О моем, Олафа, детстве могу рассказать немногое. Тем не менее я вспоминаю дом, окруженный рвом и расположенный на обширной равнине на морском побережье или же на берегу внутреннего озера. На этой равнине возвышались холмы, которые я связывал с умершими людьми. Кто были эти умершие, я не знал, но полагал, что некогда они бродили по этой земле и жили на ней, а затем легли в земляную постель и заснули. Я вспомнил, как, глядя на один большой холм, воздвигнутый, как говорили, над могилой какого-то вождя, известного под именем Странник, о котором Фрейдиса, умнейшая женщина, моя няня, рассказывала, будто жил он сотни и тысячи лет назад, я думал: над ним так много земли, что ночами ему должно быть очень жарко.

Вспоминаю также большой замок, который носил название Аар. Это было длинное строение с крышей, покрытой дерном и поросшей травой, а временами и небольшими белыми цветами. Внутри него на привязи стояли коровы. Наше жилище располагалось рядом и отделялось от коровника грубо отесанными бревнами. Я любил смотреть, как доили коров, сквозь щель между бревнами. Там был удобный глазок, образовавшийся после выпадения сучка, – на расстоянии одной трости от пола.

Однажды мой старший и единственный брат, Рагнар, – у него были очень рыжие волосы, – подошел ко мне и оттолкнул прочь от глазка, так как сам хотел посмотреть на корову, всегда лягавшую девушку, доившую ее. Я разревелся, и Стейнар, мой молочный брат, со светлыми волосами и голубыми глазами, который был больше и сильнее меня, пришел мне на помощь, потому что мы с ним всегда любили друг друга. Он поборол Рагнара, разбив ему нос, после чего очень красивая женщина – моя мать, госпожа Тора – заткнула себе уши. Все мы орали, и тогда вмешался мой отец, Торвальд, высокий мужчина. Он только что вернулся с охоты и принес шкуру какого-то животного, на его краги с нее все еще капала кровь. Он побранил нас и сказал матери, чтобы она утихомирила детей, так как он устал и хочет спать.

Это единственная сцена, возвращающая меня к моему раннему детству.

Следующая, которую я вижу перед глазами, происходит в каком-то замке, похожем на наш Аар. Этот замок располагался на острове, называвшемся Лесё, и мы прибыли туда, чтобы посетить вождя по имени Атальбранд. Навстречу нам вышел мужчина со свирепым выражением лица и большой раздвоенной бородой. Одна из его ноздрей была больше другой, а левый глаз – поврежден. Обе эти особенности оказались следствием ран, полученных им на войне. В те дни каждый побывал на войне вместе с другими, и представляется совершенно невероятным, чтобы кто-то дожил до седых волос.

Причиной нашего визита к этому вождю послужила намечавшаяся помолвка моего старшего брата Рагнара с его единственной дочерью – Идуной; из его детей в живых осталась она одна, все ее братья были убиты в каком-то сражении. Сейчас я могу видеть ее так же ясно, как и тогда, когда она впервые появилась перед нами.

Все мы сидели за столом, когда через дверь она поднялась наверх, в холл. На ней было голубое платье, ее густые длинные волосы, заплетенные в две косы, доходили до колен. Ее шею и руки украшали золотые обручи, которые звенели, когда она двигалась. У нее было круглое лицо цвета дикой розы и невинные голубые глаза, осматривающие все вокруг, хотя создавалось впечатление, что она смотрит только перед собой и не видит ничего другого. Ее алые губы, казалось, всегда улыбались. В общем, я думал, что она – самое восхитительное существо, которое я когда-либо видел. Двигалась она подобно лани, гордо держа голову.

Тем не менее она не понравилась Рагнару, который шепотом сообщил мне, что она – хитрая особа и приносит зло всему, с чем имеет дело. Я же, которому в то время было около двадцати одного года, удивлялся, уж не сумасшедший ли он, если говорит подобные вещи о таком прелестном существе. Я вспомнил, что Рагнар целовался с дочерью одного из наших рабов за сараем, в котором содержались телята, – смуглой девушкой, очень хорошо сложенной, что было заметно даже несмотря ее грубое платье, подвязанное под грудью ремешком. Ее темные глаза сонно смотрели на всех. Но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь целовался с такой силой, как это делала она. Рагнару это нравилось, и я думаю, что именно поэтому такая замечательная девушка, как Идуна Прекрасная, ему не нравилась. Он только и думал о той темноглазой смуглянке. И виновна ли в этом была она или нет, только он правильно понял Идуну.

Но если Рагнару Идуна просто не понравилась, то она возненавидела его с самого начала. И так случилось, что, несмотря на шум и угрозы моего отца, Торвальда, и отца Идуны, Атальбранда, оба они заявили, что вместе им делать нечего и планы относительно их женитьбы провалились.

Вечером, за день до нашего отъезда из Лесё, откуда Рагнар уже выехал, Атальбранд заметил, каким взглядом я смотрю на Идуну. Конечно, не было ничего удивительного в том, что я не мог отвести глаз от ее прелестного лица. А когда она посмотрела на меня и улыбнулась, я стал похож на глупую птицу, околдованную взглядом змеи. Вначале я подумал, что Атальбранд начинает сердиться, но внезапно какая-то идея осенила его, так как он отправился к моему отцу, Торвальду, который в это время находился на дворе.

Потом позвали меня, и я увидел, что они сидят на камне и беседуют при лунном свете. В это летнее время вечерами все выглядело голубоватым, а солнце и луна скользили по небу одновременно. Возле мужчин стояла моя мать, слушая их беседу.

– Олаф, – начал мой отец, – ты хотел бы жениться на Идуне?

– Хотел бы я жениться на Идуне? – у меня аж дух перехватило. – О, да! Больше, чем стать конунгом всей Дании! Ведь она не просто женщина, она – богиня!

Моя мать рассмеялась, а Атальбранд, который знал Идуну, когда она еще не казалась богиней, назвал меня дураком. Затем они продолжали разговор, а я в это время дрожал от страха и надежды.

– Но ведь он только второй сын, – заметил Атальбранд.

– Должен вам сказать, что у меня земли достаточно для них обоих. Кроме того, золото, что пришло с его матерью, будет принадлежать ему, а это немалая сумма! – ответил Торвальд.

– Он не воин, а скальд! – снова возразил Атальбранд. – Мужчина наполовину, распевающий песни и играющий на арфе!

– Песни часто бывают сильнее мечей, – произнес мой отец. – И кроме того, всем на свете правит мудрость, лишь она, а не сила позволяет управлять массой людей. Ко всему прочему Олаф – бравый парень, иным он и не может быть, раз принадлежит к нашему роду!

– Он худой и слабый, – недовольно проговорил Атальбранд, и эти слова рассердили мою мать.

– Нет, господин, – сказала она. – Он высок и прям, как стрела, и он еще будет самым красивым парнем в наших краях.

– Каждая утка считает, что она высидела лебедя, – пробормотал Атальбранд, в то время как я умолял глазами мать не говорить ничего больше.

Затем он некоторое время размышлял, потягивая себя за бороду, после чего заключил:

– Мое сердце подсказывает, что из этой женитьбы не выйдет ничего хорошего. Идуна, единственная оставшаяся у меня дочь, должна бы выйти замуж за человека побогаче и покрепче, чем этот худощавый юноша. Но в настоящее время я не могу назвать ни одного человека, кого бы оставил после себя, когда уйду навеки. Кроме того, повсюду уже пошли слухи о том, что моя дочь должна выйти замуж за сына Торвальда, а за которого, это не столь уж важно. И, конечно, мне не хотелось бы, чтобы стали говорить, будто от нее отказались. Поэтому пусть Олаф берет ее, если она согласна. Только, – добавил он ворчливо, – не разрешайте ему выкидывать штучки, подобные тем, которые совершил этот красноголовый молокосос Рагнар, если он не хочет, чтобы мое копье застряло в его печенке. А теперь я пойду узнать мнение Идуны обо всем этом…

Они ушли вместе с моими отцом и матерью, оставив меня одного, переполненного мыслями и благодарностью Богу за счастье, выпавшее на мою долю… И признательностью Рагнару и той темноглазой девушке, которая завлекла его.

Я так и оставался стоять, когда вдруг услышал неясный шум и, повернувшись, увидел Идуну, незаметно подошедшую ко мне и казавшуюся в голубом сумраке прекрасным видением. Она остановилась рядом и обратилась ко мне:

– Отец сказал, что вы хотите поговорить со мной, – она чуть слышно рассмеялась, не сводя с меня своих прелестных глаз.

Не помню, что происходило со мной, до тех пор, пока я не увидел, как Идуна наклонилась ко мне, подобно гибкой иве под напором ветра, и затем… О, какое это было счастье!.. Затем она поцеловала меня в губы. Дар речи возвратился ко мне, и я сказал ей то, что обычно говорят влюбленные. То, что я готов умереть у ее ног (на это она ответила, что предпочитает, чтобы я остался жить, так как духи – плохие мужья), то, что я ее не стою (она заявила, что я еще молод и у меня все впереди, что я могу достичь большего, чем я думаю сам, и она верит в это), и тому подобное…

Единственное, что я еще помню об этом блаженном часе, – это то, что я по своей глупости сказал ей, что благословляю за все случившееся Рагнара. После этих слов лицо Идуны посуровело, а ее ласковый взгляд сменился блеском, подобным сверканию меча.

– Я не благодарю Рагнара, – произнесла она. – И надеюсь, что вижу его в… – Она сдержала себя и добавила: – Давайте лучше войдем в дом, Олаф. Я слышу, как мой отец зовет меня, чтобы приготовить ему кубок перед сном.

И мы вошли в дом, держась за руки, и когда они увидели это, то раздались восклицания, смех с грубоватыми шутками. В общем, нам были вручены кубки, и мы выпили вместе со всеми, дав друг другу клятву верности. На этом и закончилась наша помолвка.

По-моему, на следующий день мы отправились домой на принадлежавшей моему отцу большой боевой ладье, носившей имя «Лебедь». Я уезжал без особого желания, мне хотелось еще насладиться очарованием глаз Идуны. Но такова была воля Атальбранда. Свадьба, заявил он, должна состояться в Ааре во время весенних праздников и никак не раньше. А то, что мы все это время будем далеко друг от друга, он считал необходимым, чтобы проверить, окажемся ли мы в разлуке верными друг другу.

В его доводах был здравый смысл, но я чувствовал некоторое огорчение от его решения и думал о том, что между временем жатвы и весной он может подыскать Идуне другого мужа, который покажется ему более подходящим. Атальбранд, как я узнал впоследствии, был хитрым и вероломным человеком. Кроме того, хоть и был он человеком высокого происхождения, но вместе с тем одним из тех, кто поднялся лишь за счет войны и военной добычи, что не делало большой чести его роду.

Следующая сцена, сохранившаяся в моей памяти о тех молодых годах, – это охота на белого медведя, когда я спас жизнь Стейнару, моему молочному брату, едва не лишившись своей собственной…

Это произошло в один из тех дней, когда зима уже сменяется весной. Побережье Аара было, однако, еще покрыто льдом и заполнено плавающими льдинами северных морей. Один из рыбаков, живших на берегу, пришел к нам в дом и сообщил, что видел большого белого медведя на одной из этих льдин. Медведь, по его мнению, переплыл оттуда на берег. У этого рыбака была повреждена одна нога, и я мог представить, как он, прихрамывая, брел по снегу к подъемному мосту, ведшему в Аар, опираясь на посох, на конце которого была вырезана фигурка животного.

– Молодые господа, – громко заявил он, – белый медведь сейчас находится на берегу. Такого я видел только однажды, еще мальчишкой. Идите туда, убейте медведя и добудьте себе славу, но прежде дайте мне что-нибудь выпить за эту новость.

Мне вспоминается, что в то время мой отец, Торвальд, с большинством мужчин был далеко от дома, но Рагнар, Стейнар и я томились от безделья, так как время сева еще не подошло. Услышав от этого хромого новость, мы побежали к единственному оставшемуся в доме рабу распорядиться, чтобы тот подготовил лошадей и отправился с нами. Тора, моя мать, пробовала остановить нас (она напомнила, что слышала еще от своего отца, будто такие медведи очень опасны), но Рагнар только оттолкнул ее, а я поцеловал мать и сказал, чтобы она не беспокоилась.

За домом я встретил Фрейдису, смуглую женщину, одну из дев бога ветра и бури – Одина, которую я любил и которая тоже любила меня и берегла, так как была моей нянькой.

– Куда это вы спешите, юный Олаф? – остановила она меня. – Что, Идуна уже прибывает к нам, и поэтому вы так торопитесь?

– Нет, – ответил я. – Появился белый медведь.

– О! Тогда дело обстоит лучше, чем я думала, так как испугалась, как бы Идуна не приехала раньше времени. Однако вы отправляетесь на опасное дело, которое, как мне кажется, закончится весьма печально.

– Зачем вы так говорите, Фрсйдиса? – спросил я. – Только потому, что вам нравится каркать, как той вороне на скале? Или же у вас есть к тому серьезные основания?

– Не знаю, Олаф, – промолвила она. – Просто я говорю о вещах, которые приходят мне в голову, и это, пожалуй, все. И сейчас я говорю об этом медведе, на которого вы идете охотиться, что эта охота будет связана со злом. И вам лучше бы остаться дома.

– Вы что же, хотите, чтобы я стал посмешищем в глазах братьев, Фрейдиса? Кроме того, вы говорите глупости, потому что если зло и существует, то как я могу избежать встречи с ним? Или ваше предчувствие ничего не стоит, или зло действительно появится, одно из двух.

– Это так, – согласилась Фрейдиса. – Еще с детских лет у вас был дар – здравый смысл, которого у вас больше, чему многих из этих дураков, что вас окружают. Отправляйтесь, Олаф, на встречу со злом, посланным вам самой судьбой. Только поцелуйте меня прежде, чем уйдете, так как может случиться, что некоторое время мы не будем друг друга видеть. Но если медведь и убьет вас, то, по крайней мере, это спасет вас от Идуны.

Пока она говорила это, я целовал ее, потому что очень любил, но когда слова Фрейдисы дошли до меня, я отскочил от нее раньше, чем она успела поцеловать меня еще раз.

– Что вы имели в виду, говоря так об Идуне? – воскликнул я. – Она – моя невеста, и я не позволю говорить о ней плохо!

– Я не знаю, кто она. Вы получили остатки от Рагнара. Хотя ваш старший брат и горячая голова, но в некотором отношении он подобен благоразумной собаке, которая знает, что ей не следует есть. Так что можете уходить, если думаете, что я просто ревную вас к Идуне, как это бывает у старых женщин. Но это не так, дорогой! Вы поймете это прежде, чем все закончится, если останетесь живы. Уходите, уходите! Больше я вам не скажу ничего. Вон и Рагнар зовет вас! – И она оттолкнула меня.

Мы долго ехали к месту нахождения медведя. В начале поездки мы много болтали, держали пари о том, кто первым вонзит копье в тело, медведя. Затем я замолчал. Вполне естественно, что я много думал об Идуне, о том, как медленно тянется время и сколько его еще осталось до момента, когда я снова увижу ее нежное лицо. Мне бы хотелось знать, отчего Рагнар и Фрейдиса могут так плохо думать о тай, которая казалась мне скорее божеством, чем женщиной. Поглощенный своими мыслями, я совсем позабыл о медведе – настолько, что когда мы проезжали лесом, я и не подумал связать обнаруженный мной след (а по натуре я был очень наблюдательным) с медведем, на которого мы ехали охотиться, или сообщить об этом остальным, ехавшим впереди меня.

Наконец мы прибыли к морю и действительно увидели там плавающие льдины. Когда одна из них приблизилась к нам, мы заметили след глубоко вонзавшихся в лед когтей находившегося на ней медведя, бродившего, не переставая, вдоль ее кромки. Мы увидели также большой оскаленный череп, на котором сидел ворон, клевавший его глазные впадины, и куски белой шерсти.

– Медведь мертв! – вскричал Рагнар. – Будь проклят Одином этот хромой дурень, который заставил нас совершить по морозу эту бесполезную поездку…

– Да, думаю, что это так, – задумчиво проговорил Стейнар. – А что вы думаете, Олаф? Он мертв?

– Какой смысл спрашивать Олафа? – перебил его Рагнар с грубоватым смехом. – Что он может знать о медведях? Последние полчаса он дремал и видел во сне голубоглазую дочку Атальбранда или, возможно, сочинял для нее очередной стишок…

– Когда вам кажется, что Олаф спит, он видит дальше любого из нас, бодрствующих, – горячо возразил Стейнар.

– О да! – сказал Рагнар. – Спящий или недремлющий Олаф – совершенство в ваших глазах, так как вы пили с ним одно и то же материнское молоко, и это вас связывает крепче любого ремня. Проснитесь-ка, братец Олаф, и разъясните нам: разве наш медведь не мертв?

Тогда я ответил ему:

– Почему же, один медведь, конечно, мертв. Вы же видите череп и куски шкуры!

– Ну вот! Наш семейный пророк уладил все дело! Поехали домой!

– Олаф сказал, что один медведь мертв, – произнес Стейнар, чуть колеблясь.

Рагнар, быстрый, как всегда, уже развернул коня, бросив через плечо:

– А вам одного мало? Вы что, хотите поохотиться за черепом и вороном на нем? Или, может быть, очередная загадка Олафа вас беспокоит? Если так, то я слишком замерз, чтобы сейчас ее разгадывать.

– Все же, я думаю, здесь есть, над чем подумать и вам, братец, – мягко заметил я. – А именно: где спрятался живой медведь? Разве вы не видите, что здесь, на этой льдине, было два медведя и что один из них убил и съел другого?

– Откуда вам это известно? – спросил Рагнар.

– Я видел след второго, когда мы проезжали вон тем березовым лесом. У него поврежден коготь на левой передней лапе, а остальные истерты о лед.

– Тогда почему же, ради Одина, вы об этом не рассказали раньше? – сердито воскликнул Рагнар.

Мне было стыдно сказать, что я в то время размечтался, и потому я ответил наугад:

– Потому что мне хотелось взглянуть на море и льды. Посмотрите, какой у них интересный цвет при этом освещении!

Когда Стейнар услышал эти слова, он разразился смехом. Его широкие плечи затряслись, и в голубых глазах появились слезы. Но Рагнар, которого не волновали ни пейзаж, ни солнечный закат, не смеялся. Наоборот, как это и случалось в подобных случаях, он вспылил и стал ругаться. Затем повернулся ко мне и проговорил:

– Почему же вы сразу не сказали правду, Олаф? Не потому ли, что вы испугались этого медведя, а теперь благодаря вам мы забрались сюда, хотя вы и знали, что он в лесу? Вы надеялись, что прежде, чем мы туда успеем вернуться, станет настолько темно, что охотиться будет уже нельзя?

От этой насмешки я вспыхнул и ухватился за древко своего длинного копья, ибо сказать кому-нибудь из нас, датчан, что он чего-то боится, значило нанести ему как мужчине смертельное оскорбление.

– Если бы вы только не были моим братом, – начал было я, но сдержался, так как по натуре был отходчивым, и продолжал:

– Это верно, Рагнар, я не так люблю охоту, как вы. Кроме того, я считал, что будет достаточно времени, чтобы успеть схватиться с этим медведем и убить его или же самому быть убитым до наступления темноты, и мне не хотелось одному возвращаться завтра утром.

Затем я повернул лошадь и поскакал вперед. И пока я ехал, уши мои были настороже, и я слышал, о чем говорили двое остальных. По крайней мере, мне казалось, что я их слышу, во всяком случае, я знал, о чем они говорили, хотя, как это ни странно, не припоминаю почти ничего из их рассказа об атаке какого-то судна и о том, что я при этом делал или, наоборот, не делал.

– Глупо насмехаться над Олафом, – говорил Стейнар. – Так как, когда он слышит оскорбительные слова, он может совершить сумасшедшие вещи. Разве вы не помните, что произошло в прошлом году, когда ваш отец назвал его «презренным» из-за того, что Олаф сказал, что несправедливо нападать на ладью с теми бриттами, которых прибило к нашему берегу и которые не причинили нам никакого вреда?

– Да, – отозвался Рагнар. – Он прыгнул к ним один, как только наш борт коснулся борта их судна, и навалился на рулевого. Тогда бритты крикнули, что не станут убивать такого храброго парня, и выбросили его за борт. Это стоило нам ладьи, так как пока мы его вытаскивали, оно повернулось и подняло большой парус. О, Олаф храбрый парень, мы все это знаем! Но ему все же следовало родиться женщиной – даже не просто женщиной, а жрицей Фрейи, потому что он только и знает, что возносит молитвы цветам. Но Олафу известен мой язычок, и он не затаит обиду за этого медведя.

– Молись, чтобы мы доставили его домой в целости, – произнес Стейнар с тревогой. – Так как, не говоря уж о хлопотах с матушкой и другими нашими женщинами, что мы тогда сможем сказать Идуне Прекрасной?

– Она это переживет, – ответил Рагнар с сухим смешком. – Но вы правы. А самое важное, что будет много волнений и среди мужчин, особенно у отца, да и в моем собственном сердце. Да, дело не только в одном Олафе.

В этот момент я поднял руку, и они прекратили свой разговор.