжках. У другой в карман был засунут свернутый поводок, и я вспомнила собаку с грустными глазами, привязанную снаружи; лапы у нее стояли в луже. Парни с зачесанными вверх волосами толкались у музыкального автомата, бросая в него монеты, спорили, что поставить, тыкали пальцами в стекло, за которым виднелся напечатанный список песен. Повисла недолгая пауза, а потом заиграла знакомая мне «Дорогая Пруденс».

– Боже мой, это моя любимая песня, – сказала я, широко улыбаясь. – Только что вышла.

Том улыбнулся в ответ, и так мы сидели, улыбаясь друг другу, как дураки.

Он потянулся, порылся в кармане и вытащил листок бумаги.

– Вот, – улыбнулся он, – я нашел дома, в книге, стихотворение и списал его для тебя.

Я развернула листок и прочла вслух:

– Почему ты мне его дал? – Я поежилась. – Оно жуткое.

Я сложила листок и протянула Тому:

– Оно мне не нравится.

– Нет. – Он потянулся через стол. – Оно романтичное. Очень романтичное, по-моему. Оно о том, как готов отдать жизнь за кого-то. Не говори, что это глупо, пожалуйста. Я протягиваю тебе руку. Ты должна прийти.

– Куда?

На его лице блестел пот.

– Ко мне домой. Я правда хочу, чтобы ты пришла. Ты должна.

Он сделал большой глоток из стакана и вытер губы.

– Ты такая же, как я, – внезапно сказал он.

– Я знаю.

Я была рада, что он рискнул это произнести, а не я. Я бы все испортила.

Я подняла глаза. В зеркале отражались мужские плечи – широкие, в пиджаке. Темные волосы на мускулистой шее были выбриты до белой кожи. Я ощутила внезапный ужас, что нас попытаются разлучить, что разлучат, и, положив стихотворение в карман, потянулась и ухватилась за протянутую руку Тома.

– Скажи, а в чем я такая же, как ты? – попросила я.

– Ты как рождественская хлопушка.

– Не понимаю.

– Не обижайся. Просто у тебя как будто странная игрушка внутри.

– Ой.

– Не переживай. У меня тоже.

Он приложил обе ладони к своему солнечному сплетению и взглянул вниз, словно именно там она и помещалась.

Как только мы вышли из клуба, вокруг нас завихрились дождь и темнота. Я увидела, как из паба напротив на неудержимом плоту пивного перегара вынесло парочку. Мужской силуэт я узнала бы, едва глянув. Длинная куртка, из-за которой ноги в узких штанах казались подрубленными. Широко расставленные ноги, точно приделанные к углам тела. Очертания рога из волос, выдававшегося вперед, когда он повернулся к девушке, которую приобнимал рукой. Она изогнула шею, чтобы посмотреть ему в лицо, и в свете уличного фонаря я узнала Сандру из нашей школы, с приподнятым, как обеденная тарелка, лицом.

Дома я прокралась по лестнице наверх. Я слышала, как Барбара повернулась в кровати и пробормотала: «Руби?» – словно в полусне. Дома Мик или нет, я не знала. Я лежала в постели, дрожа в темноте. Он тоже меня видел, думала я, мы видели друг друга. Это знание угнездилось глубоко во мне, и я пыталась его придушить, потому что понимала: пока мы оба сможем притворяться, мне, возможно, удастся себя уберечь.