Руины столицы (1942 г.) Атака
Ротный вскинул ракетницу и выстрелил в небо. Зелёная комета унеслась к низким облакам, продолжавшим сыпать мелким снежком.
– Ура! За Родину! – закричал младший политрук, вскидывая автомат над головой, и побежал на запад.
– У-у-а-а! – подхватили десятки глоток.
Это был второй бой младшего политрука Назарова Сергея Николаевича, вчера ещё комсорга бригады промысловиков-лесозаготовителей. А вчера был первый. И был бы последним, не услышь комсорг случайно напутственной речи этого странного бойца Кузьмина, изуродованного шрамами, с серыми, как орудийная сталь, глазами, вечно насмешливыми, но иногда жёсткими и холодными, словно стволы расстрельной команды. Тогда он поразился, как слова эти сразу дошли до самой глубины сознания, подумал ещё: «Учись, политрук, как надо людей в бой напутствовать!» Изуродованное тело Кузьмина и особенно слухи о его подвигах, дошедшие до Сергея от конвоиров, убеждали, что всё, сказанное Кузьминым, не теоретические заумствования, а готовая «технология», опробованная и проверенная. Назаров последовал совету Кузьмина, наступал перебежками, пока его не отчитал ротный. Оказалось, что командирам зазорно валяться в снегу и гнуть спины пулям. Дурость. И он понимал, что это дурость. Но ротный был его командиром. И политрук с тоской видел, как пулемёты и миномёты рвали людей на куски.
А потом рота залегла под плотным огнём.
– Политрук! Поднимай роту! – приказал ротный.
И Сергей встал в полный рост и повёл людей на огонь. Вокруг него бойцы падали замертво, а он остался невредим, хотя поднимал роту ещё два раза. На этом всё и закончилось. Отошли, оставив на поле десятки убитых, десятки раненых, пропавших без вести. Пропал и этот Кузьмин. Сергей был очень расстроен – такие потери без какого-либо результата. А вот ротный не унывал. Он составил рапорт о ходе боя, о потерях, нажрался спирта, стал учить жизни желторотого политрука.
– Ну и что, что не взяли? Завтра опять пойдём! Главное – мы не даём врагу снять части с этого направления, понимаешь? Мы держим их. А никто и не хочет, чтобы мы брали эти три дома. Если бы хотели, танки бы нам дали, поддержку арти… арти… пушек бы нам дали. А так – надо немцев держать, да этих ублюдков предателей руками немцев в расход пустить.
Сергей был поражён до глубины души цинизмом ротного. Но он был мягким, неконфликтным человеком, спорить не стал, ушёл из штабного подвала в роту, к штрафникам. С этого момента в душе Сергея поселился протест, неосознаваемый, потому терзающий.
И вот сегодня Сергей увидел, что уже не десяток человек наступает перебежками от кочки к яме, а большая часть роты. И правильно говорил Кузьмин, это единственный шанс выжить.
– И мне тоже, – сказал себе Сергей. Он был уверен, что у ротного отношение к нему, второму командиру в роте, не менее циничное, чем к остальным штрафникам.
Изменение боя относительно вчерашнего дня штрафники отметили сразу. Танк Т-28, оставленный экипажем и попавший в руки немцам ещё осенью, до сих пор мешавший, как кость в горле, молчал. Даже башню отвернул от штрафников. Все уже знали, что в нём был корректировщик, именно он наводил убийственные залпы миномётной батареи из-за домов. Но в этот раз огонь миномётов был не прицельным, били по площадям.
Штрафники приободрились, увидели проблеск надежды. Первые сто метров проскочили быстро, дружно и почти без потерь. Перевалили «гребень», но попали под пулемёты. Сразу начались потери, темп наступления упал.
И только тут заметили, что танк молотит не в штрафников, а старательно причёсывает окна трёх полуразвалившихся многоэтажек. Над башне приоткрылся люк, и чья-то рука привязала к обломку штыря антенны красный флажок, каким танкисты отдают в бою сигналы. Как будто неведомые танкисты, бросившие повреждённый танк осенью, устыдились и этой ночью вернулись в свою боевую машину. Стала понятна причина ночного переполоха и утренней бешеной перестрелки. Штрафники думали, что немец решил устроить ночную атаку, а это танкисты отбивали свой танк!
– Ура! – прокатилось по цепи штрафников. Поднажали.
Политрук добежал до танка, с непривычки с трудом забрался на моторное отделение этого трёхбашенного монстра, забарабанил в броню прикладом.
– Эй! Танкисты! Покажись, дай обниму! – кричал он радостно.
Люк откинулся, из танка высунулась голова целиком в спёкшейся крови. Сергей отшатнулся и чуть не упал с танка. «Танкист» поймал его за рукав, бурые губы расползлись в усмешке:
– Ты чего шарахаешься, политрук, аль не признал? А так я разве симпатичнее?
Я скатал наверх маску, младший политрук просиял:
– Кузьмин! Нашёлся!
– Да я и не терялся. Вот, гляжу, танк бесхозный стоит, ржавеет. Уже хмыри около него трутся.
– Хмыри? Трутся?
– Да. Там, перед танком, в канавку сложил.
– Кузьмин, ты не представляешь, что ты для роты сделал! Ты… Ты…
– Почему же, представляю. Жизни людские я спас.
– Кузьмин, золотой ты человек, я на тебя представление напишу. На снятие судимости, к награде…
– Политрук, не спеши! Бой ещё не окончен. И ещё, не один я был. Со мной Бугаёв Прохор, санитар, бойцы Иван Казачок… Ваня, как там твоя фамилия?
– Кречетов.
– Чё, в натуре? Круто! Кот, а тебя как?
– Матушкин Семён.
– Никогда бы не подумал. Запомнил, гражданин начальник? А меня не пиши. Из-за меня и им не обломится. Всё, политрук, иди, не мешай работать!
Штрафная рота с наскока налетела на позиции немцев, но после недолгой рукопашной были выбиты обратно подошедшими подкреплениями немцев. Залегли в поле. Ротный послал Сергея поднимать роту, политрук напрасно бегал перед штрафниками под пулями, пока не словил плечом.
– Прохор, комиссар ранен. Вытащи его сюда. И помни, о чем я тебя предупреждал.
Прохор кивнул и ушёл. А разговор у нас утром вот какой вышел. Увидев, сколько сил ушло у Прохора за день, я спросил его, сколько человек он вынес. Оказалось, больше двадцати. И всех он излечил.
– М-да, Прохор. Ты и правда ещё дитё! А разве мама с папой тебе не говорили, что дар твой от людей прятать надо?
Прохор кивнул, а вот у жующих трофейные галеты спасённых Прохором морды повытягивались.
– Матушка говорила, что меня споймают, лапаторию посадят, опыты будут делать, голову разрежут и у живого ковыряться будут.
У меня, отъявленного живодёра, мурашки по спине пробежали.
– Матушка твоя права. Дар твой очень нужен людям. Очень нужно построить машину, которая бы умела то же, что и ты, но машины такой не будет никогда. Поэтому такие, как ты, всегда в опасности. Как только пройдёт слух о чудесных исцелениях, за тобой придут. А потом за родными твоими. Когда с тобой опыты закончат ставить.
– Мне больше не лечить людей?
– Почему же нет? Нужно лечить, но так, чтобы никто не узнал, что это твоих рук дело.
– Как же это сделать?
– Это Ваня тебя научит. Он умеет так убивать людей, что никто не знает, кто именно это сделал.
– Иваныч, хватит! Что ты опять?
– Второе, Прохор. То, что ты многих вылечил, им только во вред. Представь: ранение с них снимает судимость, они кровью искупили, полежат, полечатся, вернутся в обычную часть и будут воевать честными солдатами. Ты их вылечил, они опять идут в бой, погибают штрафниками – отступниками, родные остаются без пансиона. Кому хорошо? Я тебя, Прохор, научу обычной полевой медицине. Будешь ты обычный санитар. А в некоторых случаях – необычный. Только чудесное твоё вмешательство должно быть скрытным. Ты нам всем нужен здесь, Прохор, а не в исследовательском институте. Я понимаю, что это звучит эгоистично и цинично, но это правда. Никто не должен догадаться, что большой, красивый и очень сильный парень ещё и лечит наложением рук. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
– Я понимаю, Виктор Иванович. Батя так же говорил.
– А твой батя тоже умел, как ты?
– Нет, он, как и вы, Виктор Иванович, защитник. Он жизнь отнимает, не может лечить.
– Эх, пообщаться бы с ним.
– Уже нет его. Я чувствую – ушёл он. Он так и не поправился. И матушка не помогла.
– А ты бы помог?
– Меня она и к людям-то не подпускала с этим, – усмехнулся Прохор, – мал, говорит, людей править. На скотине учись.
Понятно, что мы рты пораззявили: что же тогда его мать умела, если Прохор – неумеха?
Вот такой разговор состоялся. Должен признаться, что я – подлец. Всю эту правдоподобную ахинею я нес с одной целью – привязать Прохора к себе. Зачем? Глупый вопрос. Жить хочу. Нет, не так – не хочу живым трупом гнить, как этой осенью. Бог мне смерти не даёт, но от боли не избавляет. Ещё раз подобного не перенесу – застрелюсь. И так весь седой стал, налысо пришлось обстричься, чтобы людей не смущать, а щетина всё одно белая лезет на подбородке. То, что мне попался такой экстрасенс, уже чудо. За три десятка лет прошлой жизни я встретил только двух слабеньких. Одна – гадалка, живущая в деревне, меня к ней возила мать, узнать, излечима ли одна из моих врождённых болячек. Гадалка долго хмурила брови, но ничем мне помочь не смогла. А вот про болячки матери многое рассказала. Болячки, сглазы, порчи и подобное она видела, и это правда, но вот сделать с ними ничего не могла. Другая работала в поликлинике, к которой я был приписан. К ней отправляли больных её коллеги, когда попадали в затруднительное положение и не могли точно поставить диагноз. Точный диагноз – это уже наполовину излеченный пациент. Меня лечили от воспаления почек, эта смуглая врачиха поводила руками у моего живота и спины, не прикасаясь (её руки излучали тепло, как инфракрасный обогреватель), и установила воспаление нерва на фоне смещения позвонка. Лечить тоже не умела, только диагностика. А тут чудо – Прохор! Не отдам! Такая корова нужна самому! А не отдать его можно, только если никто ничего не пронюхает. Вот такой я поганец-попаданец.
Прохор убежал. Я сунул за пазуху порядком обтрепавшегося всего за день масккостюма пару тяжеленных дисков, сменил диск на пулемёте с сошками, выскочил из танка. Эти двое тоже рванули на выход.
– Куда? Сидеть на месте! Обеспечить подавляющий противника огонь! Это приказ!
Глаза у обоих как у побитых собак. Мальчишки! Обиделись, что не взял их на развлекуху. Это игрушка серьёзная, ребята. Война называется. А вы свой лимит удачи вчера ещё исчерпали. Вот и у политрука лимит вышел.
Я сорвал красный флажок с огрызка антенны (уже пробит), выдернул шомпол из валяющейся у танка немецкой винтовки, продел флажок, закрепил шомпол сзади меж ремней броника. Чем я не самурай? Они ведь так флаги носили, за спиной?
Политрук скрипел зубами, пока Прохор его перевязывал. Кровотечение уже прекратилось (само или Прохор помог?). Я встал рядом на колено.
– Первое ранение?
Сергей кивнул.
– Это дело знаковое и очень волнительное, как первая брачная ночь. Потом уже становится обыденностью. Ты женат?
– Нет. Невеста ждет. Решили после войны жениться.
– Дурак, бабу мужа лишил, – пожал я плечами, повторил ещё раз: – Дурак. Хоть одну ночь, но она бы была женой, любимой. Теперь зароют тебя в битом кирпиче, а она так и до старости вкуса любви не ощутит.
Сергей заскрипел зубами.
– Это хорошо, что ты злишься. Так быстрее заживает. И в отпуск отпросись. И обженись обязательно. А лучше – обвенчайся.
– Я комсомолец!
– Богу всё едино, комсомолец ты, коммунист или анархист. Все мы его дети, в какой бы цвет ни выкрасились.
Я встал в полный рост прошёлся позади залегших штрафников.
– Что, ребята? Ссыте, когда страшно? Тогда долго лежать не советую – примёрзнете концами к земле.
Перед моим лицом пролетела трассирующая пуля. Я махнул рукой, словно от назойливой мухи.
– Долго лежать будем? Или опять я за вас всё делать один должен?
– Пошёл ты! – зло крикнул в ответ один из бойцов.
– Я-то пойду. Без проблем. А вы со мной пойдёте? Или так и будете тут отморожение сосисок зарабатывать?
Молчат. Головы за кирпичи прячут. Страшно им. Так и мне страшно. Все внутренности в ледяной комок сжались. Но надо! Федя, надо!
Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!
Это я запел, когда переходил через осыпь кирпичей, что была когда-то зданием. Я так боялся, что не пел, а ревел раненым медведем. Казалось мне, стволы всех немцев сейчас повернулись на меня, тысячи пуль летят только в меня, в меня одного!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идёт война народная,
Священная война!
Поднялись следом немногие: политрук, Прохор, ротный на правом конце цепи, Брасень – на левом. Прохор, кстати, пел таким мощным голосом, что Паваротти, наверное, курит нервно в сторонке, а Баскова уже реанимация увезла. Не голос – паровозный гудок. Но следом ещё десятки глоток завыли, захрипели, заорали, в песню выплеснув свой страх, свою злость.
Я шёл демонстративно парадно – флажок бьётся над головой, пулемёт на плече, спина прямая, плечи развёрнуты, ноги чеканят шаг, насколько это возможно в валенках.
Вот и все поднялись! Идут с перекошенными лицами. Больше нет нужды в этом дурацком спектакле презрения смерти.
– Ура! – взревел я и перешёл на бег. Осталось полсотни метров до мелькающих касок врагов, рванул во все лодыжки!
Заметил подходящую цель, рухнул на колено, рубанул из пулемёта – аж каска немца подлетела. А меня отдачей опрокинуло – стрелять из пулемёта с рук ещё и научиться надо. Перекатился пару раз, вскочил, ещё пару раз прыгнул, и вот я уже завис над их окопом, залил его свинцовым дождём из ДТ, на этот раз принял отдачу в расчёт, наваливаясь на пулемёт всем телом. ДТ оказался прекрасным окопным помелом – окоп чист. В том смысле, что живых больше нет. Пора дальше!
Огромной силы молот лупанул меня в грудь, снося с ног. В глазах потемнело. Отхватил я опять пулю в броник. Судя по удару и углу прихода, по мне попал с верхнего этажа или снайпер, или пулемётчик. Я совсем натурально, без усилий изображал покойника. Блин! Я даже дышать не мог и ничего не видел. Зато слышал:
– Ура! Суки! Ма-а-а-м-а-а! А-ах-х! У-у-у-р-роды-ы!
И всё это пронеслось мимо меня.
– Живой? – спросил над моей головой голос. Я закивал, а голос Прохора ответил:
– Живой он! Помоги убрать его отсюда. Видишь, снайпер его сверху подстрелил.
Меня подняли, поволокли. От тряски и боли потерял сознание.
Судьба Голума
(наше время)
Предательство
Разбудил меня датчик движения. Я глянул на экран. Кум стоял у ворот, махал рукой камере. Я метнулся к холодильнику, накидал на стол закуси, початую бутылку, пошёл открывать ворота.
– И чего тебе не спится?
– Как тут спать? Байкер мне покоя разве даст? Но теперь-то он влип по-крупному!
– Опять?
– Да, «перехват». По его тело.
Именно «тело», не «душу». Интересная оговорка.
– Что, Байк мэра увёл?
– Не, он теперь душегубом заделался. Двоих человек завалил. Пытал, а потом сжёг.
– Да ты что! Вот изверг. А вроде мелким пакостником был.
– Все они с мелочи начинают.
Когда выпили по первой, я спросил:
– Как ты меня нашёл?
– Ты не забыл, кто я? – спросил он, но сам же и ответил: – Я опер. И я же тебя сюда устраивал. А на каком именно ты объекте чалишься, дело техники.
– Ну да. А в честь чего пьём?
– Помянем душу неплохого, в принципе, парня.
– Ты про Байкера? А его уже завалили?
– Вот то-то и оно. Если я его до утра не закрою, его завалят.
– Кому же он так насолил?
– Вить, может, хватит ломать эту комедию?
– О чём ты? – удивился я.
– Я ж говорил, терпеть вас не могу, правильных. Запуты от вас самые мутные. И всё на ангельском глазу.
Он сам себе вылил остатки водки в стакан, махнул залпом, поморщился.
– Ты же кум мне! Ты сына моего крестил, – сказал я.
– И что? Ты можешь теперь людей мочить направо и налево? Хрен ты угадал! – он хлопнул по столу рукой.
– Я их не убивал!
– А это уже не важно! Если тебя не закрыть за толстые стены, карачун тебе конкретный!
– А почему ты не спросишь, за что я их?
И тут вдруг до меня дошло.
– Ты знал! Ты с самого начала пас меня! Ах ты, сука! А ещё родственник! Ты ж ведь знаешь, кто убил мою жену?!
Он молчал. В глаза не смотрел.
– И знал, что этот пацан не при делах? Этого чмыря с запиской ты подослал? Пацан – при чём?
Он не отвечал. Рука у правого бока, кобура расстёгнута.
– Я-то ладно, но она тебе как сестра! Наш сын – твой крестник! Почему?
– Ты знаешь, кто они? Ты знаешь, что это за люди?
– Пох! Понимаешь, пох!
– А мне нет! – закричал он. – И тебе воду баламутить не позволю!
– «Не позволишь» ты! За что ты меня ненавидишь? За что этого парня ненавидел?
– Я ж говорил, терпеть вас не могу, правильных. Чем вы лучше меня? Почему вы, а не я?
Блин, а я и забыл, что он когда-то пытался ухаживать за моей женой. Тогда, правда, она не была моей женой. Я её ещё и не знал на тот момент. Позже мы познакомились. На соревнованиях. Она – выступала, я – смотрел. Кстати, он и за моей сестрой ухаживал. Год они встречались. Потом расстались. Инициатором разрыва была сестра, кстати. И она его бросила. И женился он на откровенной прошмандовке. Бил её, бухал. Плохо жили, одним словом.
– Ну, ты и мразь, куманёк. Мусор!
Тут опять пискнул датчик движения перед воротами. Люди в брониках, шлемах-сферах, с автоматами. Группа захвата.
– Блин! – выругался кум, начал движение.
Ага, ща-ас! Я уже в дикой злобе! Рубанул его кулаком по шее, пустой бутылкой по черепу, побежал в шестой бокс. Там ещё при строительстве был устроен водоотвод широченный. Для воды – широченный. Для человека – едва протиснуться. Туда я и нырнул. Там через метр узкого лаза – широкая отводная галерея, в которую должны стекаться ливневые потоки. Эта ливневая канализация строилась ещё в сталинские времена, потому была циклопически основательной и крепкой. В этой галерее стоял мой байк, лежал рюкзак, в который я собрал всё, что было необходимо. Отсюда я собирался линять. Место уж больно удобное – кто ещё знает, что при закладке фундамента банка разрушили часть ливнеотвода и можно в него не то что залезть, а заехать?
Мой горный байк уверенно преодолел все препятствия на стройплощадке будущего банка, проломился через кусты, вильнув, встал уверенно на асфальт.
А теперь ищите ветра в поле, товарищи милиционеры!
Судьба Голума
(наше время)
Попытка бегства
Этих двоих я увидел слишком поздно. Только начало рассветать, за рекламным щитом заправки их не было видно, пока я не вылетел к ним в упор. Я сразу врубился, что это не гаишники – в кроссовках-то? Я успел увидеть их холодно-безразличные глаза убийц, закладывая разворот, видел, как они синхронно и умело перекидывали укороченные «калаши» со спины в стойку для стрельбы с колена. Я уже развернулся и выжал газ, когда за спиной загрохотали одиночные, но частые выстрелы.
Они сразу и часто попали по мне. Удар в левое плечо, левое бедро, правую голень, не менее четырех попаданий в рюкзак за плечами (что там, интересно, смогло сдержать пули?). Потом байк взбрыкнул мустангом и выкинул меня в придорожные заросли травы.
Приложился я очень чувствительно, хотя и сгруппировался. В полуобморочном состоянии залез во внутренний карман ветровки, нащупал горсть таблеток синтетической наркохимии, запихал в рот. Жуя, встал на четвереньки и пополз от дороги.
Полегчало быстро. Сразу сообразил, что рюкзак надо скинуть. И куртку заодно. И ствол – я их не перестреляю. Стрелять я не умею – зрение слабовато, а они умеют. Сбросив лишнее, вскочил, побежал.
Тут же мне ещё прилетело, сбив с ног. Куда-то в лопатку. И в бок. В другой, не в тот, что был уже ранен. Рука сразу повисла. Но боли я не чувствовал, муть только тошнотворными волнами подкатывала к горлу. Я опять вскочил и побежал.
В глазах быстро темнело, в ушах стоял какой-то гул, похожий на рёв прибоя. Вдали мелькали какие-то огоньки. Я бежал к ним. Почему? Нипочему. Без причины. Куда-то надо было бежать, а кроме этих огоньков я ничего больше и не видел.
Это позже я узнал, что это были проблесковые маячки машины ППС, что патрульные вели перестрелку с двумя фальшивыми гаишниками, что один мент из-за меня погиб, ещё один – ранен. От смерти нас всех спасла погоня, что неслась за мной от самого гаража, из которого я сбежал. Лжегаишники скрылись, как сквозь землю провалились, а я попал в тюремную больничку.
