Глава 1

Утро выдалось невеселое. Огромные тучи, затянувшие небо за последние часы, казалось, вот-вот взорвутся. Воздух был таким влажным, что волосы у меня висели сосульками. И вдруг, ни с того ни с сего, я очень живо представила себе, какое отвратительное впечатление должна производить на окружающих: сорокалетняя женщина, которая начинает свой новый рабочий день, не сохранив в памяти ничего существенного ото дня минувшего. Я вздохнула. Почему, интересно знать, именно сейчас меня так озаботило, как я выгляжу в чужих глазах? Обычно я не особенно задумываюсь о таких вещах, ведь это всегда быстро надоедает и к тому же портит настроение. По сути, все мы представляем собой весьма переменчивую смесь из того, какие мы есть в действительности и какими нам хотелось бы быть. Человек – нечто среднее, образованное из состояния души и состояния тела, генетики и реальной биографии, эмоциональной сферы и, если угодно, питания. Никогда не будут похожи друг на друга швед, завтракающий бутербродами, и валенсиец, обожающий паэлью. Ничего общего не имеют между собой взгляд многоопытной женщины и взгляд девчонки, у которой еще молоко на губах не обсохло. И никогда не совпадут характеры гипотетической дочери Мэй Уэст и дочери – еще более гипотетической – матери Терезы.

Очень скоро эти мысли начали меня раздражать. Ну ладно, если уж в приступе меланхолии, связанной, возможно, всего лишь с погодой, мне приспичило пофилософствовать, почему было не выбрать тему, более достойную умственных усилий? Я всегда считала себя женщиной неглупой, мало того, меня в должной мере волновали судьбы рода человеческого, так какого же черта теперь я зациклилась на такой ерунде? Однако в то утро никакие разумные доводы на меня не действовали. По моим мозговым извилинам носился, безостановочно наверчивая круги, всего один болид: сейчас меня волновало исключительно то, что другие люди могут составить обо мне весьма убогое впечатление.

И лишь позже, по прошествии времени, я поняла, что это было знаком и предостережением. Лишь тогда мне с бесспорной очевидностью открылась связь событий, и меня охватило бешеное желание кричать на каждом углу, что обо всем, чему суждено было случиться, я загодя была предупреждена. Но для женщины нет ничего более бессмысленного, чем претендовать на роль Кассандры. Окружающие привыкли, что мы любим предсказывать неприятности, им до тошноты скучно выслушивать наши пророчества, а потом сопоставлять их с тем, что произошло на самом деле. Не могу не признать: очень утомительно вечно ждать от будущего одни только несчастья. И еще: предчувствия не имеют под собой никакой научной основы, поэтому, вероятно, по-настоящему серьезных трудов в их защиту написано маловато. При всем при том наш жизненный опыт учит, что они нередко сбываются. Как иначе объяснить, что направление, которое приняли мои мысли тем хмурым утром, вскоре получило отражение в очень необычном расследовании? А точнее, в деле об убийстве, где первостепенную роль играли внешний образ человека, его вид, влияние на окружающих и мнение о нем публики. В деле об убийстве, которое подняло больше пыли, чем караван берберов в пустыне.

Фермин Гарсон довольно бесцеремонно прервал мои размышления. Он вошел в кабинет и, увидев, что я стою у окна и смотрю на улицу, издал звук, который мог означать что угодно. Мы уже какое-то время не работали вместе, но он частенько находил повод заскочить ко мне, чтобы, скажем, порыться в папках со старыми материалами. Пользуясь случаем, мы болтали о всякой всячине, а иногда пили вместе кофе. Как я уже сказала, в тот день с самого утра погода была унылой и хмурой, из-за чего люди ходили раздраженные и мрачные. Заметив, что и мой коллега тоже стал жертвой ненастья, я решила поправить положение, пустив в ход ласку:

– Как у вас сегодня дела, Фермин?

– Ужасно, – пробурчал он. – Голова болит.

– А вы пробовали принять анальгин?

– Пробовал, – огрызнулся он.

– Ну и?..

– Если я говорю, что у меня болит голова, значит, лекарство не подействовало, разве не понятно?

Иными словами, настроение его было не просто пасмурным, нет, судя по всему, пора было объявлять штормовое предупреждение. Между тем мне надоело даром растрачивать свою вежливость, и я перешла в атаку:

– А трепанация черепа? Вдруг поможет?

Он резко захлопнул ящик, в котором рылся, и повернулся ко мне:

– Очень вы остроумны, инспектор. Скажу больше, за все время нашего знакомства я не слышал от вас ничего смешнее. Хотя, думаю, вам будет небезынтересно узнать, что поводов для шуток у нас с вами не так уж и много.

– Правда? Это почему же?

– К нам рикошетом отскочило одно дельце.

– Что?

– Что слышали. Ровно через час комиссар Коронас ждет нас у себя в кабинете – решил устроить совещание. Но слухи тут у нас распространяются со скоростью лесного пожара, так что я уже знаю, о чем пойдет речь.

– О дельце, отскочившем к нам рикошетом.

– Вот именно.

– Ну и откуда же оно к нам отскочило?

– От инспектора Молинера и его помощника младшего инспектора Родригеса.

Я присвистнула. Всем было хорошо известно, что Молинер и Родригес занимались самыми запутанными и щекотливыми преступлениями, теми, где надо проявлять тонкую дипломатию, а в еще большей степени – осторожность. Иными словами, им обычно поручалось расследование любых дел, которые имели громкий общественный резонанс и могли заинтересовать прессу.

– И почему же у них дело забрали? Что у нас говорят по этому поводу?

– Молинер с Родригесом понадобились для другого расследования. Для такого, о котором, насколько можно догадаться, говорить вообще запрещено.

– Но ведь запрет, как правило, только подогревает желание посудачить.

– Еще бы! Так вот, по слухам, нашли тело девушки – девушки, скажем так, не из простых, и имеются серьезные подозрения, что она была любовницей одного важного лица.

– Черт!

– Понятно, что дело сразу поручили Молинеру с Родригесом, а то, которым они занимались, скидывают нам с вами вроде как по наследству.

– Но, надо думать, оно тоже не из рядовых, если сначала его вели эти наши “звезды”. Так о чем все-таки речь?

– Не знаю.

– С ума сойти! Что же получается? Вы не знаете именно того, что вам, как ни крути, знать должно быть позволительно.

– Шептунов мало интересует то, что не таит в себе никаких загадок.

– И сколько времени Молинер с Родригесом занимались “нашим” делом?

– Всего пару дней.

– Тогда я не понимаю, почему это наследство так вас нервирует. У нас еще есть возможность взяться за него по-своему.

– Да, но, как вы знаете, мне всегда неприятно включаться в работу, к которой уже приложили руки другие.

– Это называется синдромом девственности, и свойствен он обычно людям с кучей предрассудков, ну, скажем так… людям косным и непродвинутым.

Моей целью было разозлить Гарсона, хотя на самом деле я вполне разделяла его опасения. Если ты не присутствовал при самых первых полицейских мероприятиях, это может сильно затруднить дальнейшую работу. Не исключено, конечно, что позиция эта ошибочна и пристрастна, но если кто-то уже начал вести следствие с опорой на собственные методы, будет нелегко определить, лучше эти методы, чем твои, или хуже, и еще труднее – почти невозможно – будет вернуться на старт и повторить пройденный путь, по-своему интерпретируя факты. Кто-то возразит мне, что работа полицейских не относится к разряду творческих, поэтому, очень даже вероятно, существует один-единственный путь для продвижения вперед – тот, который подсказывают улики. Однако рассуждать так – все равно что признать: все мы, сыщики и детективы, скроены на один манер, и в наших методах нет и намека на что-то свое, неповторимое.

Нет, нельзя позволять себе такие горькие мысли, когда ты приступаешь к новому делу, да еще в такой унылый день, да еще со слипшимися от уличной сырости волосами. Ни в коем случае! Пока мы шли к кабинету комиссара Коронаса, я заставляла себя поверить, что расследование, которым мы в ближайшее время займемся, будет отмечено нашим фирменным знаком, особой маркой творца и художника или, по крайней мере, личным клеймом мастера, поднаторевшего в своем ремесле. И я не ошиблась. Мы не только огнем выжгли наши инициалы на материалах этого дела, оно еще и принесло нам если не славу, то, во всяком случае, известность среди коллег. Хотя, признаюсь, лучше бы этой известности было поменьше.

– Знаете, кого обычно называют сукиным сыном? – спросил комиссар Коронас, таким вот необычным образом вводя нас в курс дела.

Гарсон поспешил с ответом:

– Знаем, само собой.

Я же пустилась в канительные и никому не нужные рассуждения:

– Ну… как вам сказать. Как ни странно, но в действительности самые страшные оскорбления, обращенные к мужчинам, непременно падают и на голову женщины. Вот скажите мне, комиссар, неужели из-за того, что какой-то тип оказался негодяем или даже извергом, надо непременно полить грязью еще и его мать?

Коронас поднял руку, пытаясь притормозить мою диалектическую колесницу:

– Не стоит вытаскивать мои слова из контекста, Петра, попробуйте отнестись к этому выражению как к общепринятому. Итак, знаете ли вы, кто такой сукин сын?

– Да.

– Так вот, убийством одного такого сукина сына вам и предстоит заняться. Его нашли мертвым в собственной квартире два дня назад, он застрелен. А потом, как говорится в заключении судмедэксперта, ему еще и перерезали горло, вернее, начисто отрезали голову… обезглавили. Убийство с особой жестокостью.

– Так обычно и умирают сукины дети, – со вкусом припечатал младший инспектор.

Но я опять же, хотя и не сочла нужным вступать в открытый спор, не была согласна с таким выводом. Всем хорошо известно, что сукины дети отнюдь не всегда умирают так, как они того заслуживают. Мало того, как я давно заметила, настоящие, чистопородные, так сказать, сукины дети являют собой пример весьма тревожной тенденции – они, вопреки справедливости, отличаются особой живучестью и, рискну отметить, даже склонны к долгожительству.

– Его убили в полночь и, чтобы попасть в квартиру, использовали старый трюк – убийца назвался разносчиком пиццы. Работа сделана в своем роде очень профессионально. Почти никаких следов борьбы, хотя жертва и оказала сопротивление, судя по тому, что на полу валялись лампа и стакан. Но это практически все. Вряд ли удастся обнаружить что-нибудь еще. Есть, правда, одно свидетельство, но оно не заслуживает большого доверия. Соседка видела, как из подъезда вышел хорошо одетый мужчина, потом он побежал. Она признается, что не смогла бы узнать его, так как живет на пятом этаже, а видимость была слабой. Итак, это дело – для очень знающих работников, для людей опытных и не лишенных воображения.

– Таких, как Молинер и Родригес, – ехидно вставил Гарсон.

– У них есть чем заняться, – парировал Коронас. – Но если вам это дело кажется слишком мелким для вашего послужного списка, я всегда могу направить вас разбираться с пьяной уличной дракой, в которой еще не все до конца прояснено.

– Нет, комиссар, вы неверно меня поняли. Я имел в виду другое: лично я надеюсь быть достойным столь выдающихся предшественников. И, как мне кажется, инспектор Деликадо испытывает те же чувства.

– Что бы вы ни думали про своих предшественников, лучше скажите им об этом в лицо. Кстати, как раз сейчас они ждут вас в соседнем кабинете – там и состоится передача эстафеты.

Метафора прозвучала неудачно, если учесть, что речь-то шла об убийстве, правда, не слишком уместной была и реплика Гарсона. Прежде всего потому, что наши коллеги Молинер и Родригес никогда не кичились своим звездным статусом в нашем комиссариате. А если когда и важничали, то это объяснялось тем, что они были настоящими полицейскими. Я, само собой, не хочу сказать, будто мы с Гарсоном полицейские липовые. Нет, но почему-то я расцениваю его и себя как обычных людей, которые в свои рабочие часы выполняют служебные обязанности, но не более того. Совсем иное дело Молинер и Родригес: в глину, из которой они были слеплены в день творения, Господь вдохнул именно душу полицейских. Никто не умеет носить пиджак так, как они, – небрежно и в то же время молодцевато; никто не обращается так ловко с подозреваемыми, которым они с первой встречи внушают уважение. Что касается лексики и жаргона, то я тысячи раз спрашивала себя, как получается, что слова, которыми я вроде бы тоже нередко пользуюсь, в их устах звучат так, словно их произносит Хамфри Богарт в лучшей из своих ролей. Даже после изнурительных тренировок мне не достичь подобного блеска. Вот так обстоят дела, и если бы надо было сохранить на века в Севре двух полицейских в качестве платинового эталона, это были бы Молинер и Родригес; и если бы Ной в своем ковчеге решил спасти еще и представителей разных профессий, Молинер и Родригес непременно пережили бы потоп.

– Значит, какой-то сукин сын? Так сказал вам Коронас? – засмеялся инспектор Молинер, начиная совещание. – Что ж, он не далек от истины, можете мне поверить. А сами вы как считаете?

– Вы о чем? – спросила я в полном недоумении.

– Но вы ведь знаете убитого, наверняка знаете! Это Эрнесто Вальдес.

– Нет! – вскрикнул Гарсон, словно неожиданное известие поразило его в самое сердце.

– Да! – бросил в ответ Родригес, наслаждаясь тем, что именно от них мы получаем такую потрясающую новость.

– Но как же… Почему же в прессе до сих пор не появилось никаких сообщений?

– Послушай, Фермин, ты ведь знаешь, что у нас в арсенале имеются свои средства, чтобы чуть притормозить развитие событий! Но бомба вот-вот взорвется. А вам я могу только посочувствовать, потому что…

Не в силах больше сдерживаться, я весьма невежливо оборвала его:

– Минутку, минутку, если я правильно поняла, вы трое знаете, кто такой этот Эрнесто Вальдес?

Все взоры обратились ко мне, и в них читался вопрос: каким образом попала на их совещание эта инопланетянка? Молинер взял инициативу в свои руки:

– Ну, Петра, не можешь же ты не знать, что Эрнесто Вальдес – журналист number one в розовой прессе.

– Представьте себе, я этого не знаю, – отрезала я с тем душевным спокойствием, которое испытывает человек, не растерявшийся, услышав имя знаменитого философа.

Родригес оживился:

– А вы хоть когда-нибудь смотрите телевизор, читаете газеты… или, может, листаете какие-нибудь журналы в парикмахерской?

– Она читает только ученые книги и слушает Шопена, – в тон ему пояснил Гарсон.

Молинер положил конец подтруниванию, которым увлеклись наши подчиненные, и при этом, безусловно, принял во внимание мои должность и характер:

– Нас просто удивило, что ты не слышала этого имени, ведь об Эрнесто Вальдесе можно узнать не только из розовой прессы. Понимаешь, он был одним из тех агрессивных и неистовых журналистов, чьи статьи и передачи потом долго комментируют во всех изданиях. Он всегда брался за самые скандальные темы: тайные браки, разводы, интрижки между знаменитостями, ну, сама знаешь, о чем я.

– А, это тот тип, который буквально поливал грязью людей, которых приглашал в свою программу?

– Он самый. Вальдес работал на телевидении и еще в паре журналов.

– Из чего его застрелили? – спросил младший инспектор.

– Из девятимиллиметрового пистолета-пулемета. Очень точный выстрел в висок – наверняка работа профессионала.

– Да разве киллер стал бы отвлекаться на то, чтобы еще и отрезать жертве голову?

– Иногда они получают сложные заказы.

– Но сначала он выстрелил?

– Судя по результатам вскрытия, да.

– Тогда он рисковал, оставаясь еще на какое-то время на месте преступления, чтобы поработать ножом.

– Может, кто-то заплатил ему, чтобы убийство выглядело еще и как месть…

– Это ваша версия?

– Должен честно тебе признаться, что пока у нас нет никаких версий. Просто людей, с которыми расправились подобным образом, очень и очень много. Иначе говоря, месть никак нельзя исключать.

– Пожалуй, и вправду нельзя.

– Только представь себе: он публиковал сведения о людях без их разрешения. Разнюхивал разного рода подробности их частной жизни. Он был человеком… Как бы лучше выразиться? Достаточно безнравственным в рамках своей профессии.

– Мне больше нравится определение, данное комиссаром, – сказал Родригес.

– Тем не менее преступление остается преступлением, – заявил Молинер не без иронии.

– А как свидетельница описала убегавшего человека?

– Высокий, хорошо одетый, атлетического сложения, бежал легко. Больше ничего конкретного она не смогла добавить. Поэтому тут надо быть предельно осторожными и воспринимать такое свидетельство с оговорками.

– Ну и в какой точке расследования вы находитесь?

– В мертвой. У нас есть протокол вскрытия, заключение баллистической экспертизы и показания предполагаемого свидетеля. Теперь пришла пора начинать действовать.

– А окружение убитого?

– Он жил один. С женой развелся семь лет назад. Дочери скоро восемнадцать, она живет с матерью. Нет никаких сведений о близких друзьях или хотя бы приятелях. Он всего себя отдавал работе.

– А с бывшей женой вы беседовали?

– Пока еще нет.

– Но ты склонен подозревать скорее кого-то из его профессионального круга?

– Боюсь, что так, хотя это сильно усложняет дело. Короче, добро пожаловать в мир шика и гламура! У тебя есть вечернее платье, Петра?

– Я всегда сплю в пижаме.

– А вы, Фермин, вы сможете отыскать в своем шкафу смокинг?

– Нет, я уже давно бросил курить.

Молинер от души рассмеялся. Создавалось впечатление, что, передавая нам этого покойника и все с ним связанное, они скидывали с плеч тяжкий груз. Но я пока не спешила сделать вывод, хорошим или плохим наследством было для нас это дело. Выводы будем делать позднее. К тому же как раз сейчас следовало ожидать еще каких-нибудь событий: появления новых свидетелей, писем с доносами… Третий день после убийства – это пока чистая тетрадь, пиши в ней что твоей душеньке угодно. Да и Молинеру с Родригесом я не завидовала. Убитую девушку нашли неделю назад, но, как только поползли слухи, что она была подружкой высокопоставленного чиновника, дело тотчас забрали у тех, кому оно поначалу досталось, и передали Молинеру. Еще один рикошет.

– Ну и что вы про все это думаете, Петра? – словно угадав мои мысли, спросил Гарсон.

– Ничего конкретного. Мне кажется, надо отправляться в путь.

– Для начала – визит вежливости?

– Да, хоть нас никто и не приглашал.

Я всего несколько раз видела Вальдеса по телевизору, и он показался мне отъявленным мерзавцем. Он произвел на меня настолько отвратительное впечатление, что выделить и объективно оценить только физические черты этого человека было практически невозможно. Я помнила Вальдеса смутно: угрюмый взгляд, крючковатый нос, жиденькие усишки и рот, как у деревенской старухи, которая денно и нощно изрыгает проклятия. Короче, вид тошнотворный. Поэтому смерть в какой-то мере даже придала ему благообразия. Он лежал в морге в своей ячейке, упакованный в пластиковый чехол, как личинка в коконе, и выглядел, пожалуй, даже вполне по-человечески. Мы сразу увидели отверстие на левом виске и шрам на шее – врачи очень искусно вернули голову на прежнее место. Бескровное лицо ничего не выражало.

– Наконец-то он замолчал, – бросил в сторону Гарсон.

– Per secula seculorum.

– Сразу возникает вопрос: а не для того ли его и убили, чтобы он раз и навсегда замолчал?

– Есть еще один вопрос в противовес вашему: а может, его убили за то, что он успел слишком много наговорить?

– Совершенно верно. Этот выстрел явно наводит на мысль, что кто-то хотел устранить опасность: мертвый не заговорит. Но столь жестокая мера, как обезглавливание, слишком похожа на месть.

– Итак, это два возможных пути для следствия, Фермин. Хотя я бы не рискнула сбрасывать со счета и сферу личных отношений.

– Ее никогда не следует сбрасывать со счета.

– А как вы думаете, этот тип стал бы возражать против осмотра его жилища?

– Как мне сказали, там мало что осталось. В письменном столе лежали какие-то бумаги, очень немного, их увез в комиссариат Родригес. Кстати, этот треклятый Вальдес не пользовался дома компьютером.

– Не важно, мне хочется взглянуть на то, как он жил. У вас есть с собой отчет Молинера и Родригеса?

– Да.

– Отлично, вот мы и сравним его с действительностью.

Наверное, я больше склонна к избитым штампам, чем мне хотелось бы признать, но я и на самом деле ожидала увидеть нечто иное, когда мы входили в квартиру Вальдеса. Не знаю, как выразить это точнее, но картина, заранее нарисованная моим воображением, соответствовала чему-то среднему между антуражем черного американского романа и убогостью общего двора при многоквартирном доме. И я грубо ошиблась. Логово этого хищника от журналистики было разубрано с таким же старанием, как комната новобрачной. Шторы с рисунком в тон дивану, стены кремового цвета, неброские ковры, огромные банты на чехлах для стульев и висящие повсюду большие шелковые кисти. Если утверждение “Дом всегда расскажет о личности хозяина” верно хотя бы в малейшей степени, то в случае Вальдеса тут что-то не склеивалось. Или эта квартира не служила ему жилищем, или этот человек был совсем не таким, каким казался.

– Ну и что вы скажете про эту красоту?

Гарсон пожал плечами и сквозь зубы процедил:

– По-моему, пошло и безвкусно. Разве нет?

– Даже чересчур, я просто глазам своим не могу поверить. Кроме того, здесь ведь все совершенно новое. Словно квартиру обустраивали совсем недавно.

– Это что, важно?

– Сам собой напрашивается вывод о какой-то перемене в жизни Вальдеса.

Мой коллега посмотрел на меня с большим недоверием. Я стала допытываться:

– Вот вы, Фермин, при каких обстоятельствах вы сменили бы у себя дома шторы?

– А я никогда их не менял. У меня по-прежнему висят те, что вы посоветовали мне купить, когда я снял квартиру.

– Хорошо, но давайте абстрагируемся от вашего конкретного случая: когда бы вы могли их сменить?

Он долго думал, словно этот простой вопрос был для него потруднее алгебраической задачи.

– Ну… – пробурчал он наконец, – ну, я бы повесил новые, если бы старые сожрала моль.

– Нет, с вами просто невозможно разговаривать, Фермин!

– Почему это?

– Да потому! Потому что нет такой моли, которая кидается на вещи стаей, как эскадрон смерти, и потому что вы должны были ответить совсем по-другому! Хотя все равно от вашего ответа толку будет мало. Короче, вы сменили бы шторы только в случае самой крайней необходимости, так ведь?

– Наверное, так.

– А уж все целиком и полностью в своей квартире поменяли бы только после землетрясения.

– Не пойму, к чему вы клоните.

– К тому, что должна быть очень веская причина для того, чтобы разведенный мужчина, к тому же по горло занятый работой, решился навести у себя такой блеск.

– Женщина?

– Да, допустим, причина в женщине, с которой он планировал соединить свою жизнь. Как вам моя гипотеза?

– Мне бы и за тысячу лет до такого не додуматься.

– Да, и вы бы предпочли, чтобы я тоже еще тысячу лет ни о чем таком не заговорила.

– Если честно, инспектор, то мне ваша линия расследования – ну, которая идет от того, что кто-то вздумал поменять у себя мебель, – кажется, по меньшей мере… весьма легкомысленной.

– Очень верно замечено! Только вы забываете, что если легкомыслие и не лежит в основе каких-то событий, то очень часто бывает их мотором. Понимаете?

– С тех пор как я узнал, что моль – это тоже вид на грани исчезновения, я потерял способность думать.

– Кстати, а вы знаете, что еще означает слово “моль” в Перу?

– Помилосердствуйте, инспектор! Давайте лучше вернемся к сути дела.

Пока мы выходили из дома Вальдеса и ехали в комиссариат, я продолжала изображать мольеровскую ученую женщину – главным образом чтобы позлить Гарсона. Мне нравилось время от времени выводить его из себя. Иначе мы бы уже давно пришли к такому полному взаимопониманию, что нам не о чем было бы спорить и ему стало бы скучно. Кроме того, он мне подыгрывал, и это мне нравилось еще больше. Нет ничего интереснее для женщины, чем мужчина – отец, друг, муж или товарищ по работе, – который терпит ее насмешки и даже находит в них своеобразное удовольствие.

Бумаги Вальдеса, доставленные из его квартиры, и на самом деле лежали на столе в моем кабинете и составляли довольно пухлую пачку. Тщательно изучив их, мы убедились: в руки нам не попало ничего, чего не нашлось бы в доме любого современного горожанина: квитанции, страховые полисы, банковские чеки и справки, налоговые декларации за предыдущие годы, ценные бумаги, официальные документы… Ничего необычного или заслуживающего особого внимания. Молинер и Родригес уже успели тщательно проверить телефонные звонки Вальдеса. Все нормально: контакты с теми местами, где он работал, – телевидением и журналами, – а также заказы готовой еды и звонки бывшей жене… Наши предшественники не отметили деталей, которые могли бы и нам показаться подозрительными. С банковскими счетами также все выглядело вроде бы безупречно. Никаких задолженностей, стабильные поступления. Почерком Молинера в отчете было добавлено, что они сопоставили суммы поступлений с официальными доходами Вальдеса – все совпадало. Образцовый гражданин? Да, так выглядит подавляющая часть наших соотечественников, но не следует торопиться с выводами.

Решив все-таки не отказываться от своего “легкомысленного” подхода, я стала рыться в счетах и квитанциях, отыскивая те, что были получены в мебельных магазинах или отделах товаров для дома. И нашла – не совсем то, но все-таки нашла – счет от дизайнера: “Хуан Мальофре. Стилист и дизайнер. Полный дизайн интерьеров”. Вальдес задолжал ему три миллиона песет. Мастерская находилась в Бонанове. Я попросила Гарсона, настроенного все еще весьма скептически, проверить по банковским счетам Вальдеса, заплатил он или нет примерно с месяц назад эту сумму дизайнеру. Гарсон с покорным видом отправился выполнять мое задание, а я тем временем открыла конверт, в котором, как пометили наши предшественники, хранился важный документ – записная книжка Вальдеса. Но уже сам тот факт, что убийца и не подумал прихватить ее с собой, убираясь из квартиры, с очевидностью подсказывал: на этих страницах с именами и номерами телефонов, записанными мельчайшим почерком, мы не обнаружим даже намеков на мотивы преступления.

Когда Гарсон вернулся, я сказала ему об этом, из чего он мгновенно сделал вывод:

– Тогда скорее его убил не тот, кто хотел помешать распространению некой информации. Получается, что на первый план выходит мотив мести. Если только убийца не знал наверняка, что в записной книжке не содержится ничего, что могло бы его выдать.

– А что интересного может содержаться в записной книжке человека, который боится даже компьютером пользоваться, чтобы никто не докопался до его секретов?

– Вы забываете, что убийцей, скорее всего, был профессионал, а киллеры – люди крайне жестокие. Допустим, ему поручили именно отомстить, и тогда он уже больше ни на что не обращал внимания. Но вдруг в книжке было бы навалом важнейших сведений?

– Очень в этом сомневаюсь, а теперь скажите, Гарсон, много ли вам известно про мир киллеров?

Младший инспектор предпочел отшутиться:

– Это не моя специальность. – Потом переключился на другую тему: – Послушайте-ка, Петра, а тут ведь ничего такого нет.

– Чего нет?

– Вальдес не снимал в последний месяц со своего банковского счета трех миллионов и не подписывал чека на эту сумму – ни на имя Мальофре, ни на предъявителя.

– Вот это уже интересно, правда?

– Выходит, и вправду задолжал.

– Придется проверить. Так что поехали!

– Куда?

– Надо повидаться с бывшей женой Вальдеса.

– Как вы думаете, она очень горюет?

– А вы бы горевали?

– Вряд ли. Если бы я был бывшей женой Вальдеса, я отметил бы такое событие шампанским.

– Ох, напрасно вы так. Обратили внимание, какую кучу денег он переводил ей каждый месяц?

– Обратил, и вправду кучу. Черт возьми! И как этому типу удавалось зарабатывать такие деньжищи, копаясь в грязи?

– Как раз в грязи-то и отыскивают жемчужины! А вы не знали?

– Кажется, их можно найти где угодно, только не в комиссариате! Вот вы, Петра, например, могли бы потратить три миллиона песет на новую мебель для гостиной?

– Нет! Даже если бы на меня напала целая армия свирепой моли!

Он метнул на меня сердитый взгляд, но, когда я рассмеялась, тоже не сдержал смеха.

Бывшая жена Вальдеса жила в роскошной части Сант-Кугата, в доме с садом. Когда мы вошли, к нам кинулись два лабрадора и облизали руки. Марта Мерчан была высокой и весьма привлекательной женщиной, но на лице ее словно навсегда застыла гримаса страдания или просто дурного настроения. И тем не менее назвать ее неприятной язык бы не повернулся. Видимо, она предполагала, что мы нанесем ей визит, и отнеслась к этому как к неизбежному злу. Марта смотрела на нас с полным безразличием, и в ее глазах не сверкнуло ни искры любопытства.

Гостиная, куда она нас пригласила, была обставлена в обычном для роскошного дома стиле. Хозяйка предложила нам кофе и села напротив, приготовившись скорее слушать, чем говорить. Мы заранее выяснили, что единственной наследницей всего состояния Вальдеса – не очень, кстати, внушительного – стала их дочь Ракель. При этом не осталось никаких страховок в ее пользу, так что у нас не было необходимости задавать вопросы на эту тему. В принципе, Марте Мерчан смерть Вальдеса не могла принести денежной выгоды. Под таким углом зрения она подозрений не вызывала.

А если она ненавидела его? Или отношения между бывшими супругами после развода по какой-то причине стали невыносимыми? Или Вальдес преследовал ее? Я выпустила целую обойму вопросов. В ответ Марта лишь улыбнулась с подчеркнутым превосходством:

– Нет, Эрнесто никогда меня не преследовал. Он вел себя хорошо.

Она закурила, а мы с Гарсоном ждали, не добавит ли она еще чего-нибудь. Но, одарив нас двумя фразами, она опять улыбнулась, и улыбка ее была механической, ничего не выражающей, профессиональной. Я решила, что если она где-то и работает, то одна из ее служебных обязанностей – вечно улыбаться.

– Вы работаете, Марта?

– Да. Я занимаюсь пиаром в ювелирном магазине.

– И тем не менее бывший муж продолжал выплачивать вам алименты.

– Это для нашей дочери. Поначалу, сразу после развода, деньги стали поступать в банк на мое имя – из-за возраста девочки. А потом все так и осталось – переоформление бумаг требовало времени, и, видно, у него не дошли до этого руки, но деньги предназначались Ракели.

Снова в воздухе повисло молчание, которое хозяйку дома явно не смущало.

– А скажите, за эти годы у вас возникали какие-либо проблемы в отношениях с Вальдесом?

– Нет, как я вам уже сказала, он вел себя хорошо.

– Что вы имеете в виду?

– Он платил алименты, время от времени звонил, спрашивал, как дела у дочки… После того как мы расстались, ненависти между нами не возникло. И вообще, обошлось без трагедий. Честно признаюсь, что…

– Что?

– Что сейчас мне труднее понять, почему я вышла за него замуж, чем почему мы развелись. Но мы могли бы еще долго жить вместе, ничего не меняя.

– Позвольте спросить, что же произошло?

На лице ее появилась гримаса, которая словно бы заранее умаляла важность ответа:

– Понимаете… не знаю, как лучше объяснить… он все больше и больше погружался в свою работу… Кроме того… возможно, вам покажется дикостью то, что я скажу, но ведь на самом деле мы принадлежали к совсем разным социальным слоям. Мой отец был нотариусом, а его – парикмахером. Поначалу такие вещи как бы и не имеют никакого значения, но со временем…

Я представила себе, что думает сейчас Гарсон.

– Но врагами вы не стали.

– Нет, к грехам молодости надо только так и относиться – как к грехам молодости.

К беседе присоединился Гарсон, который заговорил так же бесстрастно, как и она:

– Вы были в курсе каких-нибудь подробностей из повседневной жизни Вальдеса?

Она покачала головой, и ее волосы, в которых отдельные пряди были окрашены в другой цвет, мягко колыхнулись.

– Я всегда предпочитала не знать лишнего. Иногда видела его по телевизору.

– Ну, может быть, вы со слов дочери догадались, что Эрнесто Вальдес впутался в какие-то неприятности или поменял в последнее время круг общения?

– Нет, ничего подобного я не слышала. Эрнесто очень редко виделся с дочкой. И я ничего не знаю про людей, с которыми он общался.

– Ваша дочь дома?

В первый раз я заметила, как выражение ее лица – не то страдальческое, не то сердитое – смягчилось.

– Нет, ее нет дома. Я решила, что лучше ей продолжать посещать занятия в университете, как будто ничего не случилось.

– Нам придется побеседовать и с ней тоже.

Она скрестила ноги, обтянутые черными бархатными брюками, потом снова поставила ноги ровно. Я задержала взгляд на ее полуботинках из красивой блестящей кожи медного цвета.

– Да, я это предполагала. Но учтите, она очень переживает – в конце концов, убили ее отца.

– Поверьте, это совершенно необходимо.

– Хорошо, можно назначить встречу на завтра.

Она проводила нас до дверей – так же невозмутимо, как делала все остальное. И тут я подумала, что, пожалуй, гримаса, не сходившая с ее лица, выражала всего лишь скуку. Это мое впечатление подтверждало и прямо-таки поразительное безлюдье, царившее вокруг здешних домов. Только несколько молодых мамаш выгуливали в колясках своих чад или вытаскивали из машин пакеты с покупками. Я вообразила себе жизнь любой из этих женщин в таком вот роскошном спальном районе. Долгие отлучки мужей, соседи, живущие по единому образцу. Бесконечные утренние часы, отмеченные разве что чашкой кофе. Заходящее солнце по вечерам, возвращение с детьми из школы… телевизор…

– Не очень-то она похожа на женщину, способную совершить преступление на почве страсти, а? – сказал Гарсон, направляясь к машине.

– Если ей когда и была знакома страсть, она давно об этом забыла.

– Что, интересно, ее привлекло в таком типе, как Вальдес?

– Дорогой мой Фермин, время бежит и оставляет по себе не одни только раны, случаются и метаморфозы.

– Опять вы со своей философией! Что вы, черт возьми, имеете в виду?

– Когда они познакомились, Вальдес был рвущимся в бой журналистом, он только что получил диплом и наверняка бредил Революцией гвоздик.

– Ага, а она была дочкой нотариуса, очень романтичной девицей.

– Что-то вроде того.

– А к сему часу осталось только то, что она продолжает быть дочкой нотариуса.

– Да, но прибавился еще труп Вальдеса.

– Надеюсь, судья уже дал разрешение захоронить его. Кажется, церемония пройдет сегодня днем.

– Тогда нам следовало бы заглянуть на кладбище.

– Зачем?

– Не знаю, наверное, чтобы немного пошпионить.

Однако шпионство на похоронах Вальдеса мало что нам дало, если не считать некоторых дополнительных штрихов к представлению о нем как о человеке. Например, мы еще раз убедились, что у Вальдеса почти не было друзей, даже среди коллег по работе. На траурной церемонии присутствовали его шеф, пара репортеров и очень узкий круг близких. Были там и Марта Мерчан с дочкой. Плакала только девочка. В любом случае прощание получилось очень холодным, и мы решили дождаться окончания церемонии за оградой кладбища.

– Не хотелось бы мне вот так закончить свою жизнь, – заметила я.

– А меня меньше всего волнует этот последний акт – коль скоро жизнь все равно пришла к своему концу, – заявил младший инспектор. – Захотят мое тело кремировать? Да ради бога! Предпочтут похороны по религиозному обряду?.. Я и на это согласен. Пусть хоть на куски режут и скармливают львам в зоопарке.

– Да ладно вам, Фермин!

– Я совершенно серьезно говорю! Коли ты уже перешел в мир иной, то какая разница?

– А последняя воля? А посмертное утверждение нашей личности?

– Какая там, к черту, личность, когда ты уже помер, а на последнюю волю и вообще никто не обращает внимания!

– Возможно, вы и правы.

Мы увидели, как с кладбища вышли бывшая жена Вальдеса с Ракелью. Я на минутку подошла к ним:

– Понимаю, что сейчас не самое удачное время, но я хотела спросить, когда мы сможем поговорить с вашей дочерью.

Марта посмотрела на меня как-то даже брезгливо, чтобы сразу стало понятно, насколько она осуждает подобную бестактность.

– Завтра в пять. Когда у нее закончатся занятия.

Гарсона тоже удивило, что я сунулась к ней в такой момент.

– Просто я хочу, чтобы она уяснила себе: мы все время будем кружить вокруг да около, – объяснила я.

– А мы и вправду будем кружить?

– Пока не знаю. В любом случае теперь все они нас видели.

– Для этого мы и приехали?

– Скажем, это было что-то вроде широкого оповещения.

– Не шутите с фараонами, они сидят у вас на хвосте?

– Примерно так.

– Эх, хотел бы я сейчас сидеть на хвосте у убийцы или хотя бы идти по его следу.

– Кто знает, а вдруг вы уже по нему идете!

Среди посетителей магазина Хуана Мальофре, стилиста и дизайнера, полицейские вряд ли составляли большую долю. Мало того, девушка, встречавшая клиентов у входа, вроде бы никак не могла сообразить, что это вообще за профессия. Гарсон попытался ее вразумить и уточнил, что мы служим в отделе, который занимается убийствами, чтобы в ее мозгах, совсем переставших работать от неожиданности, возникли хоть какие-нибудь просветы. Но первое, что пришло в голову девице, – это убрать нас куда-нибудь подальше с глаз клиентов, сновавших по залу, словно мы были парой вышедших из моды подставок для зонтов, недостойных их заведения.

– Присядьте вон там, – пробормотала она, мотнув головой в сторону самого укромного угла. – Сейчас я доложу сеньору Мальофре.

– Мы лучше пока побродим, – ответила я, не теряя присутствия духа, и принялась осматривать выставленную в огромном зале мебель.

Гарсон последовал за мной.

Младший инспектор во все глаза глядел на гостиные и столовые, на фальшивые окна с образцами штор и торшеры – так, будто мы оказались среди живых свирепых тварей, которые в любой миг могут на нас накинуться.

– Не нравится? – поинтересовалась я.

– Не знаю, что вам сказать, – ответил он, уставившись на стол с основой в виде слона. – Пожалуй, я бы никогда не освоился в доме, где столько… всяких препятствий.

– И я тоже.

– Слава богу, а то я уж подумал, что они мне не нравятся только потому, что со вкусом у меня беда.

– Ничего подобного, – пояснила я, понизив голос. – Просто это такой общепринятый стиль – чтобы пустить пыль в глаза… ну, то есть с большими претензиями…

– Для нуворишей, что ли?

– Я бы сказала иначе – для людей благомыслящих.

Между тем девица смотрела на нас так, словно боялась, как бы мы не стянули одно из этих чудищ.

– Да вы только поглядите на эту койку! – воскликнул Гарсон чуть громче положенного.

И койка того стоила: четыре восточных раба с мускулистыми телами, причудливо изогнувшись, держали барочный балдахин.

– Представляете, инспектор? Вздумай я втащить этот шедевр в свою спальню, пришлось бы снести стену. И для чего такое, по-вашему, нужно?

– Не поняла вопроса.

– Ну, я хочу сказать: и эти мужики в тюрбанах, и столько занавесок вокруг – они ведь не для того придуманы, чтобы там спать, а вроде бы для чего-то другого.

– Очевидно, они дают своего рода вдохновение, – съязвила я.

За нашими спинами раздался голос:

– Привет! Как дела?

Мальофре был из числа тех торговцев-художников, которые всегда обращаются с клиентами как с самыми близкими друзьями. Он повел нас к себе в кабинет, всеми способами демонстрируя, что воспринимает наш визит как самую обычную вещь и что интерес полицейских его ничуть не беспокоит, а такое поведение меня сразу насторожило. Как же надо растеряться, чтобы так явно перегибать палку, изо всех сил изображая беспечность и раскованность?

– Сеньор Мальофре, мы посетили вас в связи с гибелью Эрнесто Вальдеса.

– Какой ужас, правда? Я только сегодня утром прочитал об этом в газете.

– Вы прочитали сегодня, а на самом деле убили его несколько раньше. Поэтому нам хватило времени, чтобы найти в его личных бумагах свидетельства того, что он был вашим клиентом, так ведь?

– Он был очень известным человеком, очень популярным.

Я сразу обратила внимание на уклончивость его ответа:

– Так был он все же вашим клиентом или нет?

– Да, да, я знал его, он сюда захаживал.

Гарсон взглядом попросил меня, чтобы я передала дело в его руки.

– Сеньор Мальофре, в бумагах Вальдеса мы нашли счет, выписанный в вашем салоне. Счет на три миллиона песет. Там стоит и дата – весьма недавняя, так что, надеюсь, вам будет нетрудно восстановить в памяти всю историю.

Я заметила, что декоратора прошиб пот и ему стало явно не хватать воздуха.

– Ну разумеется! Я занимался его гостиной. И очень доволен результатом. Получилось просто, но мило.

– Вальдес оплатил этот счет?

Мальофре фальшиво, как-то через силу рассмеялся, но смех его больше напоминал вопль ужаса:

– Неужели полиция теперь занимается еще и долгами убитых?

Гарсон без всякой жалости гнул свое:

– На банковских счетах Вальдеса нет сведений о чеке, выписанном на ваше имя, и он не снимал соответствующей суммы в указанное время.

Мальофре изменился в лице и повернулся ко мне, начисто забыв про свои светские замашки:

– Инспектор, мои клиенты – не рядовые люди, они, как правило, зарабатывают много и платят большие налоги в государственную казну. Я сам, спешу вас заверить, почти до последней мелочи декларирую свои доходы. Но если иногда… Я хочу сказать, если они выражают желание…

Я все поняла:

– Мы не из налогового управления, и эта тема нас не волнует.

– Мне бы не хотелось, чтобы из-за ерунды…

– Можете не беспокоиться, это останется между нами. Мы хотели бы выяснить совсем другое. Вальдес заплатил вам, что называется, мимо кассы, так?

– Он настаивал на этом. Сказал, что у него имеются некие суммы, официально не учтенные, то есть такие, происхождение которых ему затруднительно объяснить, и я… В конце концов, три миллиона – это такая мелочь…

Гарсон достал свой блокнот и начал записывать. Когда я задала Мальофре следующий вопрос, он с удивлением поднял глаза.

– Сколько раз вы встречались с Вальдесом?

– Ну… трудно сказать, наверное, раза два или три. Думаю, три: два раза я ездил к нему домой, а потом мы виделись здесь.

– Он был один при ваших встречах?

Несколько растерявшись, Мальофре ответил:

– Ну… с ним была женщина, наверное, его жена.

– Как выглядела эта женщина?

Дизайнер начал успокаиваться и повел себя так, как, на его взгляд, должен вести себя нормальный свидетель:

– Среднего роста, лет тридцати с небольшим, короткая стрижка, волосы каштановые… Самая обыкновенная женщина.

– А почему вы решили, что она его жена?

– Не знаю, инспектор, она выбирала цвета, мебель… И очень хорошо разбиралась во всех этих вещах! То есть в разных стилях, фирмах, модных тенденциях… Я был изумлен – такое редко встретишь.

– И он обращался с ней так, словно она была его женой?

– Ну… если честно признаться… ему постоянно звонили на мобильник, и он то и дело выходил из зала.

– Вальдес называл ее по имени?

– Я не обратил внимания. Послушайте, а что, сеньор Вальдес не был женат?

– Он жил один. Был разведен.

Дизайнера явно одолевало любопытство:

– В таком случае…

Я не стала слушать дальше и встала, мы быстро вышли. Как правило, такое поведение очень хорошо срабатывает: надо коротко поблагодарить и попрощаться, разом положив конец встрече.

– Боюсь, у нас нарисовались срочные дела, – сказал Фермин, когда мы очутились на улице.

– Ну и чему мы отдадим предпочтение – деньгам или любви?

– Деньгам, само собой!

– Тогда я запрошу справку о финансовом положении Вальдеса?

– Да, и самую подробную.

Инспектор Сангуэса, наш эксперт по экономическим вопросам, обещал проверить все самым тщательным образом. Судя по всему, было довольно просто отследить счета Вальдеса в испанских банках, гораздо труднее обнаружить компании-ширмы, которые он мог основать. Выявление мест, куда Вальдес вкладывал деньги, займет несколько дней, но самое сложное – разобраться со швейцарскими банками. Пока инспектор Сангуэса проделает и то и другое… Короче, полную информацию нам придется ждать не меньше месяца. По моей прикидке, если до сих пор мы действовали сравнительно быстро, то дальше дело может застопориться. Сведения экономического порядка были для нас чрезвычайно важны. Если только не всплывут какие-то новые и неожиданные факты, мы будем ждать, с каждым днем лишь чуть продвигаясь вперед, то есть терпеливо делая свою работу. Надежды на то, что удастся раскрыть преступление по горячим следам и в кратчайшие сроки, таяли на глазах. Я много раз над этим раздумывала, но так и не сумела понять, почему все мы, полицейские, неизменно мечтаем о мгновенном завершении дела, хотя случается такое крайне редко. Тем не менее Гарсон упрямо твердил, что нельзя расслабляться, что нам вполне по силам добиться заметных сдвигов уже и в эти, самые первые, дни. Мне не хотелось с ним спорить, в ближайшее время нас ожидало столько работы, что взяться за нее сейчас же и засучив рукава было бы самым верным решением. Но я устала. И порой у меня просто вылетало из головы, что Гарсон обладает такой энергией и такой жизненной силой, что угнаться за ним мало кто способен. Младший инспектор старел медленно и хорошо. Он не знал проблем психологического порядка. Встав утром, сразу включался в настоящее, словно прошлое испарилось вместе с ночным сном, а будущее как-то само собой сложится из следующих двадцати четырех часов. Подобный характер можно было бы определить исключительно как дар божий. Он не имел ничего общего с моим отношением к жизни. Я вечно тащила за собой воз, груженный воспоминаниями, противоречиями, ошибками и неудачами. А чтобы справиться с этим возом, требовались немереные силы. Силы, которых потом не хватало на многое другое. Что уж говорить про будущее – оно представлялось мне в виде горизонта, затянутого сомнениями, и они в любой миг могли пролиться непредвиденными неприятностями. И тем не менее Гарсон был прав, твердя, что мы должны поднапрячься и быстрее шагать вперед. На сегодняшний день дело об убийстве, которым мы занимались, выглядело довольно обычным. С каждым днем все более важными становились экономические факторы, следовало покопаться в отношениях убитого с бывшей женой, а еще возникла загадочная женщина, прятавшаяся в тени. Ничего вроде бы не выделяло это преступление из ряда тех, что нередко совершались в высших сферах нашего общества. Однако не было никаких гарантий, что все останется в обычных же рамках, после того как нам придется заглянуть в профессиональный мир, окружавший Вальдеса. Ведь речь шла о прессе розового цвета, стремящегося перейти в желтый, а также о женских журналах. Какого рода территории нам предстояло исследовать? Признаюсь, я не имела об этом ни малейшего понятия, но заранее они виделись мне чем-то вроде огромной грязной лужи, где барахтались какие-то люди, так что брызги летели во все стороны. Если расследование вырулит на этот путь, оставив в стороне частную жизнь Вальдеса, нам крышка. Вряд ли желание Гарсона двигаться побыстрее и понапористее было основано на той же боязни грядущих осложнений, которые мучили меня, но и он, безусловно, тоже видел надвигавшуюся на нас опасность. Что мы с ним знали, черт побери, о любовных увлечениях, неприятностях или скандалах, наполнявших жизнь знаменитых людей? Для начала хорошо было бы решить, а кто они вообще такие, эти знаменитые люди? И ведь речь шла не только о том, что нам плохо знакома определенная среда. Нет, просто как только в ходе следствия мы перешагнем известную границу, за ней, возможно, окажется слишком много участников драмы. Возникнув где-то в мозгу, дрожь пробежала по всему моему телу. Может, напрасно я уже сейчас, опережая события, гоню волну? Задай я этот вопрос Гарсону, он ответил бы утвердительно, но мне и в голову не пришло проверять на нем свою догадку. Всем известно, что с оптимистами надо держать ухо востро. Я сложила пальцы крестом, с каждой минутой все меньше надеясь, что нас ждет гладкая дорожка.

На следующий день мы собирались допросить Ракель, дочь Вальдеса. Оставалось надеяться, что девушка хоть немного осведомлена о личной жизни отца, только тогда мы сделаем пусть маленький, но шаг вперед. Однако удача нам не сопутствовала, Ракель манерой поведения напоминала свою мать – была бесстрастна и держалась с ледяной холодностью. Она все время отводила в сторону свои прекрасные темные глаза и на любой наш вопрос отвечала отрицательно.

– Твой отец рассказывал тебе о своей работе?

– Нет.

– Он был с тобой откровенен?

– Нет.

– Он упоминал когда-нибудь о том, что ему угрожают.

– Нет.

Нет, нет и еще раз нет. “И чего ради мы теряем с ней драгоценное время?” – подумала я и сразу же прямо заявила об этом девушке, устав от ее уклончивости. Как ни странно, моя не слишком вежливая реплика на Ракель подействовала, и она позволила себе каплю искренности:

– Простите, если я заставила вас напрасно тратить время. Не думайте, что я просто не хочу ничего говорить. Я и на самом деле всегда мало что знала про отца. Да и предпочитала не знать лишнего. Всякий раз, когда он собирался рассказать мне про свою работу или про свою жизнь, я разговор сворачивала. И в конце концов он уже и не пытался заводить со мной откровенные беседы.

– А можно поинтересоваться, почему ты так себя вела?

Она закатила глаза, старясь показать, что вопрос ей крайне неприятен. Я даже подумала, что она вообще не станет на него отвечать, но девушка после долгой паузы посмотрела на меня в упор и спросила в свою очередь:

– А вам нравились передачи моего отца?

Пойманная врасплох, я замямлила:

– Понимаешь, это… должна признаться, я нечасто их видела.

– А я часто, – выпалил Гарсон.

Девушка повернулась к нему и с вызовом повторила вопрос:

– И что вы о них думаете?

– Грязь и мерзость, – ответил Гарсон, не моргнув и глазом.

Ракель Вальдес грустно улыбнулась:

– Выходит, тут не о чем больше и говорить. Иногда я обедала с ним по воскресеньям, потому что он все-таки был моим отцом. Мы встречались, проводили вместе какое-то время – и все. Но у меня не было ни малейшего желания прикасаться к этому свинству.

– А его личная жизнь тоже была свинством?

– Этого я не знаю. Об этом он никогда не заговаривал.

Тут я решила завершить допрос, который не принес нам ни единого интересного факта:

– Хорошо, Ракель, ты можешь быть свободна.

Не знаю почему, но девушку поразила резкость, с какой я прервала нашу беседу. На ее лице вспыхнуло что-то похожее на чувство вины. Она стала извиняться:

– Поверьте, я ничего больше не знаю.

– Да, очень хорошо. Можешь идти.

Но она не двинулась с места.

– Вероятно, вам кажется странным, что я выгляжу такой спокойной, хотя совсем недавно убили моего отца, и что не хочу помогать вам.

Я попыталась вытянуть из нее хоть что-нибудь еще, воспользовавшись столь необычной реакцией:

– А разве это не так?

– Нет, конечно же не так! Но что я могу сделать? Да, наверное, иногда он что-то такое мне и говорил, но чаще всего это были совершенно нелепые темы.

– Например?

– Ну… например, не так давно он рассказал, что встретил чудесную девушку и что жизнь его скоро переменится.

Словно пара шлюзов со скрежетом раздвинулись у меня в голове. Гарсон впился в девушку взглядом – совсем как ястреб, выследивший ягненка, и спросил, напрасно стараясь, чтобы вопрос прозвучал по возможности деликатнее:

– И кто же эта девушка?

– Поверьте, ничего больше я не знаю.

Я пододвинула свой стул поближе, чтобы беседа наша выглядела более доверительной, хотя до сих пор мне это казалось лишним.

– Ракель, надеюсь, ты понимаешь, что любая мелочь, которую ты вспомнишь, может быть полезной. Это ясно?

Она пробормотала, еще не осознав всю важность того, что только что сказала:

– Вы про его девушку, да? Но отец не в первый раз сообщал что-то в том же роде. Иногда он вдруг начинал уверять меня, что в один прекрасный день женится, что у него снова появится семья… И все! Потом больше ни разу об этом не упоминал.

– А что-то конкретное о своей новой девушке он тебе не рассказывал? Как ее зовут, как она выглядит, кем работает, сколько ей лет?

– Нет. Только то, что он с ней недавно познакомился и что его жизнь теперь переменится.

– А он описывал тебе обстановку в своей квартире?

– Что?

– Ты не заходила к нему в последнее время?

– Я никогда не была у него дома! – выпалила она с вызовом.

– И он не говорил, что поменял мебель в гостиной?

На лице ее вспыхнуло раздражение, она встала и в первый раз заговорила с нескрываемым возмущением:

– Послушайте, я не знаю, как вы себе представляете наши отношения, но, уверяю вас, их нельзя было назвать нормальными отношениями отца с дочерью. Как я вам уже сказала, мы иногда вместе обедали по воскресеньям – только и всего. Я ничего не знаю про обстановку в его новой гостиной, и мне на нее наплевать. Можно я наконец уйду?

Я кивнула и перевела взгляд на бумаги, лежавшие у меня на столе, – лишь бы не смотреть в глаза Ракели. Гарсон дал волю возмущению, едва мы остались вдвоем:

– Вот ведь чертова девка! Интересно, к наследству своего отца она отнесется с таким же презрением?

– Скорее всего, она не унаследует всего, чем он на самом деле обзавелся. Надо полагать, кто-то уже успел прибрать к рукам тайные накопления ее изворотливого папаши.

– Вы имеете в виду ту женщину? Но куда она нас приведет?

– Вопрос следует сформулировать иначе, он должен звучать так: как нам выйти на эту женщину?

– Может, помогут счета, которые, дай бог, отыщет Сангуэса?

Я с досадой швырнула карандаш на стол:

– Я пыталась избежать этого, но…

– Чего именно?

– Фермин, у вас есть резиновые сапоги?

Гарсон, окончательно сбитый с толку, уставился на меня:

– Сапоги? Зачем?

– Затем, что, если Господь нас от этого не избавит, нам с вами придется лезть в грязное болото – в мир гламура и розовой прессы.