Глава 14
Хиви
После «расстрела» положение Тимофеева стало только хуже. Немцы не особо церемонились – окатили сомлевшего «коллаборациониста» колодезной водичкой из ведра, тот сразу пришел в чувство, и его отправили в одно местечко под Смоленском. В концлагерь, где содержались предатели и перебежчики. Хиви.
Это была еще одна проверка, еще одно испытание перед тем, как взять «Макса Отто Бользена» в оборот и готовить из него агента – Тимофеев читал об этом. Но это бодрило не слишком – тошно было.
Хиви бродили по территории лагеря, истоптав траву, вымешивая грязь между мелких луж – было похоже на запущенный скотный двор.
В мятой форме красноармейцев, без ремней и головных уборов, хиви напоминали тех запойных чмошников, которые порой сиживали на «губе». Их всех отличали белые повязки на левых рукавах, где в три строки было четко выведено: «Im dienst der Deutsches Wehrmacht»[15].
Тимофеев такой чести не удостоился – ходил без повязки.
Здесь, на этом выгоне за колючей проволокой, был собран весь «цвет» идейных предателей и просто трусов, сдавшихся в плен и решивших почему-то, что отныне им смерть на передовой не страшна.
Здесь не было обычных красноармейцев, угодивших в полон, – тех держали отдельно, в условиях нечеловеческих. Пленных кормили изредка, да и то всякой дрянью, которую и скотина есть побрезгует. Спали красноармейцы прямо на земле, никаких помещений им не строили – огородили участок, и сидите. Или лежите. Или подыхайте.
Любое нарушение каралось смертью, и покинуть этот ад могли только те, кто добровольно согласится предать своих товарищей, свою Родину и пойти немцам в услужение.
Именно в услужение, а не на службу, ибо никакой гитлеровец не будет считать изменника «камарадом», да еще представителя русского народа, которого сам фюрер считал недочеловеком.
Хиви потребуются для черных работ – будут гонять партизан, исполнять малопочтенные функции полицаев и карателей, поваров, шоферов или охранников.
Самое интересное, что Гитлер был против использования хиви на фронте, но генералы тайком собирали из предателей «кампффербенде» – боевые части. И не зря – для хиви на передовой отсутствовала возможность «вторичной» измены. Перебежать на советскую сторону они не могли – красноармейцы терпеть не могли предателей, и в плен таких не брали…
Погуляв по слякотному «плацу», Тимофеев потащился в барак, где ему отвели койку. В гулком, сумрачном помещении рядами стояли двухъярусные кровати со скрипучими панцирными сетками, застеленные сиротскими серыми одеялами.
Взгромоздившись на «второй этаж», Виктор присел на краю, свесив ноги, и нахохлился. Тоска какая…
И в это время нарисовался некий субъект с глумливой улыбкой. Его белые выгоревшие волосы торчали ежиком. Подойдя поближе, субъект грубо спросил:
– Чё расселся? Тут оба места мои!
– П-шёл вон, – выцедил Тимофеев, чувствуя, как из всех закутков души вымывается злая муть, клокочет, поднимается, грозя затопить мозг…
– Чё?!
Беловолосый ухватился за левую ногу Виктора, намереваясь сдернуть его на пол, и тогда Тимофеев, содрогаясь от наслаждения, согнул правую в колене и ударил субъекта пяткой в подбородок.
Беловолосый отлетел, головой задевая соседнюю кровать.
Видать, приложился здорово, потому как повалился на койку, вытягивая ноги в громадных ботинках.
А Вика ощутил облегчение. Сорвал злость – и хорошо стало.
Спрыгнув вниз, он огляделся – никого – и обыскал субъекта.
Несколько рейхсмарок – и хороший ножик. «Капмессер».
Стропорез немецких десантников с накладками из дуба.
Пружин в нем не было, лезвие выбрасывалось взмахом руки.
Тимофеев мотнул рукой, и клиночек выскочил – перекидной фиксатор неслышно щелкнул, удерживая лезвие обоюдной заточки. Хорош…
Вика сложил и сунул «капмессер» за голенище – может, пригодится в здешнем пандемониуме.
Он не узнавал сам себя. Конечно, в Москве иногда случалось сцепиться с какими-нибудь гопниками, но там все разруливал Марлен. У того разговор был короткий – накидает пачек особо настырному, а дружки и сами увядали.
Лишь пару раз Тимофеев «отвязывался», вступая в драку. Особыми умениями он не обладал, хотя целый год отходил в секцию карате. А толку? Чтобы добиться хоть каких-то результатов в спорте, надо прикладывать серьезные усилия, тренироваться, тренироваться и тренироваться, пока организм не «заучит» все движения на уровне рефлекса. А это трудно…
Куда легче прохаживаться в кимоно и кричать «Кий-я-а!», изображая крутизну как минимум уровня «Как Ван Дамм!».
Кто ж знал, что его угораздит на войну попасть?
Поглядев на застонавшего «субъекта», Тимофеев развернулся и пошел прочь. Правда, слегка запутался и двинулся в другом направлении, в обратном от входной двери, и оказался в темном коридорчике, куда выходили двери служебных помещений. Цементный пол глушил шаги, шум с плаца не доносился, поэтому Виктор сразу расслышал приглушенные голоса за тонкой дощатой стенкой. Он замер.
– Бежать – да, не спорю, – проговорил кто-то басом, – но как? Даже если мы выберемся за проволоку, нас сгребет первый же патруль. Здесь, знаешь, какая охрана кругом? Да тут танков больше, чем в иной бригаде!
– Знаю, – согласился чей-то высокий звонкий голос, – нас сюда пешком гнали. Шлагбаумы на каждом шагу. А что ты хочешь? Тут их главный штаб!
– Говорят, даже Гитлер сюда прилетал, у него здесь бункер. Да ты его должен был видеть, он такой, на буханку похож!
– Да черт с ним, с Гитлером! Ты мне лучше объясни, как отсюда вырваться. С боем?
– Бесполезно. Тут даже рота не прорвется…
В это время Тимофеева пребольно треснули в спину. Он отлетел к загудевшей стене.
– Подслушивал, сука?!
Тимофеев вовремя отклонил голову, из-за чего чей-то кулак врезался в доски.
– Уй-ю-ю-й…
– Что там, Цирендаши? – осведомился бас, и невидимая дверь распахнулась, добавляя света.
– Да тут один подслушивал!
– Что я подслушивал? – озлился Виктор. – Заговорщики сраные! Хотите секретность соблюсти, так хоть на стрёме держите кого-нибудь!
Обладатель баса – огромный человек с обритой наголо головой и сломанным носом – прорычал:
– Ты где был, Хан? Я ж тебе сказал – ни с места!
– Да я это… – заюлил страж восточной наружности. – В уборную заглянул на секундочку, а дверь открытой оставил, чтобы все слышать…
Бритоголовый долго и обстоятельно матерился, указуя Хану самые различные сексуальные маршруты, да с такими заковыристыми извращениями, что Тимофеев только диву давался.
– Вот что, – сказал он. – Я слыхал, тут для проверки немцы подсаживают всякую шваль, но вы-то никуда не подсаживались, я на вас сам набрел, чисто случайно – хотел в дверь выйти, а попал сюда. Теперь у вас, чтобы все сохранить в тайне, лишь два пути – либо меня шлепнуть, либо взять к себе. Если вы реально собрались бежать, то я с вами!
Длинный, как жердь, парень в латаной гимнастерке ухмыльнулся, сверкая золотым зубом.
– Осталась одна мелочь, – сказал он. – Теперь нам надо убедиться, что ты – не подсадной!
– А это просто сделать, – спокойно ответил Тимофеев. – Бежать надо сегодня же, не дожидаясь темноты. Тогда мне, если я, по-вашему, немецкая подсадка, просто не успеть доложить о вас.
– Как у тебя все просто!
– А чего усложнять? Или вы думаете, что за неделю или за месяц сумеете сочинить гениальный план побега? Так чем дольше вы его обсуждаете, тем у вас меньше шансов соблюсти тайну. К тому же ситуация на фронте меняется постоянно. Откуда вам знать, что придет немцам в голову? Вдруг вас уже завтра отправят на передовую – проходы для немцев разминировать своими тушками?
– Да что ты понимаешь… – вскинулся было длинный, но бритоголовый утихомирил его.
– У тебя есть план? – прямо спросил он.
– Меня сюда привезли на грузовике, а до этого допрашивали в здешней разведшколе. Обещали завтра забрать – решили, наверно, что все, из меня можно готовить агента. Я в принципе сам на это шел – пусть, думаю, делают из меня шпиона! Выбросят меня с парашютом – я сразу в НКВД!
– Ага, – усмехнулся длинный, – и в лагерь!
– Пускай! По крайней мере, я отсижу в нашем лагере! И потом, разве я не виновен в том, что здесь оказался? Мы на фронт вдвоем с другом ушли – он там воюет, а я…
Тимофеев махнул рукой.
– Тебя как звать? – спросил бритоголовый тоном помягче.
– Виктор.
– Вот скажи мне, Виктор… Даже так – назови мне хоть одну причину, почему мы должны принимать тебя к себе? Вот Хан. Если ему дать десять патронов, он уложит десять немцев. Вот Остап – он отопрет любой замок, справится с любой машиной…
– А я свободно владею немецким.
– Скажи что-нибудь.
Виктор заговорил, определяя по-немецки уровень умственного развития своих случайных знакомых. К счастью, бритоголовый не понял ни слова.
Переглянувшись с Ханом, он протянул Тимофееву руку:
– Гоша Николаенков. Кличка Жорож.
– Жорж?
– Жо-рож.
Хан оказался бурятом, и звали его Цирендаши Доржиевым. На лице Доржиева с пожелтевшей, прокопченной кожей выделялись жгучие смолянистые глаза – далеко не щелки, хотя легкая раскосость присутствовала.
Длинного звали Остапом Подало, а затем явился и четвертый кандидат в беглецы – тот самый беловолосый субъект, которого давеча Тимофеев вырубил.
– Ты?! – вызверился он, углядев Виктора.
Рванулся субъект так, что Хан с Жорожем едва удержали его.
– Да успокойся ты! – рявкнул Николаенков. – Что ты кидаешься?
– Что?! – заорал беловолосый. – А вот что!
И он продемонстрировал здоровенный синячище.
– Это он меня треснул!
– Не фиг было приставать, – пробурчал Тимофеев. Подумал и достал «капмессер». – На!
Субъект посопел и резким движением отобрал стропорез.
– Это Паленый, – представил его Николаенков, – а это Виктор. Ты недоговорил.
– Насчет машины? Короче. Меня сюда везли четверо – двое «зольдатен», шофер и унтер. Будем считать, что и обратно повезут тем же составом…
И Тимофеев изложил свой план. Ничего продуманного в нем не было, чистейшая импровизация. Как говорят на зоне – «побег на рывок». Однако блистать хитроумием в их положении было не лучшим выходом.
Говорят, самое слабое звено в тюрьме – это тюремщики. Человеческая натура слаба, охрану можно подкупить. Но концлагерь – дело иное, здешние вертухаи даже слушать не станут задрипанного узника. А уж если узник будет так глуп, что намекнет на какие-то ценности, которыми он обязательно поделится с охраной, если та его отпустит, то у дурака все выпытают, завладеют сокровищами, буде они не окажутся блефом, а узника похоронят в укромном месте.
Уж коли ты угодил за колючую проволоку, то помни, что Третий рейх – это бандитское государство. А бандосов не уговоришь, чтобы они не творили беспредел, на них действует иная мера – беспредельничать самим.
В бараке беглецы оккупировали угол и незаметно следили за Тимофеевым. Он не злился на «опеку» и не обижался – люди имеют право ему не доверять.
Люди «в углу» были разные. Остап был обычным вором – отсидел половину срока за грабеж и вызвался искупить вину кровью, попросился на фронт, решив свалить в удобный момент. Свалил – и оказался в концлагере у немцев.
Дури у Подало хватало, в голове у него мешались ошметки неписаных воровских законов, неких первобытных понятий о «благородных разбойниках», но вот гнили в Остапе не было.
Своим он был – брехливым, хитрозадым, уголовным элементом, но своим. Остапа нельзя было назвать одиноким волком, скорее уж шакалом – ну если не обижать, то волчком. Однако, прибившись к стае Николаенкова, он уважал вожака и любого чужака готов был загрызть, пусть только заденет кого-либо из своих.
История Доржиева напоминала тимофеевскую – Хан сдался немцам лишь для того, чтобы спасти жизнь и здоровье. И с первого дня в плену Цирендаши искал способ уйти. Охотник, он относился к немцам, как к дичи. Ему были безразличны пафосные увещевания, высокие слова о Родине и долге. Доржиев был таежником и воспринимал Советский Союз как некое отвлеченное понятие, как высшую ценность, не имеющую прямого отношения к его обычной жизни, но дорогую, будто истинная вера.
Николаенков, рассказав Виктору обо всех, мало что поведал о самом себе, но из обрывков, из недоговоренностей Тимофеев сложил себе правдоподобную версию – Жорож либо был подпольщиком, угодившим в КЦ[16], либо агентом НКВД, работающим в тылу врага.
Тимофеев уснул лишь под утро, а в шесть был подъем да жиденький суп на завтрак. Был и обед, до которого Виктор едва дожил.
И лишь в три часа дня ворота лагеря растворились, пропуская знакомый «Опель Блиц». Все те же двое «зольдатиков» сидели в кузове, все тот же унтер занимал «коронное» место в кабине.
– Начали! – обронил Николаенков.
