Никогда еще не доводилось Данилову испытывать столько к себе человечьей ненависти.

Еще бы!

Человек ниоткуда, восемнадцатилетний салага, вдруг назначается специальным помощником Первого секретаря ЦК! Возводится в должность ранга, между прочим, министра! Ему дается кабинет на Старой площади, телефон-вертушка. Два личных секретаря – дамы вдвое, если не втрое старше него самого. Прилагается персональный лимузин с шофером.

Бред, нонсенс, зловещий перегиб, чистой воды волюнтаризм! Это даже не кукуруза! Не «перегоним быстроногую Америку по мясу и молоку»! Категорическое нарушение ленинской кадровой политики, во главе угла которой – размеренность, постепенность, неторопливое созревание, постоянный рост, ежедневная проверка деловых и политических качеств! А тут – юнец, мальчишка, неизвестно откуда вынырнувший – как Стрельцов в футболе, Евтушенко в поэзии, Гладилин в прозе! И вот он – вхож к самому в любое время дня и ночи, Хрущев его принимает, с ним советуется! Исходя из его нашептываний, решения принимает!

Поэтому пацана дружно возненавидели и старые волки из ЦК, съевшие половину зубов на смертельных интригах под сенью зловещих усов, – Суслов, Брежнев и Микоян; и молодые волки, близкие к комсомолу – Семичастный с Шелепиным; и чекисты во главе с Серовым; и малоподвижная мозгом суконная хмарь Министерства обороны. Тем более что – видимо, под влиянием нашептываний мальчонки – власть у всех них, которые дружно в шестьдесят четвертом предадут патрона, потихоньку утекала из рук. Не помогло снизить градус их ненависти к щенку и то, например, обстоятельство, что Данилов проявлял личную скромность. Отказался, в частности, от персонального шофера и лимузина, взял себе «Москвич», лично мотался за рулем.

В связи со всеобщей ненавистью к фавориту – боялся ли Алексей покушений? Надеялся – враги сами поостерегутся заговор против него сплести. Рассчитывал – не успеют меж собой сговориться. Сам положил себе просидеть в опасной близости от власти до лета, много до осени пятьдесят восьмого. Планировал помочь подготовить и провести внеочередной, двадцать первый съезд КПСС, осуществить первые реформы. А до того времени рассказать Хрущу все, что знал и помнил, по возможности надоумить, нацелить лидера на преобразования. И потом – смыться, сбежать, поселиться в провинции, возможно, сменить имя и даже внешность.

На самых первых порах, доказывая народную примету и непреложный закон, что всякий фаворит, прежде всего, стремится свои собственные проблемы решить и личные нужды удовлетворить, Данилов пробил создание совершенно секретного КОМКОНа, или комиссии по контактам – организации, которая будет заниматься всем самым необъяснимым и загадочным (и в которую полвека спустя придет служить молодая Варвара Кононова). Когда же организация была создана (личным повелением Хрущева), получила здание и штат, Данилов забрал у институтского друга Валюна свою первую тетрадь с заметками. Затем вытребовал в КГБ копию своего объяснения, написанного за решеткой в Лефортовском изоляторе. Потом запечатал обе тетради в конверт и оставил в сейфе комиссии с пометкой «Вскрыть 25 февраля 2017 года лично Варварой Кононовой».

Он все-таки не терял надежды вернуться в свое время. Точнее, он мечтал: не совсем в свое. Может, оно окажется измененным, модифицированным к лучшему благодаря его собственным здесь, в прошлом, усилиям? Для того чтобы продвинуться к своему возвращению, он, пользуясь редким благоволением Никиты Сергеевича, добился создания Института генетики, куда собрал все лучшие советские силы, до того беспощадно угнетаемые обскурантистами. И, конечно, после этого к армии его недругов добавились еще «народный академик» Трофим Денисович Лысенко и его подручные.

Вообще, любое телодвижение в благую сторону вызывало столь мощное противодействие или, по меньшей мере, естественное сопротивление среды, какого Данилов никак, признаться, не ожидал. Например, чтобы избежать свистопляски вокруг «Доктора Живаго» (что с западной, что с нашей стороны), он был уверен (довольно естественное решение!), что надо напечатать роман на Родине. Но для этого Алексею понадобилось заставить Никиту Сергеевича лично взяться читать роман. Конечно, Первый секретарь его штудировать не стал. Приказал своему помощнику Лебедеву читать вслух. На четырнадцатой странице благополучно уснул, а после пробурчал: «Христа многовато!» А потом добавил удивленно и раздраженно: «Но ведь ничего антисоветского нет, что они мне докладывали?! Пусть печатают!»

Однако все равно потребовалось специальное решение президиума ЦК, на котором каждый из бонз (как будет четырьмя годами позже с «Одним днем Ивана Денисовича») расписался, что против публикации не возражает. Потом еще редколлегия «Нового мира» долго мурыжила и самые острые моменты все-таки из «Живаго» выпустила. Теперь роман анонсировали в майском номере, благодаря чему ряды недоброжелателей Данилова разом пополнили литературные генералы правого толка: Софронов, Кочетов и прочие. Знали ведь, чувствовали, насколько их писания проигрывают рядом с волшебной прозой Пастернака.

Публикация, даже не свершившаяся, а всего лишь готовящаяся, взбудоражила интеллигентскую Москву. Обычные люди – студенты, преподаватели вузов, инженеры, даже школьники – ждали «Живаго» как некий метеорит, всполох, полярное сияние. Ждали, что он все тут осветит, выявит, переменит. Ожидали и предвещали его чуть ли не как мессию. В то же самое время писательская масса оказалась страшно недовольна. Понять их было можно. В самом деле! Насколько обесценивались произведения Грибачева, Сартакова, Кожевникова рядом с этим явлением! Группа товарищей пошла даже на неслыханную вещь! Безо всякого согласования с ЦК, даже зная о личном благоволении Никиты Сергеича к роману, они все равно опубликовали в «Литературной газете» письмо за двадцатью одной подписью под грозным названием «О готовящейся литературной провокации». В ответ «Комсомольская правда» (которой рулил Аджубей, зять Хрущева) жахнула (с подачи, разумеется, Данилова) из всех стволов: заняла целых две полосы, специальную вкладку, гигантским отрывком из романа. Газету передавали из рук в руки, в редакцию приносили целые мешки писем, и Данилов был доволен: завязалась дискуссия, свободный человеческий обмен мнениями, прилюдно, печатно, а не кулуарно, на кухнях. А главное, роман становился фактом жизни – здешней, советской, совсем не западной.

Опять-таки, чтобы смягчить удар по Советскому Союзу в связи с возможным «нобелем» для поэта, Данилов уговорил Хрущева пойти на иезуитский шаг. Ведь запрашивали владыку из Нобелевского комитета, кто был создателем первого спутника – с тем чтобы наградить героев. В прошлой, известной Алексею действительности Никита Сергеич гордо ответствовал (дурак!), что спутник создал, дескать, весь советский народ. Но теперь Леша нашептывал ему: давайте наградим Королева, Глушко, и третьим представим, допустим, в качестве теоретика, Тихонравова. Подумаешь, секретных академиков рассекретим! Что с ними будет? Куда они денутся? Да они настолько преданы советскому строю и России, настолько честолюбивы и обустроены, что никуда не убегут. А плюс заключается еще в том, что одновременно давать Советам две «нобелевки» – и по физике, и по литературе – комитет поостережется. Решит, что слишком жирно будет. Однако, если сравнивать Пастернака и спутник, то создатели «беби-мун» – герои гораздо более бесспорные. Значит, Борису Леонидовичу премия в этот раз не обломится, и негатива, связанного с шумихой на Западе вокруг «Доктора Живаго», мы избежим. Вдобавок, если Королев вместе с конструктором ракетных двигателей Глушко получит самую высокую в мире научную награду, возможно, это утишит их самолюбия, усмирит гордыню? И они не разругаются вусмерть в начале шестидесятых – что, безусловно, впоследствии и на советскую лунную программу повлияет?

Рассекречивание академиков и подачу документов на них в Нобелевский комитет Данилов в итоге пробил – но сколько потребовалось уговоров, сколько пришлось выслушать со стороны Хруща выкриков и истерик, сколько нервов и времени заняло, чтобы провести соответствующие решения Совмина и ЦК!

И так на каждом шагу.

Например, узнал Алексей, что хочет Первый секретарь в новое наступление на религию пойти – постановления ЦК готовятся, мощная антирелигиозная пропаганда, закрытие храмов, развенчание и отречение священнослужителей. Как же Данилову пришлось уговаривать, чтобы не трогал Хрущ, ради бога, больше Церковь! Ладно, бог с тобой, не открывай новых храмов, не популяризируй религию, раз ты такой атеист! Но новые-то гонения на христианство затевать зачем?! На что предшественник его – в тридцатые церкви рушил, священников расстреливал, а как припекло в Великую Отечественную, пошел на попятную, сколько послаблений православным дал! Так оставьте все хотя бы на прежнем уровне, убеждал Данилов царька, не нужна эта пропаганда антирелигиозная! Зачем закрывать и рушить храмы, заставлять священников отрекаться от сана и от веры! Грех-то какой!

«Обскурантист! – кричал в ответ на него Хрущ. – Поповец! Сектант!» А Алеша уговаривал: «Угомонитесь, Никита Сергеевич. Люди сами выберут, в кого им веровать, в Христа или в ракету». Вроде бы убедил, не стали антиклерикальные постановления принимать.

То же самое с должностью Председателя Совета министров. Как-то говорит Хрущев, гордый: «Меня товарищи уговаривают должность предсовмина взять, для руководства страной удобней. Да и на международной арене больше уважения». И опять пришлось убеждать: «Эти ваши товарищи, что сейчас вам пятки лижут, готовы вас в любой момент предать. А с этой должностью вы совсем возгордитесь, критики никакой, самокритики не станет. Поэтому и народ вас, как до серьезного дела дойдет, защищать не станет». Попыхтел Первый секретарь, да и согласился в конце концов не взваливать на себя бремя Председателя Совета министров.

Или другая коллизия: считал Никита Сергеевич, что он лично и Советский Союз в целом должны быть, образно говоря, в каждой бочке затычкой. И что ему есть дело и до Сирии, и до Берлина, и до Египта, и до Пастернака, и до художников-абстракционистов. На что Данилов резонно (на собственный взгляд) возражал:

– Вам что самое главное? Счастье и процветание советских людей. А также благополучие семьи и для этого – личная власть. Вот на этом и надо сосредоточиться, а не бросаться из стороны в сторону.

Хрущев в ответ орал:

– Вот! В восемьдесят пятом, как ты говорил, этот, как его, Горбылев все упустил – и все посыпалось!

Данилов увещевал:

– Да потому все при Горбачеве посыпалось, что ремонту это здание не подлежало! И еще потому, что начал он как раз за все хвататься: то ускорение, то перестройка, то госприемка, то выборы директоров! А вы-то реформировать будете по-умному!

Весной в особо секретном режиме, без обсуждений на президиуме или, тем более, пленуме ЦК, стали готовить внеочередной съезд КПСС. На съезде планировалась широкая программа реформ или, как предлагал это назвать Данилов, «советское возрождение». Он пробивал через Хрущева идею рассекретить большинство видных ученых, занятых в ядерной, ракетной и других оборонных программах, и ввести их в состав ЦК партии, а некоторых даже – сразу в президиум ЦК: Сахарова, Харитона, того же Королева с Глушко, Бармина, Пилюгина, многих других. «Вы поймите, Никита Сергеевич! – убеждал он. – Они не партаппаратчики, которые ничего другого делать не умеют и поэтому за власть цепляются! Ученые действительно о благе Родины радеть будут, а не о собственном положении и благосостоянии! Кто-кто, а они вас никогда не предадут. И, втихаря сговорившись, вас на пленуме снимать не будут. Покритиковать в лицо смогут, и больно – так ведь иной раз критика целебна, во всяком случае, она нужней, чем подхалимаж».

С грехом пополам пробил идею «технарей – в руководство!».

Вдобавок на готовящемся съезде по программе «советского возрождения» планировалось разрешить в стране фермерские хозяйства, брать в долгосрочную аренду до десяти гектаров пахотной земли. Данилов пробил позволение завести небольшие частные предприятия с возможностью найма до десяти рабочих – особенно в сфере торговли, общественного питания и службы быта. Вроде идею эту он через Никиту продавил – но сколько крику, шума было! «Да я тебя расстреляю! – бывало, разорялся Хрущ. – Оппортунист, троцкист, правый уклонист!»

Алеша на это обычно смиренно отвечал: «Никита Сергеич, если не это, вы в шестьдесят третьем зерно закупать за границей начнете. А ваши сменщики, Брежнев и Ко, это обычной практикой сделают. При вас начнется, а к концу семидесятых обычным делом станет – везде и повсюду, кроме столиц, ни колбасы, ни масла, ни мяса не будет. Вы этого хотите, сохраняя в чистоте свои идеалы? И куда мы в итоге придем? Вы лично – на пенсию, СССР – к разгрому. А в капиталистической России, в две тысячи семнадцатом, многое, конечно, плохо – зато зерно на экспорт отправляется!»

А еще он исподволь пробивал неслыханную для Советского Союза идею: прямые выборы Председателя Верховного Совета – иными словами, президента. Альтернативные, с реальными соперниками.

– Ты что?! – начинало заводиться, по обыкновению, первое лицо, краснело и ногами топало. – Под монастырь меня хочешь подвести?! Сместить, гаденыш, к чертовой матери?! Вижу, куда ты, прощелыга, подбираешься! К высшей власти! Союз развалить мечтаешь и меня вместе с ним угробить?!

В ответ Данилов смиренно разъяснял, что, наоборот, печется о единовластии и полновластии Никиты Сергеевича.

– Вы подумайте: если вас народ избрал – значит, только народ и снять может! Никакой ни пленум теперь на вас ножку не поднимет, ни прочие заговорщики! А избирательные технологии я более-менее знаю. А ваши соперники будущие – ни шиша их пока не ведают. Вдобавок вся пресса будет в ваших руках, телевидение, радио, газеты! А административный ресурс! Будете ездить по стране, в каждом городе вам устроят предвыборный митинг! Да вся Средняя Азия за вас проголосует на девяносто девять и девять десятых процента! А Чечено-Ингушская АССР, Дагестан, Калмыкия! Не волнуйтесь вы, все будет схвачено, в лучшем виде! – убеждал он в стиле ухарей-политтехнологов образца конца девяностых – начала двухтысячных.

И все равно «кукурузник» орал, ругался, швырялся предметами. Потом, поразмыслив, отходил. Снова призывал к себе Алексея – советоваться.

Да, сложно было, сложно. Данилов, когда к Хрущеву через стенку на Воробьевской набережной впервые полез, даже не представлял, что так будет. К вечеру превращался в совершенно выжатый лимон.

Ему выделили служебное жилье – отдельную однокомнатную квартиру в привычном для него районе, в доме конца сороковых, на проспекте Мира. Метро сюда еще не пустили, но копали вовсю. Он каждый день проезжал мимо растущего вестибюля станции «Мир». Пока ездил на работу и с работы на своем служебном «Москвиче», наслаждаясь полным отсутствием в Москве пробок.

Обедал Данилов обычно на работе – в столовой ЦК партии на Старой площади уже сейчас царил полный коммунизм. Прекрасное меню, копеечные цены. На ужин брал продукты в кулинарии – иногда в той же столовой, иногда в новом заведении на улице Горького, дом двадцать три. Порой, если хотелось чего-то экзотического, заезжал в ресторан «Пекин» – навынос там давали блюда с десятипроцентной скидкой. Больше нигде не бывал, никуда не ходил. Где бы ни появлялся, обязательно находились люди, которые его узнавали (откуда?), подсаживались за столик, начинали о чем-то просить: за невинно репрессированного, или ознакомиться с гениальным научным открытием, или пробить в печать выдающуюся поэму.

И, конечно, он скучал по Варе. Ругал себя дебилом и придурком, что покинул ее. И, кажется, начинал понимать, что ничто – никакое счастье ни какой угодно массы людей, ни даже всей своей Родины – несравнимо и несопоставимо с простым человеческим счастьем быть вместе: говорить, смотреть в глаза, дотрагиваться, смеяться.

В таком настроении – скорее минорном, чем радостном, – он однажды засиделся на работе до полного закрытия буфета на службе и потому заехал в «Пекин» купить себе на ужин мяса, что ли, в кисло-сладком соусе. Бросил «Москвич» у входа в ресторан – что за наслаждение, право, не искать себе места для парковки и не заботиться об оплате!

Памятник Маяковскому тут пока не поставили, хотя примерили уже картонный макет, где ему возвышаться. Никакого тоннеля под площадью тоже, разумеется, не было.

«Пожалуйте, Сергей Владиленович». – Швейцар распахнул перед ним дверь. Бог знает, с чего служитель вдруг стал признавать его – равно как привечали метрдотель и официанты. Никогда ведь не представлялся, «корочки» свои не доставал. Вот и сейчас попросил мэтра приготовить ему пищу навынос. Сам сел, не раздеваясь, за один из служебных столиков, только кепи с затылка снял.

Вдруг ему навстречу направилась девушка – молоденькая, немного полненькая, с косичками. Одетая, как и большинство советских людей, в нечто скромное, топорщащееся, коричневое. Краснея щеками и шеей, вдруг проговорила:

– Здравствуйте, Алексей Сергеевич.

Он вздрогнул и машинально поправил:

– Я Сергей Владиленович.

– Нет, ты Алексей, – настойчиво сказала она. И добавила: – Помнишь, как в тот вечер ты пригласил меня после работы к себе, в свою однушку на Рижском проезде? Как приготовил макароны по-флотски и настойчиво называл их «спагетти болоньезе»? Как угощал меня «кьянти», а потом мы пили чай с фруктами? И тогда ты в очередной раз пригласил меня пожить вместе? И мы договорились, что поселимся пока у меня на Новослободской и ты переедешь ко мне в ближайшие выходные? И было это в июле две тысячи шестнадцатого года?

Данилов так и ахнул:

– Варя?!! Варя, ты?

Девушка – совсем незнакомая ему, но чем-то похожая на Варю – только застенчиво улыбалась. Она была очень молоденькая, лет семнадцати.

– Как?! Варя?! Как?! Как ты нашла меня?!

– Я получила твой дневник. И… И у меня в сейфе дома оставалась еще одна доза.

– Боже! Боже мой! Поедем! Поедем ко мне! Мне столько тебе надо обо всем рассказать!

– Не так быстро. Мне надо будет заново привыкать к тебе.

– Сергей Владиленович, ваш заказ. Две порции мяса в кисло-сладком соусе, бутылка китайского пива. С вас семнадцать пятьдесят.

– Возьмите, сдачи не надо. Пойдем. Как мне называть тебя?

– Как прежде, Варей.

Когда он открыл перед ней дверцу и усадил в «Москвич», сказал:

– Тебе надо будет ко многому привыкать. Например, сиденья здесь далеко не такие удобные, как в наших машинах. Зато ты можешь не пристегиваться – да и ремней безопасности, признаться, здесь пока еще нет. А как там у вас? Мне главное интересно: сработало ли мое внушение по отношению к Семену Кордубцеву? Как там Елисей Кордубцев?

– А кто это?

– Ты правда не знаешь?

– Могу только догадываться, что был такой – по твоим заметкам. Но мы такого не знаем.

– Может, он под каким-то другим именем действует? Он способен на различные мерзкие чудеса – например, убивать людей усилием мысли. И еще он служит абсолютному злу.

– Нет. Никого подобного у нас, слава богу, нет. Знаешь, как писал один наш известный поэт, «Какое время на дворе – таков мессия». Время, наверное, переменилось. Поэтому и антимессии-антихриста не стало.

– Так. Неплохо. А скажи, кто у вас там, в две тысячи семнадцатом году, президент?

– У нас нет президента.

– А кто есть?

– Председатель Верховного Совета Советской Российской Республики.

– Российской Республики?! Откуда она взялась? Кто в нее входит?

– Ох, это длинный рассказ. Ну, если коротко: на втором этапе советского возрождения, в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, Советский Союз объявили распущенным. Те союзные республики, кто захотел, могли заново присоединиться к России – на правах областей или округов. Кто не хотел – могли отделиться и стать независимыми.

– И кто отделился?

– Только страны Балтии. Эстония, Латвия, Литва. Все остальные заново добровольно присоединились к России. Появился в составе страны Украинский округ, например, Грузинская область, Армянская. Поэтому распад страны по национальному признаку стал невозможен.

– И никаких национальных разборок у вас там нет?

– Никаких. Если только на бытовом уровне.

– А какой у вас там строй?

– Строй? У нас там давно не говорят так.

– А что говорят?

– Говорят: советский особый путь.

– Особый путь? И какие у вас там, в Советской Российской Республике, сейчас особые проблемы? О чем люди меж собой на кухнях говорят? Может быть, о коррупции?

– Коррупция? Да, конечно. Недавно вот в «Правде» писали о мэре города Королева, который за казенный счет построил себе особняк сто двадцать квадратных метров, с личной баней.

– Да, сто двадцать квадратных метров – это сильно. Может, коррупцию у вас там просто замалчивают? У вас цензура существует?

– Нет. Цензуру отменили еще на первом этапе советского возрождения, в шестьдесят втором году.

– А как с продуктами питания? Карточки? Очереди?

– Нет-нет, никаких проблем.

– И забежать накоротке кофе выпить не проблема?

– Кофеен сколько угодно. И государственных, и кооперативных, и частных.

– Тогда о чем люди больше всего говорят? Ругаются, спорят?

– Сейчас – о целлюлозном заводе на Байкале. Очень он вредит заповедному озеру.

Все это время Данилов настолько был ошеломлен явлением Вари и ее рассказом, что сидел за рулем, полуобернувшись к ней и не двигался с места. Потом проговорил, словно про себя: «Значит, все-таки сработало! И мы поменяли историю!» – а потом схватился обеими руками за голову и тихо и радостно рассмеялся.

Данилов хлопотал у себя на кухне, разогревая на сковороде, на газу, кисло-сладкое китайское мясо.

– Я как знал, что ты появишься, заказал две порции. Боже! Ты даже не представляешь, как я счастлив! Но ты-то, ты-то! Как ты решилась?! Что ж, раз ты говоришь, что нам надо привыкнуть друг к другу, – давай рассказывай. Для начала – кто ты? В чьем ты находишься теле?

– Это моя собственная бабушка. По документам, ты не поверишь, Варвара. Меня впоследствии назовут в ее честь. Только я не Кононова, а Семугова. Странная немножко фамилия, но ничего, привыкнуть можно.

– Как же ты меня нашла?

– Ничего не было проще. Ты ведь дал мне знать, послав тетради, что твоя афера с выходом на Хрущева удалась. Я решила последовать за тобой. Авантюра в итоге состоялась. Я очнулась здесь, в пятьдесят восьмом году, две недели назад.

– А тут, в пятьдесят восьмом, как ты меня отыскала?

– Здесь, конечно, пока еще совершенно закрытое общество, и об очень многих делах в газетах не пишут, по радио не говорят, но зато всюду полно слухов: появился-де у Никиты Сергеича новый советник-фаворит, юный-преюный, а фамилия Данилов. Даже про привычки твои рассказали: живет букой-анахоретом, иногда заезжает за продуктами в кулинарию на Горького, дом двадцать три, или в ресторан «Пекин». И вот я здесь. Ну, давай скорей корми меня! Мне еще надо маме позвонить – то есть моей прабабушке, ну, ты понял. Придется наврать, что я у подружки физикой осталась заниматься. У тебя телефон-то тут домашний, я надеюсь, есть? Ты ведь большой человек.

– Телефон, конечно, у меня есть.

– И ты учти: семья у меня строгих правил. Никаких встреч с мужчинами, помимо загса, она не допустит.

– Я ведь и жениться могу.

– Ты учти, Данилов: слово не воробей, поймаю – вылетишь. Знаешь здешнюю шутку? В рядах дикторов радио и телевидения она очень популярна: «Слово не воробей, поймают – вылетишь», ха-ха-ха. Что-то я разболталась.

– Это и хорошо. Значит, ты мне расскажешь, как там, в вашей Советской Российской Республике, история развивалась. Как нам отсюда ее удалось повернуть.

– Но ты учти, я по истории знаток не очень. Я, как ты знаешь, больше по физике с математикой.

– Основные-то вехи, из современности, все равно, наверное, знаешь?

– В общих чертах.

– Рассказывай.

– В пятьдесят восьмом году СССР взял курс на советское возрождение, или, как его назвали в народе, «второй нэп». Специальный съезд партии был, двадцать первый, внеочередной. Тогда разрешили частную собственность на землю, кустарные производства, частные лавочки всякие. Фермерам позволили из колхозов и совхозов выходить вместе с землей. Разрешили свободную торговлю.

– Пастернаку Нобелевскую премию дали? – думая о своем, насущном, спросил Данилов.

– Нобелевскую? Нет. Ему нашу, Ленинскую, дали. В пятьдесят девятом.

– А Королеву – «нобеля»?

– О, ему да. Королеву и еще двум ракетным ученым, не помню, как их.

– Глушко и Тихонравов.

– Да-да, им. Нобелевские лауреаты пятьдесят восьмого года. Все трое ездили в Швецию, имели большой успех. Никита даже их приревновал слегка, но, когда они вернулись, закатил в их честь большой прием в Кремле и кооптировал всех троих в члены ЦК. Так началось привлечение ученых в партийные кадры, а впоследствии к руководству страны. Целую кампанию устроили, в прессе и на радио… Очень многих ученых рассекретили. И Сахарова, и Харитона… А потом объявили первые свободные и альтернативные выборы Председателя Верховного Совета страны. Назначили их на семнадцатое января тысяча девятьсот шестидесятого года. Кандидатами зарегистрировали Хрущева и еще обязали участвовать в них Молотова и Семичастного. Они не хотели, но их прямо-таки заставили (об этом гораздо позже в мемуарах и в учебниках истории стали писать). Молотов перед избирателями олицетворял собой как бы прошлое, старые партийные кадры и вообще сталинизм. А Семичастный – молодость, комсомол, обновление. А Хрущев – разумную середину, мудрость, взвешенность. Разумеется, в газетах и по радио только про Никиту Сергеича и говорили, он по стране поехал, всюду предвыборные митинги собирал, говорил по два-три часа, руки пожимал. Иногда даже пел и гопака плясал. Молотову и Семичастному трибуну особенно не давали. А дня за три до выборов взяли и опубликовали в «Правде» подписи Молотова под сталинскими расстрельными списками. А про Семичастного напечатали фотографии оргии, в которой он якобы в бане с комсомолками участвовал. Потом в учебниках стали писать, что в той кампании впервые были применены предвыборные технологии, свойственные двадцать первому веку. В итоге, конечно, Хрущев победил в первом туре, с явным преимуществом: семьдесят один процент. Ну, получив карт-бланш, он стал ослаблять влияние ЦК партии и потихоньку убрал из Президиума все-все старые кадры: Брежнева, Козлова, Суслова…

– Значит, он все-таки держал в уме мое предупреждение про заговор октября шестьдесят четвертого…

– Ты о чем?

– Нет-нет, я про себя.

– Так вот, из старых аппаратчиков Никита оставил только Микояна и Фурцеву… А после того, как ему устроили пышную инаугурацию в Кремле в марте шестидесятого, он, для всех неожиданно, поехал через неделю в Ленинград и произнес там Речь Покаяния – ее так стали называть, с прописных букв. Он выступил на митинге на Дворцовой площади и, прежде всего, покаялся от имени партии и Верховного Совета за сталинские репрессии, попросил прощения у несправедливо посаженных и родственников безвинно расстрелянных. Но этого от него хотя бы ожидали – впрочем, многие даже не надеялись. Но Никита еще дальше пошел! Он попросил прощения у всех, кто в революцию и Гражданскую войну выступал на стороне белых, всех, кого выдавили в эмиграцию и лишили Родины. Этого от него никто не ожидал. А он призвал вдобавок всех эмигрантов, не важно, какой волны, даже тех, кто в Великую Отечественную за кордоном оказался, возвратиться в свою Отчизну и работать на благо возрождающегося Советского Союза. Нет, он им не обещал реституцию, как в странах народной демократии. Земли и поместья не сулил возместить – но все равно попросил вернуться. И даже одно место в новом правительстве пообещал закрепить за представителями русской диаспоры. И многие ему поверили, пустились в обратный путь, заново прижились у нас. Статистика сообщает (я специально перед своим «отлетом» сюда посмотрела), что в шестидесятые по пятьдесят-семьдесят тысяч репатриантов Советский Союз ежегодно принимал. И они очень многое для страны сделали. Зворыкин, например, вернулся. Сикорский. Даже Набоков… Никита их к руководству страной привлекал, как и видных ученых и знаменитых людей – того же Королева, академиков Сахарова, Глушко, Гагарина…

– Гагарина?!

– Ну да. Первого человека в космосе.

– А когда он полетел?

– Седьмого октября шестидесятого года.

– О, в новом мире раньше его запустить получилось! На полгода раньше! А катастрофа ракеты Эр-шестнадцать была?

– Что-то я не припомню такого.

– Значит, сработало! Сработали мои предупреждения! А Хрущева когда сняли?

– Его никто не снимал. Правил он страной до самой смерти, честно говоря, всем надоел, – а умер в семьдесят четвертом. Еще трижды на всенародных выборах его переизбирали руководителем Верховного Совета. После него сразу приняли закон, что больше восьми лет никто руководить страной не может – ни подряд, ни в разбивку.

– И закон этот исполняется?

– Разумеется. У нас все законы исполняются.

– А на Луну кто первыми полетел? Мы или американцы?

– Как «кто»? И мы, и американцы, вместе. Наши, я знаю, в шестьдесят третьем году президента Кеннеди по дипломатическим каналам втайне предупредили, что против него заговор, убийство готовится. ФБР убийцу в Далласе схватило – а с нашими на радостях заключили договор о всеобъемлющем разоружении. И решили на Луну вместе лететь. И высадились в шестьдесят восьмом: Нил Армстронг и Георгий Гречко. Правда, президента Кеннеди все равно убили, подорвали в машине, вместе с братом, сенатором Кеннеди, и Мартином Лютером Кингом, в том же шестьдесят восьмом.

– А в нашей-то стране как все дальше было? Неужели – тишь да гладь, да божья благодать?

– Нет-нет, всякое бывало. Был заговор в октябре шестьдесят третьего – хотели сбросить Хрущева. Военные и спецслужбы сговорились, ввели в Москву войска. Но Никита вместе со своей охраной забаррикадировался в Кремле. А радио, телевидение и газеты в его руках остались. И пока заговорщики сообразили, что к чему, и средства массовой информации перехватили, он успел выступить повсюду и призвать народ к сопротивлению хунте. Простые люди не побоялись, вышли на Красную площадь, встали живой цепью вокруг Кремля. В итоге заговорщики испугались человеческих жертв и штурмовать Кремль не стали. А за это время Хрущев подтянул верные ему дивизии из глубин страны, они пошли в наступление и путчистов из столицы выгнали. Да они и без того поняли, что их дело проиграно, и, чтобы избежать массовых жертв, сами сдавались.

– А с экономикой что было?

– После того как частную собственность разрешили, даже в ограниченных масштабах, экономика стала расти невиданными темпами. Народ как-то сразу стал лучше жить: одежда красивая появилась, частные кафе расцвели. Поэтому, кстати, люди во время путча именно Хрущева, а не заговорщиков поддержали. В шестидесятые бурными темпами кибернетика стала развиваться. И элементная база. В конце концов, в Советском Союзе первый персональный компьютер создали…

– У нас?!

– Ну конечно! В шестьдесят пятом. Ой, они такие смешные были – на базе телевизора «Рекорд» и магнитофона «Яуза». И первый, кстати, сотовый телефон тоже в Союзе появился. Мы на десять лет в этом весь мир обогнали! И Интернет тоже у нас придумали, и поисковики.

– Думаю, без меня это тоже не обошлось.

– Ну, только не надо все заслуги страны прям себе приписывать.

– А как страны социалистического лагеря? Как там Чехословакия, ГДР, Берлинская стена?

– Какая-какая стена?

– Берлинская. В моем мире ее посреди Берлина Хрущев построил. В шестьдесят первом году. Чтобы остановить бегство немцев из Восточного Берлина в Западный. Охраняли границу очень сурово, стреляли в тех, кто пытался перебежать – с востока на запад, разумеется, а не наоборот.

– Ужас какой! Нет, в нашем времени ничего подобного не было. В учебниках истории пишут, что в шестидесятом году, после того как его вся страна президентом избрала, Хрущев созвал секретное совещание глав партий и правительств социалистических стран. И сказал им (в то время это было негласно, лишь потом выяснились детали, и в учебниках истории стали писать): дескать, Советский Союз вам больше не указчик и не начальник. Развивайтесь как знаете. Хотите социализм – пожалуйста. Желаете капитализма – возражать не будем. Единственное условие: Варшавский договор остается. И советские войска тоже в ваших странах останутся. И о том, что вы никогда и ни при каких условиях не вступите в НАТО, вы тоже должны однозначно объявить.

– И как?

Варя поморщилась.

– В конечном итоге практически все выбрали капитализм. Кроме Болгарии. И советские войска тоже постепенно отовсюду вывели. Но в НАТО – они сдержали слово – никто из бывших социалистических стран не вступил. Даже ФРГ в итоге оттуда под давлением собственных трудящихся масс вышла. А вскоре после этого, в семьдесят четвертом, этот агрессивный военный блок развалился. А в твоем времени как было?

– Что тут говорить! Весь бывший соцлагерь теперь члены НАТО. Даже Эстония с Литвой. Боятся российской агрессии.

– Какой кошмар! Нет-нет, в наше время все военные блоки распущены. И НАТО, и Варшавский договор.

– Скажи, а Ленин?

– А что Ленин?

– Его похоронили?

– Конечно. В шестьдесят первом году. Вынесли из мавзолея. С воинскими почестями Владимира Ильича похоронили на Волковском кладбище в Петербурге, рядом с матерью. А Сталина – на его родине, в Гори. Подальше от столицы.

– А мавзолей?

– А что мавзолей? Стоит. Многие уже забыли даже, кроме историков, что это за сооружение и для чего первоначально предназначалось. Буквы «Ленин-Сталин» с него сняли, конечно. Неужели у вас иначе?

– Ленин до сих пор в мавзолее лежит.

– Ну, вы варвары!.. Ой, прости. Я не хотела тебя обидеть.

– А как Никита Сергеевич?

– Он умер, я говорила, в семьдесят четвертом. Его до тех пор, я говорила, трижды Председателем Верховного Совета переизбирали. Похоронили на Новодевичьем кладбище – у Кремлевской стены принято было решение, еще в шестидесятых годах, никого больше не хоронить. Очень Никиту за реформы с тех пор уважают, некоторые прямо боготворят.

– Это потому, что против него черного пиара не было – после того как его в шестьдесят четвертом скинули. В нашем времени его до сих пор чехвостят. Кукурузником клянут.

– Ну что ты! Как можно! Ведь при нем мы, ну, то есть СССР, впервые вышел на первое место в мире по уровню жизни. И мы с Америкой и Евросоюзом объявили совместный проект полета на Марс.

– И полетели?

– Да. Колония на Марсе с девяносто пятого года существует. Там уже больше тысячи человек. Первые «марсиане» появились – то есть те, кто там родился и на Земле даже не бывал никогда.

– Скажи, а Гагарин? Королев? Они долго прожили?

– Как долго? Гагарин – он ведь до сих пор живой. Медицина у нас в стране прекрасная, а ему всего лишь восемьдесят два. На пенсии сейчас, правда. Удалился от дел. А Королев в девяносто первом скончался, от инсульта.

– Значит, я их уберег… Боже мой! Боже мой! Как прекрасно! Честно говоря, от всей этой информации голова идет кругом. Скажи, а искусство, культура?

– А что искусство, культура?

– К примеру, когда у вас напечатали впервые «Жизнь и судьбу»? «Котлован»? Ахматовский «Реквием»? Того же «Мастера и Маргариту» и «Собачье сердце»?

– Прямо год публикации тебе не скажу. Но на первом этапе советского возрождения, то есть в начале шестидесятых, это точно.

– А кинематограф? Тарковскому, к примеру, фильмы снимать давали?

– А почему ж ему не давать? Он то ли шестнадцать, то ли восемнадцать лент сделал. Самый титулованный советский режиссер. Три раза главный приз в Каннах отхватывал, два раза в Венеции, два «Оскара» получил.

– И по Шпаликову фильмы снимали?

– Ну, сценаристов я не слишком знаю – но, кажется, да. Никто Шпаликова не обижал.

– И Высоцкого?

– Высоцкого все у нас боготворят. Ты не помнишь, конечно, а ведь мы с тобой на концерт Высоцкого ходили. В Кремлевском дворце съездов.

– Мы с тобой?! Когда?!

– Году в пятнадцатом, кажется.

– Так Высоцкий еще жив?!

– А почему нет? Медицина у нас, как я тебе говорила, хорошая. А ему еще восьмидесяти нет. Голос у него, конечно, маленько потускнел, и не рычит так, как раньше, – однако лирика по-прежнему на высоте. Какие-то песни смешные, какие-то сатирические, какие-то пронзительные. Его даже на Нобелевскую выдвигали как поэта. Но не дали – предпочли Боба Дилана. Все-таки русский язык еще не так в мире распространен, как английский.

– А пьянство его? Наркотики?

– Про наркотики я ничего не слышала. А с пьянкой он завязал. Известная история, они еще в шестьдесят восьмом с Аксеновым поспорили, да так и держались оба.

– Ох. Я не могу себе даже поверить в такое счастье. Завтра доскажешь. Иди ко мне. Нет, подожди, только одно: а что с футболом?

– Вот вы какие, мужики! Всегда и во все века вам футбол важнее! Так что тебя интересует?

– Как наша сборная играла.

– Я так и знала, что ты своим «ногомячом» заинтересуешься! Поэтому, прежде чем зелье твое в бедро себе уколоть, целую табличку заучила.

– Ну?! Не томи!

– В пятьдесят восьмом году на чемпионате мира сборная СССР заняла второе место, проиграла бразильцам в финале, три – четыре.

– Есть! А Стрельцов? Играл?

– Стал лучшим бомбардиром чемпионата. Забил больше, чем Пеле.

– Ура! А дальше?

– В шестьдесят втором в полуфинале мы Бразилии проиграли, третье место заняли.

– Тоже хорошо.

– В шестьдесят четвертом мы – чемпионы Европы. В шестьдесят шестом – чемпионы мира.

– Вот это да!

– Обрадовала? Но ты не волнуйся, я не только ради тебя эти результаты все заучивала. Спортивный тотализатор в СССР, в интересах подъема народного хозяйства, в шестьдесят втором разрешат. Поэтому, если наступят у нас с тобой трудные времена – добро пожаловать в букмекерскую контору, будем поправлять пошатнувшееся благосостояние.

– Ах ты, моя капиталистка! – вскричал Данилов и впервые с момента их новой встречи заключил Варвару в объятия.

– Нет-нет-нет! – отскочила она. – Ты что?! Думаешь, что я вот так, после одного вечера знакомства, прыгну в постель к практически незнакомому мужчине?! Даже не мечтай! Вдобавок к тому прошу учесть, что я девушка. Поэтому тебе предстоит еще длительный период встреч, ухаживаний, разговоров, – со смешком сообщила она. – И то совершенно не даю тебе гарантий, что твои старания в итоге увенчаются успехом. Мне вон Шевлюков из десятого «Б» глазки строит и чрезвычайно мне нравится.

– Но ты скажи: раз вся история, всей планеты, пошла совершенно не так, как я привык, – мы-то с тобой как же? Как мы-то с тобой в твоем мире познакомились? Как встретились? Как жили?

– Как? Я сотрудница сверхсекретной комиссии, которую в пятьдесят восьмом году лично Хрущев создал, – не с твоей ли как раз подачи?

– С моей.

– Вот именно. А ты по жизни был экстрасенс, можно сказать, чудотворец. Мы в комиссии тебя негласно опекали, изучали.

– Все как у нас.

– Потом ты мне понравился. И я, нарушая устав, начала с тобой встречаться. За это чуть со службы не вылетела. Но потом мои начальники решили, что ты, наоборот, перспективный кадр, и стали тебя при моем посредничестве привлекать к сотрудничеству.

– Все так. А с этим путешествием во времени – как все устроилось?

– Есть у нас такой олигарх Корюкин…

– Стоп. Значит, у вас и олигархи есть?

– Есть, балда! Если говорить об экономическом устройстве, то оно у нас какое?

– А какое?

– Государственный капитализм. И очень богатые люди тоже встречаются – как в Америке, Китае или Европе. Но партия в Советской России приняла программу «Три десятины». И каждый богач со всех своих доходов обязательно должен отчислять три раза по десять процентов, итого тридцать. Первые десять процентов – на народное здравоохранение, вторые – на образование и третью десятину – на науку. Встречаются, конечно, среди богатых разные жуки, которые хотят от десятин отбояриться…

– И что с такими делают?

– В газетах пропесочивают. Из партии исключают. Иных сажают даже… Так вот, возвращаемся к теме. О нас с тобой и о Корюкине. Корюкин этот на свою десятину (а у богачей имеется свобода выбора, куда деньги направлять) взялся финансировать исследования в сфере ментальных путешествий во времени. Проект секретный. В итоге исследователи во главе с профессором Рябчинским создали эту самую сыворотку, которая позволяет во времени перемещаться. Для испытаний сыворотки привлекли, что вполне естественно, нашу комиссию. И ты уговорил наше руководство – уболтал, чтобы тебя отправили в прошлое первым.

– А почему я так захотел? Какие у меня были мотивы?

– Ты очень хотел увидеть свою мамочку. Предотвратить, возможно, ее гибель. Или хотя бы понять, почему она умерла. Она у тебя в девяностом году погибла. Бросилась со скалы. В Энске. А может быть, сама упала. Или ее толкнул кто.

– Значит, получается, – прошептал Алексей, – что люди в основном не меняются. Обстоятельства их остаются прежними. Судьбы, трагедии. Общество может другим становиться или даже совсем другим. А люди – нет. Они все те же.

– Наверное. Тебе видней. Но с твоей переброской в прошлое что-то пошло не так. Или совсем не так. Все думали, что ты в восемьдесят девятом или девяностом году окажешься. Но тебя там не было. А потом вдруг оказалось – нашли в архивах. Причем почему-то именно сейчас это выяснилось, ни раньше ни позже, что в начале пятьдесят восьмого года у Хрущева появился новый тайный советник по имени Сергей Данилов. А потом наступила пора вскрыть твои дневники…

– Скажи, а Петренко? Есть у вас там такой?

– Конечно. Полковник. Начальник комиссии.

– А как он воспринял это твое путешествие сюда?

Лицо Вари запечалилось.

– Он был категорически против. Но потом сказал, что решать мне. И я решилась. И последовала за тобой.

– Спасибо, – прошептал Алексей.

– Но ты все спрашиваешь. А что в твоем времени, в твоей реальности? Как было? В твоем дневнике, в разговоре с Ларисой, рассказываются страшные вещи… Настоящая антиутопия!

– Ох, Варя. Противно даже вспоминать. Лучше скажи: как ты? Как ты все-таки решилась? Последовать за мной?

– Скучно без тебя стало.

– Скажи, ты говоришь, что появились в архивах упоминания о Сергее Данилове в конце пятидесятых – обо мне, значит. И что? Что дальше тут со мной будет?

– Я ведь еще и поэтому здесь… В конце шестьдесят первого советник Данилов впадет у Хрущева в немилость…

– О! Долго я продержусь. Странно даже.

– Его отставят со всех постов и отправят в ссылку в Экибастуз. Хотя, как сказано у историков, «Хрущев продолжит использовать советы, которые давал ему Данилов, до конца жизни».

– А последует ли в ссылку за Даниловым прекрасная незнакомка Варвара Кононова – то есть нет, прости, как твоя нынешняя фамилия?

– Семугова… Вот об этом учебники истории совершенно умалчивают… От себя скажу: это все зависит от тебя сегодняшнего.

– О! я буду очень, очень, очень стараться! Ты даже не можешь представить, как я жил тут без тебя все эти месяцы! Боже мой! Какая же ты прекраснейшая, замечательнейшая девушка, что все-таки нашла меня! И знаешь, Варя, что я хочу тебе сказать? Я знаю, ты все время расстраивалась и напрягалась, когда дело доходило до наших с тобой возможных детей. Переживала, что они тоже мои способности унаследуют и не к добру это будет. Не хотела ты, короче, им подобной судьбы. Так вот: здесь, в этом теле – никаких экстрасенсорных талантов у меня нет. Я обычный, самый ординарный человечек. Ничего за мной не водится необычного и странного. Не умею мысли читать и предметы разыскивать потерянные. Ничего из того, что в своем (и твоем, как ты говоришь) мире я мог, теперь мне неподвластно. И – нет, я не тоскую и не скучаю. Даже наоборот. И знаешь почему? Ведь никто и ничто не будет мешать нам здесь с тобой завести детей! Много детей! Целую кучу!

Варя вся вспыхнула, закраснелась.

– Леша! Полегче! И не лезь ты пока ко мне с такими разговорами! Учти, еще раз тебе говорю: я девушка.

– Но поцеловать-то тебя хотя бы можно?

– Если только в щечку.