Мать для своих детей я нашла в груде мертвецов.

Это был вымерший подпольный завод по производству нелегальных органов, спрятанный в глубине пустыни.

На жёлтом склоне холма стояли доставившие нас сюда пулемётные «тачанки» племенного ополчения, на земле которого мы в своё время поставили это взаимовыгодное предприятие.

– Не пойдём, – покрутил головой огромный вождь ополченцев, покрытый шрамовыми узорами от бровей до кончика фаллоса. – Видишь, что там делается?

Я только закатила глаза, отобрала у него ампульный огнемёт с магазинным барабаном и пошла сама.

Тела, изъеденные до желеобразного состояния, оплывшие, как расплавленный парафин, лежали между врытыми в коричневую землю, блестевшими на солнце заводскими модулями. Обнажившиеся рёбра грудных клеток высыхали на горячем ветру.

– Лора, что там? – спросил Татлин, остававшийся за десять тысяч километров отсюда.

– Мёртво, – буркнула я.

Они попадали там, где их застал смертоносный апгрейд Красного Кода, превратившего их иммунную систему в безумную фабрику по воспроизводству медботов в неограниченном количестве – более миллиона наномашин в секунду, занимавшихся только собственным воспроизводством из любого доступного материала, вплоть до костного мозга и эпителия.

Попытки Красного Кода скопироваться в мой нейроинтерфейс отзывались бегущими по всему телу мурашками – для распространения инфекция использовала каналы связи уже мёртвых носителей. Но так уж вышло, что именно мой протокол соединения тебе не по зубам, ошибка природы, только если принять внутрь…

Красный Код – технобиологическая химера. Первая инфекция, сумевшая освоить новый путь размножения. Взломавшая сетевой протокол, получив почти безграничные возможности для самокопирования через каналы удалённого управления клеточной медтехникой – эпидемиологи ещё не разобрались в генезисе, но, похоже, исходно это была в целом безвредная и давно всеми позабытая детская лихорадка пустыни Намиб.

Кризисменеджмент объявил режим пандемии, а потом и вовсе отключил поддержку инфраструктуры по управлению глобальным здоровьем. Теперь каждый был сам за себя.

Производство органов парализовало в обоих полушариях. Поражённые инфекцией препараты выбраковывали прямо на заражённых сборочных линиях. Базы данных оцифрованных тканей оказались необратимо засорены. Строчки Красного Кода находили даже в памяти бытовых процессоров. Миллионы нуждающихся в регулярном биоапгрейде уже умерли, ещё сотни миллионов обречены.

Поэтому наши геронтократы из Пирамиды и послали меня сюда, на наше подпольное предприятие. Здесь, в изолированных дьюарах с исходным материалом для биопечати ещё могли оставаться чистые запасы стволовых клеток. Состояние пренебрежимого старения требует много строительного материала.

Вот только всё, что удалось здесь найти, оказалось заражено Красным Кодом.

Оставалось только прижечь эту гниющую рану раскалённым железом.

И я, уходя, залила там всё напалмом с белым фосфором.

Но прежде проверила склад вторичного сырья.

Там я её и нашла. В карантинном боксе, за спиралью из квазиживой колючей проволоки. Она сидела одна, среди трупов, в здоровенной пластиковой клетке для животных, обняв себя за ноги. Дрожала, стучала зубами, моргала огромными глазами. Живая.

Вождь ополченцев пожал плечами и сказал, что, наверное, её поймали где-то в пустыне браконьеры и привезли сюда, продавать на переработку. Кто там считает этих бушменов? На них даже чипов нет.

Миниатюрная девочка из Калахари, изящная и блестящая как статуэтка, отлитая из глубоко чёрного кондуктивного пластика. А дети будут, как я, белыми. Стильно получится.

Я сама внесла её в реестр панафриканских трудовых ресурсов и наняла на стандартный контракт.

– Да уж, – с сомнением пробормотал Татлин, разглядывая моё приобретение через тактическую камеру у меня на зрительном нерве. – Люди, чистые телом и душой. Я уж думал, что таких больше не водится.

– Она будет отличной мамочкой, – сказала я, отправляя запрос на выдачу моего генного вклада из банка Пирамиды. Оплодотворить её я решила сразу, как только вернёмся. Ещё надо будет поставить в план сомнального изучения язык!кунг. Узнаю хоть, о чём она там щёлкает…

– На твоём месте я бы так не спешил, – задумчиво произнёс Татлин.

– Да иди ты, – довольно послала я его.

Временами, я без дураков, горжусь тем, что делаю. Наш культ отложенного деторождения – шанс для современной женщины победить в тяжелейшей конкурентной борьбе с корпоративным патриархатом, а я сама такая же, сама храню в Пирамиде свои яйцеклетки, в сладком предвкушении инвестированного детоводства.

Однажды, очень давно, ради блестящей карьеры мне пришлось отказаться от овуляции и заморозить двадцать моих яйцеклеток в надежде на счастливое будущее. Вот и пришла пора разморозить прежние надежды и заняться детьми.

Вскоре мы уехали оттуда. Её я забрала с собой.

Вы понятия, наверное, не имеете, как теперь сложно найти чистую суррогатную мать.

И вот, когда я уже была готова собрать плоды своего шестидесятилетнего каторжного труда, культ выкинул меня из Пирамиды.

Я сама дала им повод.

Манипуляторы медблока отняли прежнее деловое лицо, положили на холод, приставили привычное. Части моего боевого тела отнимались одна за другой, новое тело строилось как здание, сеть интерфейсных стыков изящным техноузором украшала стыки между модулями моей домашней бодимодели.

Вот она я. Старая змея в новой коже. Мой личный бодикойн скрупулёзно вёл отметки всех замен органических блоков. Мой неуничтожимый сертификат на идентификацию. То, что осталось мной после сотен пересборок, – по сути, теперь только вот этот протокол, строчки перекрёстной базы данных, соглашение об этом с другими людьми.

Бодидрайвинг – последствие ранних геронтократий, когда вопрос замены органов постаревшего тела встал крайне остро – невозможно заменить шесть, семь, восемь сердечных мышц подряд, не нанося тканям необратимых повреждений. И тогда был разработан иммуносупрессорный органический интерфейс, сделавший архитектуру человеческого тела открытой.

Самое интересное началось, когда буйные дети геронтократов дорвались до технологии и появилось буйное и безмозглое племя бодидрайверов. Уж я-то знаю. Я сама родом из того безумного поколения. Да и Татлин тоже. Давно это было.

Модные бодисборки, подпольные уникальные модификаты, коллекции из органов, завоёванные в личных поединках, идиотские коллективные конструкции, вплоть до легендарной человеческой многоножки – добром это, конечно, не кончилось. Оторопевший Кризисменеджмент постарался загнать технологию в подполье, запретить и ограничить впоследствии. Нашими оазисами стали Пирамиды генных банков.

От той меня, урождённой, давно ничего не осталось, клонировать даже нечего, исходный генный материал затерялся в десятилетиях. У меня ничего не осталось кроме пары десятков замороженных яйцеклеток.

Стоило мне перестроить себя из боевой формы в корпоративную, как тут же они меня и взяли. Отрезали связь, прекратили все полномочия, отменили доступ. Потом явился Татлин лично – конфисковать прочее корпоративное имущество.

– Лора, поверь мне, – угрюмо сообщил Татлин. – Это не моя идея.

– Да ты что, – поразилась я, разглядывая два киборгизированных шкафа с пулемётами, с которыми он меня встретил на выходе из медблока. Уважают меня тут. Или боятся, что один хрен.

– Не надо было изымать вклад, Лора, – добавил Татлин. – Не стоило глупости делать.

Ну, надо же! Пирамида интерпретировала возврат моего генного вклада как покушение на основной капитал культа, как акт сцесии, и инициировала протокол расторжения взаимных обязательств. Ведь что это такое – генный культ? Это гарантия акционеров-геронтократов, что насильно меня не разберут на органические культуры. А после смерти – разберут обязательно и используют во славу культа, поделят между участниками, а не каким-нибудь компрачикосам на секс-игрушки и украшения интерьера сбудут… А компоненты мозга сохранят и когда-нибудь – когда позволит экономическая ситуация – воскресят к жизни вечной среди светлого совета акционеров…

Взамен – служба, безупречная и бескорыстная.

Может, так оно всё бы и сложилось, кто знает… Но я очень хотела увидеть своих детей.

Может быть, я бы и утёрлась. Но Татлин взял и забрал только что найденную мной мамочку. Как прочее корпоративное имущество.

Потому я и бросилась на Татлина с голыми руками, в одних корпоративных длиннющих ногтях. Зря, конечно. Не в дресс-форме мне с ним тягаться. А разобранная боевая осталась в медблоке.

– Ты что, Лора? Не понимаешь? – орал Татлин, удерживая меня на расстоянии вытянутой руки и не давая киберам расстрелять меня. – Это идиотская мечта, причём чужая, даже не твоя! Это имплантированный психологический комплекс, его в отделе мотивации персонала сто лет как разработали. Никто из нас не может завести детей, это технически невозможно, это община для вечно молодых. Соберись, дура! Соберись, или я тебе челюсть вырву!

Потом я валялась побитая на металле посадочной площадки, с обломанными ногтями на пальцах, плюясь кровью со вкусом универсальной группы.

– Я за ней присмотрю, Лора, – мрачно пообещал Татлин. – И за твоим вкладом тоже. Мы же не чужие…

– Да ты что?

– Лора, ты же знаешь, я всё сделаю, как сказал.

– Татлин, сволочь ты последняя, – выплюнула я. – Не думай, что, уничтожив меня, ты получишь что-то ещё кроме взбесившейся обезьяны, кидающейся в тебя камнями.

– Лора, посмотри на меня, – тяжко вздохнув, попросил Татлин. – Это политика Пирамиды, её до меня придумали. Но я выбил для тебя «золотой парашют». Поняла? Сиди в городе тихо и не возникай. Я тебя оттуда вытащу.

– Слушай, Татлин, – проговорила я, – не мог бы ты сделать мне одно одолжение? Мог бы? Слушай, возьми, пожалуйста, этот мой золотой парашют, засунь его себе поглубже и за кольцо, мать твою, дёрни!

– Сиди тихо, – посоветовал он, прежде чем удалиться и увести мамочку. – И не лезь в Пирамиду.

Потом я брела прочь, побитая и уничтоженная.

Шестьдесят лет! Шестьдесят лет я горбатилась на этой каторге, вашу мать, и ради чего?

У меня уже есть их сгенерированные портреты, моих прекрасных мальчиков и девочек, рассчитаны этапы роста, моменты кризисов, склонности, привычки, всё! В этом нет ничего кроме сентиментальности, но ради чего ещё было тянуть эту лямку-то?

Я так хочу их назад. Верните мне моих детей!

Так, спокойно. Это стресс, Лора. Его необходимо контролировать. Всё в твоих руках. Ты же и не такие кризисы разбирала, давай, возьми себя в руки, сапожник без сапог…

Я никогда бы не пошла на такой риск – двадцать яйцеклеток на всю оставшуюся жизнь, если бы не могла контролировать техническую сторону вопроса полностью, сама. Я никогда не была настолько наивной, чтобы доверять Пирамиде своих детей. И, оказалось, была права. Доверять не стоило. И упускать контроль тоже. Нужно было держать руку на пульсе и не доверять ни единому слову.

Нет, я выдержу. Я всё перенесу, подонки, хрен я вам сломаюсь. Всё было ради детей. И их время придёт.

Я разберу по рёбрышку эту вашу Пирамиду и разбросаю по пустыне, чтоб не собрать обратно. Я обещаю. Я заберу у вас мою мамочку, заведу с ней детишек, уберусь подальше и забуду о том, что вы были вообще.

Ну а ты, Татлин, упырь ты конченый… Я приставлю здоровенный пистолет к твоей голове. Ты за всё ответишь. Не с той старой сукой ты связался, Татлин. Нет, не с той.

Ничего ещё не кончилось.

Мне снился речной ил.

А потом произошла обратная загрузка нейроинтерфейса, и я очнулся.

Моя жизнь началась ровно оттого, что какой-то психопат разнёс мне голову выстрелом прямо в лоб. Смартпуля в упор. Хрен увернёшься…

Ещё и тело сжечь постарался.

Меня собрали из обломков, найденных на свалке, угнанных у секс-туристов органов, и вообще из всего, что под руку попалось. Местный деревенский хирург-престидижитатор, упоротый техношаман, обвалял в стандартном нейромеханическом флоке нервный ствол электрического ската, купленного тут же прямо с рыбацкой лодки, и соорудил мне новый варолиев мост. После чего помогавшая ему девка – думаю, что всё-таки девка, с принадлежностью её я так и не определился – соорудила мне новый череп из смеси биополимеров и рыбного клея.

Получилось довольно забавно. Нейромеханический флок не даёт иммунным агентам пометить рыбные ткани как чуждые и отторгнуть, и голова как-то варит.

– Кто я? – задал я очевидный вопрос.

– Ты-то? Это смотря с какой стороны, – ответил мой реаниматор. – Если просто посмотреть, так псих-бодидрайвер, я такого ещё не видел. А вообще – везучий хрен. Повезло тебе, что подходящее тебе мясо не засрано Красным Кодом, кому другому и поставить уже нечего, а поменял я, считай, всё. Никаких примет не сохранилось, даже отпечатков пальцев, и геном в хлам перемешан, так что с индивидуализацией не помогу. В последнее время ты был однозначно невысок, быстр, много и тяжело работал, больше ничего не вижу.

Так и оставил меня в недоумении. От меня прежнего остался только модуль драйвера, таламус, мозжечок и часть коры головного мозга в трансорганическом интерфейсе – такой мохнатый кирпичик в белёсой нейроорганической шерсти. И никаких воспоминаний о себе. Индивидуальная память сгинула вместе с исходной личностью. И кто именно в меня стрелял, тоже не вспоминалось.

Я расплатился с хирургом за заботу местной криптовалютой, ходившей в дельте этой реки, с единственного доступного мне счёта с пометкой «Золотой парашют», уж теперь не знаю, откуда он у меня.

Ещё и спасибо хирургам сказал за то, что удержались и не поставили мне модный в этом сезоне репродуктивный набор. Я там насмотрелся, в этой деревне, за те месяцы, что общинная соцсеть учила меня говорить. Учила она меня почему-то только тайскому, русскому и!кунг – языку бушменов Калахари.

Адски хотелось сырых донных моллюсков, да вот ничего тебе не обломится, электрическая рыба у меня в голове.

Хирург сказал, что у всех радикальных бодимодеров есть идентификатор бодикойна – облачной базы данных, где регистрируются замены модулей тела, наглухо связанной обменом данными с другими пользователями, – для идентификации исходного владельца. Но я у себя в уцелевшей памяти нейроинтерфейса ничего похожего не обнаружил. Я никто.

Попробую вернуться обратно по сохранившемуся в навигаторе маршруту от места нападения. Может, узнаю о себе чего.

Начал я с места своей смерти на асфальте вертолётной площадки. Потом я пошёл обратно по отметкам маршрута. Путь оказался извилистым, прерывистым и трудноуловимым. Времени немало прошло. Станции метро, континентальные узлы связи, орбитальные паромы и частные подводные лодки.

Я возвращался двенадцать дней, как рыба, идущая против течения, улавливая знакомые очертания в мутной глубине, по миру, сотрясаемому Красным Кодом.

Мир кричал от боли, содрогался в корчах и искал виновных.

Еле договорились о происхождении Красного Кода – техногенная ошибка. Её связывали с амбициозным проектом глобального управления инфраструктурой здоровья, затеянного Кризисменеджментом. Все, у кого есть средства связи инвитрио – а это, считай, всё человечество, – в группе неизбежного риска. Единственное препятствие – протокол связи медботов у некоторых маргинальных групп. У бодидрайверов и геронтократов он нестандартный. Но принимать его внутрь тоже чревато.

Я тем временем спал на обочинах общественных терволаторов и ел еду, отобранную у домашних животных.

На десятый день моего путешествия сетевыми подрывными эпидемиологами было объявлено, что именно геронтократы Кризисменеджмента в состоянии пренебрежимого старения – резервуар обитания Красного Кода. Источник заразы.

И Кризисменеджмент пал. На мне это никак не отразилось, мне было всё равно, тех ли геронтократов назначили виновными. Я плыл себе мимо полыхающих деяний социального бунта и кровавых мальтузианских выбраковок, как тихая рыба в глубине штормового моря.

Я нашёл дом в безлюдном кондоминиуме, в охваченном волнениями поселении в глубине пустыни, в длинной тени угрюмой Пирамиды очередного генного культа. Дом заброшенный и забытый. Уже разграбленный. Почему-то мне было горько на душе.

– Узнаёшь? – спросил я у своего отражения в треснувшем окне.

В доме кто-то разводил костёр, разогревал на нём банки консервов и обжаривал мелкую городскую живность вроде котов и голубей…

Стены были расписаны обычной для эпох бунта примитивистской живописью.

Кого-то здесь очень не хватает…

Судя по обрывкам в разграбленном гардеробе, здесь жила женщина.

– Жена? Сестра? Мать? – спросил я у отражения в зеркальной стене разгромленной ванной. – Чего молчишь? Я вообще ничего не помню. Хреново…

Лёг на разодранную сырую постель. Уставился в потолок. Потолок незнакомый.

На моём счёте догорали последние энергорубли.

Я попытался узнать, кто здесь жил. Но на всех каналах шипел белый шум.

Я прожил там три дня, разыскивая хоть какие-то концы. Энергоснабжение время от времени пропадало. В городе дымили пожары, щёлкали выстрелы. Красный Код собирал глобальную жатву.

Я не обращал внимания – у меня здесь были свои дела.

В зеркале туалета отражалось типовое биомеханическое лицо, брови и ресницы, функциональная полимерная имитация, под чёрным капюшоном из пластиковой ткани грубого плетения – транспортировочная упаковка, в которую я завернулся, покидая рыбацкую деревню в другом полушарии.

– Кто-то же нас пристрелил, – пробормотал я, уставившись на своё отражение. Интересно, кто?

– Эй, ты! Ты же всё знаешь? Я прав? Скажи мне.

Мне нечего было сказать себе. Тогда я ударил головой в зеркало прямо в своё невыразительное лицо, раз ударил, два.

– Говори!

Когда осколки зеркала обвалились, а рана на лбу заплыла стараниями медботов, то в расколотом отражении я видел только свои белые глаза, разделённые кривой трещиной. Моё молчаливое прошлое смотрело мне глаза в глаза и не подавало знаков.

Ладно, значит и тут я один за всех.

Потом только обратил внимание, что за разбитым зеркалом что-то есть. Выломал острые осколки. Оказался тайник. В нём, в бархатной нише лежала карта памяти с файлом «Близнецы». Зодиакальный знак какой-то, что ли?

Неспроста он тут лежит. И что мне с ним делать? Использовать по назначению?

Запись «Близнецы» была долговременным проектом выращивания и воспитания каких-то детей, там были их сгенерированные портреты, рассчитаны этапы роста, моменты кризисов, склонности, привычки и прочая такая фигня. С ним явно работала женщина.

Нашёл в системном логе информацию о разработчике. Им оказался некий высокопоставленный офицер из той самой Пирамиды, что как раз нависает над этим раздираемым в клочья городом.

– Вот оно, значит, как, – пробормотал я.

Свет падал в нутро пустынной Пирамиды через обрушенные секции крыши, песок затянул полы, замёл коридоры, тихо мерцали огни аварийной сигнализации, реагировать на которые было некому. Тишь, сушь и запустение.

Я ступал по хрусткому песку, через полутьму заброшенных офисов, потом вышел в центральную полость, огромную как стадион. Там, в середине падающего сверху света, среди редких, облетевших деревьев внутреннего релаксационного сада колебался огонёк маленького костра.

Ветер, пробегавший по тёмным анфиладам, поднимал облачка пыли, стучал песчинками по пластиковой нити упаковочной ткани на моём теле, пока я медленно шагал к огоньку в темноте.

Там, перед скудным костерком, сидела на коленях гладкая, как чёрный японский лак, статуэтка беременной девушки. Потом в темноте блеснули белки огромных глаз и я понял, что она живая.

Около кострища разложено её маленькое первобытное хозяйство: камни – растирать корни, обугленные веточки, скорлупа страусиных яиц с водой. Похоже, она была на втором триместре.

Осторожно шагнув, я переступил выложенную тёмными камнями границу светлого круга, отбрасываемого в темноту её костром.

Она тут же вскочила, со скрипом согнула маленький деревянный лук, лежавший у неё на коленях. Стрела из заточенного сварочного электрода смотрела мне между глаз. Она держала лук и стрелу на пластиковой тетиве странно на отлёте, осторожно, нежно, кончиками пальцев. Наверняка попадёт, если я не успею увернуться…

Я поднял раскрытые ладони и не успел ничего сказать – прыгнувший из темноты кусок тяжёлой ярости снёс меня с ног и раскатал по песку.

Я еле вывернулся, едва не оставив врагу обе руки, откатился в сторону, вскочил – вскочил и тот, кто напал на меня. Голое тело его было исчерчено границами иммуносупрессорного интерфейса, кожа полностью покрыта квадратами цифрового пустынного камуфляжа. Бодидрайвер, больше меня вдвое и втрое страшнее. Огромные мышцы, кевларовые чашки на суставах, костяная полумаска, спрятавшая лицо и глаза.

Только сейчас я понял, что камни, разложенные вокруг костра, – высохшие головы предыдущих неудачников.

Он кинулся вперёд. И мы схватились.

Бой двух бодидрайверов, странная, похожая на схватку шариков ртути мясорубка. Когда под ударом кулака раздаются модули на груди, а потом собираются обратно. Я не знал, как это делается, но не мог не вспомнить. Он давил – я уступал, он цеплялся – я использовал его массу для бросков через себя. Я попался на том, что был пойман за шею.

Я даже не слишком почувствовал, как меня оторвали от песка. Я старался не дать скрутить себе голову с плеч. Потом нащупал пальцы у себя на шее, отжал их, упёрся ступнями ног в его огромные грудные мышцы и изо всех сил ударил его головой в голову, лицом в лицо.

Модули его черепа раздались, нити наших бодисборок смещались на мгновение, достаточное для установки соединения. На мгновение мы превратились в одноголового зверя с двумя спинами.

В ответ на автоматический запрос в мой нейроинтерфейс пришёл ответ. И обновление моей пустой базы бодикойнов произошло.

В тяжёлом дыхании и тёмном звоне наших перемешанных мозгов ко мне пришла одна мысль. Не моя. Его.

– Лора? Это ты, что ли?

Потом электрическую рыбу у меня в голове закоротило. Нас пробил неслабый разряд, нейроны встряхнуло, и на этом моя недлинная жизнь закончилась…

– Охренеть, – произнёс Татлин. – Ну, Лора… Ну, ты даёшь.

– Давай лучше приведём меня в порядок, – буркнула я.

Перебирать вручную бодисборку жутко тягомотно. Но я желаю быть такой, как мне нравится, а не такой, как получилось.

В памяти осталось изрядно дыр, но самоактуализация личности произошла и только вопрос времени, когда структура полностью реализуется на новом носителе.

В жизни я не теряла себя так надолго. Опыт был болезненным, а воспоминания безрадостными. Жаль человека, он жил и мучился, а ведь для него у меня теперь даже имени нет.

Я подавила тяжкий вздох, обвела взором нависающее пространство. Мало кто помнит, что Пирамида, это не потому, что в ней жизнь вечная, как та, что грезилась фараонам. А потому, что это жертвенник, вроде пирамид ацтеков. Автокровопускание на новом технологическом этапе. Человек должен страдать даже в недрах до предела гедонического бесстрастного, застывшего в янтаре пренебрежимого старения, раз уж мироздание оставляет нам такую возможность.

Или быстро окажемся неотехнологичными мумиями, жаждущими живой плоти.

– Лора, – произнёс Татлин у меня за спиной, – я хотел бы объясниться.

– Да ты что? – Я резко повернулась к нему. – Ну, давай, попробуй. Объясни мне, какого чёрта ты обрюхатил мою мамочку? И что нам с этим делать, тоже объясни. Какие у тебя есть идеи? А?

– Это твои дети, Лора. Двойняшки.

Чего?

Я, онемев, только и смогла показать пальцем на себя, потом на мамочку.

– Да, – подтвердил Татлин. – Часть яйцеклеток погибла за время хранения, часть не прижилась. Я уж думал ничего совсем не получится, их и так было мало, но нам повезло, пара замечательных детишек растёт, всё удалось.

– Так, стоп! – выпалила я. – Кто отец?

– Я, – после короткого молчания ответил Татлин.

– Да ты охренел совсем!

– Я думал, ты умерла, это было в память о тебе, от тебя же больше ничего не осталось, только несколько яйцеклеток…

– Да это изнасилование, мать твою! – завопила я.

– Да ладно, тебя даже рядом не было… – удивился Татлин.

– Изнасилование! Хрен с ним – косвенное, да плевать! С чего ты решил, что право имеешь? Я не хочу общих с тобой детей! Ты позволил меня убить!

– Дети уже есть, Лора. Других же больше не будет.

– Да я тебя сейчас грохну!

– Так! Спокойно! Держи дистанцию, оставайся там, где стоишь. Лора, стой! Да чтоб тебя!..

Я, не размышляя, бросилась вперёд. Я его разорву! Я не буду делить с кем-то моих детей! Они мои и только мои!

Но тут мамочка у костра одним движением согнула лук и отпустила стрелу, которую держала на своей тетиве, и заточенный электрод с хрустом воткнулся мне в горло. Голову дёрнуло, по коже побежали мурашки, вздыбились отсутствующие на коже волоски, – это из размазанного по электроду силиконового коммуникационного процессора, вынутого из чьего-то черепа, копироваться в мой кровоток Красный Код.

– Родня ругается, потом мирится. Жизнь идёт, – довольно прищурившись, произнесла девчонка на своём щелкучем!кунг…

Убила бы.

Мы уходили дальше в пустыню. За нашими спинами Пирамида медленно тонула за песками удаляющегося горизонта.

Татлин нёс мамочку на могучих плечах, как двуногий верблюд. Я следила за горизонтом через камеру на его зрительном нерве, и то, что от меня ещё осталось – а осталось немного, болталось в пластиковом низкотемпературном контейнере на поясе девчонки, рядом с флягой и бусами из семян тутовника.

В маленьком и, судя по последним событиям в мире, небогатом хозяйстве нашей мамочки всё сгодится, даже моя дурная голова, оставшаяся после разрушения Красным Кодом остального тела…

Татлин опять меня спас. Натурально оторвал мне голову и на ручной реаниматор насадил.

– Я их прятал, пока было можно, – рассказывал Татлин, широко шагая по песку. – Но всё очень быстро покатилось к чёрту. А когда начались смерти уже в совете акционеров и пустили на органы простых рядовых, народ вовсе разбежался. Нахрен сдался кому такой культ.

– А потом, – добавил Татлин, – когда стало заметно, все пронюхали, что в Пирамиде есть чистые живые человеческие зародыши…

Я знаю, что было потом. Они пришли за ними. За стволовыми клетками из тканей моих детей. Звери из темноты, звери, желающие жить вечно…

И он сложил из их тупых голов кольцо вокруг того костра.

Из тупых голов вроде моей.

Я тронута, Татлин. Правда. Я буду помнить, я никогда не забуду.

Я хотела рискнуть и завести детей, когда смогу быть уверенной, что огражу их от тех ужасов, что пережила и творила сама. Дать им лучшее, перемешать гены, найти другой выход.

Так и будет. А всё потому, что мамочка – ходячая замена плаценты, которой у меня никогда уже не будет, хотела их ещё сильнее, чем я.

– Стрела с Красным Кодом, – пробурчала я. – Это не честно.

Девочка-бушменка только щелкуче захохотала:

– То-то ты его почти убила, старуха. Спасать надо было. Ну и хорошо. Я согласилась породниться с вами, люди из кусочков, потому что вы сильные, – мамочка вздохнула. – А мои дети должны быть сильными, чтобы их уже никто не смог увести на завод.

– Ну да, – буркнула я.

Вот как всё повернулось. Она оказалась ему ближе, чем я. И детям моим тоже. Значит, это мне придётся пострадать.

Может, когда-нибудь, через много лет, меня отпустит, и я смилуюсь, прощу себя. Соберу себе новое тело и отпущу себя с миром. Но не сейчас. Не скоро. Человек должен страдать. И я – за всех.

А сейчас мы идём в Калахари. Жить. Растить детей.

Похоже, однажды на старости лет я всё же стану бабушкой в большой счастливой бушменской семье.

Ну, иногда ещё очень хочется отложить яйца. В песок, на дне медленной и тёплой тропической реки.